Алексей Федулов
Служил в Тундринской церкви батюшка, отец Павел, и был у него родной брат. Здоровьем бог их не обидел, оба под два метра ростом и за сто килограммов весом. Отличались они тем, что отец Павел по молодости выпить любил, был такой грех, а брат его слыл великим противником зелья. На этой почве часто у них разногласия случались. Бывало, сидят за столом, брат и говорит: «Павел, ты вот напьешься, упадешь, собаки у тебя крест обнюхают, оближут, а ты его верующим целовать даёшь». Разговор обычно заканчивался тем, что кто из них первым другого за одежку прихватывал, тот того в окно вместе с рамой и выбрасывал.
Отец Павел умер в 1956 году в Тюмени, там он служил в церкви. Брат же его занимал в ЧК высокий пост. В 1930 году выехал он на пароходе из Томска в Сургут и бесследно исчез. Было расследование, команда парохода сказала, что помнят такого пассажира, он много пил и, видимо, отстал от парохода. Судьба его так и осталась неизвестной. Может быть, стал неугоден своим, а может, свели счеты враги. Ясно одно, пить он не мог, привычке своей не изменял, а пароходной команде оговорить его было намного проще, чем отвечать за исчезновение. Да и вряд ли команда в этом была замешана.
В 1974 году мы с женой жили в Тюмени. В нашем подъезде жила бабушка, я однажды спросил ее, помнит ли она отца Павла. Бабушка, узнав, что я его родственник, очень обрадовалась и сказала, что прекрасно помнит, славный был человек, прихожане очень его любили. И посоветовала мне сходить в церковь. Теперь я жалею, что не послушал ее тогда, в церкви так и не побывал.
* * *
Урок в церковно-приходской школе. Отец Павел спрашивает одного из учеников: «Ну что, Ванечка, Закон Божий опять не знаешь?» Ванечка, страдавший тугоумием, виновато опускал голову и получал от отца Павла по ней линейкой. Так повторялось довольно долго. Наконец, Ванечка осилил Закон Божий и на вопрос батюшки с довольным лицом, развалившись за партой, выдал: «Ну, такого-то дерьма не знать!» Реакция батюшки была понятна, линейка опять нашла голову Ванечки.
Прошли революция, гражданская война. Началась Отечественная война, тундринских мужиков взяли на фронт. Повзрослевшего Ванечку по слабому здоровью на войну не взяли, отправили на трудовой фронт. Привезли в Сургут, оттуда в Новосибирск, Томск, затем он работал где-то в районе Омска. Примерно через год заболел и был комиссован. По Тоболу, Иртышу привезли его в Ханты-Мансийск, а дальше по Оби вернули в Тундрино. Встречала его вся деревня, ведь и с трудового фронта не всегда живыми возвращались. В один из моментов встречи изрядно охмелевший и осмелевший Ванечка говорит: «Война, ядрена мать, война. Всю страну в круг проехал — нигде не воюют».
* * *
Было это в 1937-38 годах. Жил в Тундрино мужик до того противный… Набедокурят ребятишки, а он уж тут как тут, все родителям обскажет, да еще и приукрасит. Ко всему прочему, он еще и лентяем был изрядным. Дом его стоял на берегу речки, что Курьей называлась. Чтобы не копать и не чистить лишний раз туалетную яму, вынес он два бревешка над крутым берегом и поставил на них туалет — прямо над рекой. Вот мой отец, было ему тогда лет тринадцать, с друзьями и подкараулили его там. Подперли дверь жердью, бревна отпиливать начали. Дверь-то плотно была пригнана, ему не видно, кто пилит, а мальчишки молча работают. Мужик уговорить пытался, обещал, что не будет больше родителям ничего рассказывать, а мальчишки сопят да пилят. Так и спустили его под берег вместе с туалетом. Всех мальчишек-подростков в этот вечер родители выпороли на всякий случай. Но в целом село осталось довольно: нечисть от реки убрали и мужика воспитали, перестал на мальчишек жаловаться.
* * *
Ушел из села Тундрино парень в армию служить, отслужил три года и вернулся домой. Старики-родители и спрашивают его: «Что же ты, сыночек, ни разу весточки о себе не дал, ни одного письма от тебя не получили?» А он им: «Письмо, письмо, сами адрес не послали, куда я писать-то буду!»
* * *
В 1828 году родился мой прапрадед Акинфий Акинфиевич. Изрядной силы был человек. Однажды, будучи в преклонном возрасте, зимой запряг он лошаденку и поехал за сеном. Когда возвращался домой, лошадь вывезти воз в горку не смогла. Впрягся он в оглобли и помог лошади. Затащил воз во двор и говорит жене: «Еще бы лошадь не устала. Я и то притомился».
Сила у него была такая, что гнул ломики, ломал подковы. Собрались однажды тундринские мужики силой меряться, нагрузили полные сани березовыми швырками (это двухметровые березовые бревна) и спор устроили: кто с места стронет сани? А зимние березовые бревна очень тяжелые. Позвали Акинфия, в ту пору ему уже лет семьдесят было, и, зная, что он сможет утащить сани, взяли свежие коровьи лепешки, бросили под полозья и приморозили сани к дороге. Акинфий взялся за оглобли, потянул сани — затрещали они, но с места не стронулись. Обошел он вокруг, увидел хитрость мужиков, взял сани за передок, приподнял и разорвал в стороны, сани развалились. А мужикам сказал: «Баловаться не будете».
Как-то хворь у него приключилась, живот заболел. Пошел к фельдшеру — тот выписал микстуры бутылку поллитровую, сказал, чтобы принимал по столовой ложке перед едой. Сел Акинфий обедать, принял столовую ложку микстуры, посидел, послушал свой живот — болит. Выпил еще ложку — болит. Закончилось тем, что опустошил он всю бутылку этой микстуры, поел и после обеда снова к фельдшеру пришел с обидой: «Столовая ложка, говоришь. Всю бутылку выпил, не помогло».
Умер Акинфий Акинфиевич в восемьдесят один год и не от болезни. На лето и осень лошадей обычно отпускают на волю, вот осенью он и поехал собирать одичавших от воли лошадей, это в его-то годы. Лошадь, видимо, чего-то испугалась, резко дернулась в сторону, он упал, и по нему проскакал табун лошадей. После этого поболел Акинфий Акинфиевич недолгое время и в октябре 1909 года умер.
* * *
В сентябре 1964 года наш 10 «б» класс из Сургута отправили на Высокий Мыс копать картошку. Нас четверых — Дружкова Валеру, Трифонова Гришу, Шевелева Володю и меня, самых крепких мальчишек в классе, — поставили вывозить с полей мешки с картофелем. На работу мы выходили позднее всех, но зато работали до той поры, пока все накопанное за день не вывозили на берег. Полные мешки складывались там штабелями, потом за ними приходили самоходки. Однажды привезли нас к складу, сказали, что будем загружать мешки с зерном. Подошел под груз Володя, положили ему мешок на плечи, он, не ожидая такого веса, на колени встал. Вторым я подошел, взял груз и хоть уже готов был, все равно почувствовал, как колени разъезжаться начали. Привыкли мы к мешкам с картошкой, там совершенно другой вес, да и мешки какие-то уж больно большие были. Но потом ничего, новый вес почувствовали и нормально загрузили зерно в самоходку.
Вот так в сентябре 1964 года отправили с Высокого Мыса последний раз рожь. Больше ее здесь уже не сеяли.
* * *
В десятом классе собрались мы из Сургута на зимние каникулы домой, на Высокий Мыс. К тому времени к нам уже летали самолеты Ан-2. Рейсы были нерегулярные и нечастые. Было нас трое одноклассников: Фая, Витя и я. Билет достали только мне, фамилия в билетах тогда еще не указывалась. Билет свой я отдал Фае, а с Витей улетели мы в Сытомино, все ближе к дому, на целых двадцать километров. Прилетели. Сходить бы нам в село, взять в совхозе лошадь, совхоз-то ведь один. Подумали мы с Витей: до Сытомино пять километров, до дома шестьдесят — чего время зря тратить? И пошли на Высокий Мыс пешком. С нами еще один мальчишка был, ему в Тундрино нужно было.
Вылетели мы очень рано, поэтому в дорогу нормально не поели, да и одеты были в расчете на то, что полетим на самолете, а не по морозу пойдем шестьдесят километров. Одолели первые двадцать километров, ноги от голода уже подгибались. Дошли до деревни Кушниково, сразу же на окраине в первый дом постучались и попросили покормить. Хозяйка накормила, потом уж спрашивать стала, кто мы, откуда и куда идем. Когда стали собираться дальше идти, сказала, что пока не придет муж, она нас никуда не пустит.
Мороз был уже градусов тридцать пять. Пришел муж, посмотрел на нас внимательно и спросил, не сын ли я Федулова Алексея Ивановича, я ответил, что да, сын младший. Покачал он головой и говорит: «Отец~то у тебя умный…». Потом оделся, сходил на конный двор, запряг лошаденку. Доехали мы до деревни Лямино, зашли к знакомым тундринского мальчишки, отогрелись и дальше тронулись. За дорогой уже не следили куда лошадь с дороги свернет? Зарылись на розвальнях в сено, прижались друг к другу — всё теплее. Вдруг лошадь остановилась. Поднял я голову, вижу, стоим у стога сена. Оказывается, приехали на Глазковский покос, где мы летом с отцом сено для совхоза косили. Километров шесть с основной дороги съехали, а это лишних двенадцать километров. Надрали сена из стога, набросали в розвальни, чтобы теплее было, повернули лошадь и поехали. Только теперь я уже за дорогой следил, а то еще в Лямино вернемся. Выехали на основную дорогу, и минуты через три — отец в кошевке навстречу едет. Фая, прилетев на Высокий Мыс, родителям сказала, что мы из Сытомино домой добираемся. А проезжавшие мимо на лошадях передали, что пешком идем. Пересадил отец нас в кошевку, накинул тулупы, а сам в розвальни пересел. Вот тут уж, на выездной лошади да в кошевке, мы просто долетели до дома. А там нас ждала баня и, как всегда, пельмени.
* * *
Новогодние забавы в поселке. В эти дни все — и старые, и малые — стараются сделать в шутку какую-нибудь мелкую «пакость» соседям, а назавтра посмеяться всей деревней. Мол, крепко вы спите, у вас ворота унесли, а вы и не слыхали. Мы, одногодки, приехавшие на каникулы из Сургута и Сытомино, сначала вели себя очень даже пристойно. Потом нам ста ло понемногу надоедать после каждой ночи порядок в ограде наводить. То дрова по двору разбросают, то дверь приморозят, то ворота снимут — шутки были абсолютно непредсказуемые.
Как-то уже в конце каникул засиделись мы с друзьями допоздна. Глубокой ночью мысль появилась: а что же мы-то никому ничего ни разу не сделали? Прошлись мы со своей молодецкой силушкой но поселку, всех постарались «порадовать». К конторе подошли, а около нее, вдоль дороги, елочки стояли, чтобы красиво было. Мы и решили: Новый год заканчивается, все равно их убирать будут — собрали елочки и плотно забили ими сени конторы. Уже собрались по домам расходиться, да вдруг увидели: сруб баньки у ограды стоит. Баньку мужичок по осени себе рубить начал, да до зимы не успел сделать, вот она и стояла срубом незаконченным. Разобрали мы ее потихонечку, бревешки все аккуратненько в одну кучу сложили и разошлись.
Подошел я к своему дому, и тут меня осенило: всем мы что-нибудь да сделали, а наши-то дворы остались нетронутыми. Взял да и развалил поленницу на всякий случай. В обед отец с работы пришел, говорит, что вся деревня гудит, выяснить пытаются, сколько же бригад ночью по деревне гуляло. Тебя, говорит, пожалели, уж который раз парню в эти каникулы дрова приходится складывать. Полдня елочки из сеней конторы вытаскивали. Потом увидели, что у мужичка бани нет. Хозяин за голову схватился: я же, говорит, сруб не размечал, как же теперь баню собирать буду?
Через день мы разъехались на учебу. Когда летом на каникулы приехали, в поселке все еще Новый год вспоминали, много лет, говорят, так не «веселились». Кто по поселку прогулялся, так и не узнали.
* * *
Дом наш в поселке был построен на две половины. Одна была колхозной, во второй постоянно жил кто-то из учителей. Когда маму перевели работать в школу на Высокий Мыс, нас и поселили в эту квартиру. Во второй половине жила тетя Маруся, старше мамы была она лет на 15. Очень они любили вместе чаевничать.
Когда к нам приезжал киномеханик с новым фильмом, то весь поселок от мала до велика шёл в клуб. Развлечений не так уж и много было. Когда возвращались, тетя Маруся шла домой раздеться всегда со словами: «Серафима, ставь чайник, я сейчас буду». Раздевалась, перелазила через забор, чтобы дом кругом не обходить. Мы пили чай, а она начинала пересказывать то, что мы только что смотрели. Причем фильм в ее пересказе становился совершенно неузнаваемым.
Однажды привезли картину о французском сопротивлении во Второй мировой войне. Смысл её заключался в том, что в рядах группы был провокатор, многие от него пострадали, но так и не смогли определить, кто это был. Через несколько лет группа собралась вместе, долго разбирались в прошедших событиях и в конце концов смогли просчитать провокатора, устроили над ним суд и расстреляли.
После фильма мы сели за стол, и тетя Маруся начала рассказ: «Мужики в войну познакомились, друзьями стали. После войны собрались они вместе, и девка одна с ними пришла. Мужики-то из-за нее перессорились и парня одного убили, а парень-то хороший был, жалко».
Встретился я тетей Марусей в Сургуте через тридцать лет. Однажды на лавочке возле её дома сидим, разговариваем. Тете Марусе было уже за девяносто. Она все о моей маме вспоминает и сокрушается: мало жизни-то ей отпущено было, всего шестьдесят лет прожила, не жалела себя. «Говорила же я Серафиме, береги себя. Я вот сберегла себя смолоду, дак вот сейчас побегиваю».
* * *
Жил у нас в поселке Трифон, роста был невысокого, но косая сажень в плечах. Как все могучие люди, очень спокойный и неторопливый. Рассказывала его жена: жили они в Омске, еще женаты не были. Однажды провожал он ее домой, шли через мост, темно. Напали на них лиходеи, раздеть решили. Трифон, говорит она, снял пальто, шапку, пиджак, а вот уже когда в рубашке остался — бить их начал. Уложил их всех в одну кучу, чтобы не расползались, оделся и пошли дальше. «Что же ты сразу отбиваться не начал?» — спрашивает будущая жена. А он ей: «Так ведь жалко одежду, порвать могли, да в рубахе-то и легче было».
Однажды мы вместе с ним были в магазине. Сходил он с продавцом на склад, взял мешок муки, принес его под мышкой в магазин, в очередь встал. Ему предлагают, чтобы он подошел рассчитаться, с мешком-то ведь тяжело стоять. Нет, он отстоял очередь, отдал деньги за муку, так и не перекладывая мешка, и ушел домой.
* * *
Часто на Высокий Мыс и в Тундрино заезжал хант, звали его Яшка-черт. В Тундринском рыбкоопе была закусочная. Однажды в эту закусочную он и зашел. Заказал борщ, чай, а потом увидел на витрине торт и говорит продавцу:
— Вот это хочу.
Продавщица отрезает ему кусок с краю, а он ей, показывая на розочку в середине торта, говорит:
— Вот это хочу.
Вырезала она ему кусок из середины. Ест он борщ, вместо хлеба тортом заедает. Продавщица увидела и говорит:
— Яша, ну что ж ты делаешь, ведь невкусно так.
А он ей:
— Ты, работник торговли, зачем так говоришь? Невкусно – зачем продаешь?
* * *
Работал механизатором на Высоком Мысу Коля Ваганов. Росточка он был небольшого, прозвал его народ Карапетом. Здесь же жила семья Роговских, сразу же после войны из Шепетовки привезли их к нам в поселок.
В семидесятых годах в нашем крае работало много студенческих отрядов. Вот и на Высоком Мысу однажды летом работал отряд медицинского института с Украины. А так как кроме производственных дел от студенческих отрядов требовались еще и общественные, то студенты, почти уже готовые врачи, решили провести медицинское освидетельствование жителей поселка.
Роговская баба Наташа тоже решила провериться: «Когда еще к нам врачи приедут, а в Сургут не наездишься». Причем, сколько я помнил ее, она с годами не старилась. Как говорят, была всегда «в единой поре», только спина все больше и больше вниз склонялась, прижимало к земле.
Зашла баба Наташа к хирургу, осмотрел он ее и сказал, что по его части у нее все в порядке, но ей еще нужно показаться терапевту. То ли он невнятно сказал, то ли слово для нее оказалось новым, только вышла из кабинета, развела руками и говорит: «Он сказал мне к Карапету сходить. Что Карапет в этом деле понимает?»
* * *
Приехали мы всей семьей на Высокий Мыс, время подоспело сажать картошку. Встретили нас сыновья моего друга, три красавца парня. Старший, Володя, закончил сельхозинститут, инженер-механик. Средний, Слава, — летное училище, техник по вертолетам. А младший, Игореша, еще учился в университете — будущий экономист.
Надо же было их мотоциклу на берегу сломаться. Старшие на младшего накинулись: «За техникой не следишь, не слушаешь, все по-своему делаешь». А младший не спорит, но и внимания на них не обращает. Сел в трактор, нас посадил. Поехали смотреть поле, в каком оно состоянии. Половину дороги молча ехал, думал, а потом головой покрутил, хмыкнул и говорит: «Мотоцикл сломался — бухгалтер у них виноват. Механики!»
* * *
Я знал, что о своем деде Федулове Иване Григорьевиче новых материалов и документов мне уже не найти. Человек всю жизнь прожил в селе Тундрино, там родился, вырос, женился, воспитал пятерых детей, работал и умер. Жизнь прожил спокойно, без больших приключений и потрясений.
Однажды приехали мы с семьей на Высокий Мыс, пришел в гости к своим учителям Зое Андреевне и Владимиру Андреевичу Ромашко. Зоя Андреевна достала папку с документами (в поселке собирали материалы по истории Тундринского сельского совета) и вручает мне копию мандата моего деда. Оказывается, Иван Григорьевич был делегатом первого съезда советов Сургутского района от Тундринской волости, съезд проходил в Сургуте в январе 1924 года. Всего от волости было три делегата, и одним из них был мой дед.
Вот так совершенно случайно узнаем мы о делах своих предков, появляются новые документы в семейном архиве и сохраняется семейная память.
* * *
Была бригада по заготовке мяса. Забивали скот по старинке, дедовским способом. Однажды в бригаде появился новый работник, приезжий. Раскритиковал он наших мужиков, сказав, что так работать нельзя. Скотина видит, что ее убивает, пугается, в организм выделяются яды, качество мяса от этого ухудшается. Забивать ее нужно так, чтобы она не поняла, что с ней происходит. После его консультации повесили кусок брезента на ворота, «обмыли» новый способ заготовки и стали подводить к проему ворот первую корову. Мужик, тянувший ее за веревку, коснулся брезента головой, а новый специалист с кувалдой в руках был уже наготове. Пощупал рукой то место, где на брезенте обозначилась голова, да и ухнул в него кувалдой. Отодвинули штору: корова стоит, а мужик, тащивший ее, — лежит. Хорошо, что выпили они изрядно, один на ногах уже не стоял, за веревку, можно сказать, держался, а второй кувалдой нормально махнуть не мог. Шишка только у мужика на голове появилась.
После этого порешили, что технический прогресс ни к чему, и продолжили работать, как работали деды.
* * *
Родился мой отец в селе Тундрино в 1924 году. Там же семилетнюю школу закончил. Перед выпускными экзаменами поспорил с друзьями, что когда на экзамене по русскому языку будет писать диктант, то сделает ошибок ровно в два раза больше, чем будет слов в диктанте. В диктанте было 120 слов, он сделал 240 ошибок. Учителя, зная, как он пишет, не могли понять, что случилось, пока не узнали об этом споре. Ему была назначена переэкзаменовка, диктант он написал на «пять» и поступил в 1941 году учиться в Омское летное училище.
* * *
Курсанту первого курса летного училища Федулову дали команду сдать в санчасть анализы, не объяснив при этом, в каких количествах чего сдавать. Для него же эта процедура была абсолютно новой. Взял он в столовой солдатскую алюминиевую тарелку, наполнил ее, прикрыл газеткой и принес. Тут же был вызван караул, посадили его на гауптвахту. А он, бедный, понять не может, за что с ним так поступили, сами же приказали и сами же ругаются. Когда после очередного допроса поняли, что курсант это сделал не шутки ради, а от чистого сердца, стараясь в точности исполнить приказ, отпустили.
Хорошо, что на той газете не оказалось портретов членов Политбюро или правительства, а то быть бы ему врагом народа.
* * *
После окончания военного училища два младших лейтенанта, мой отец с товарищем, ехали на фронт. Два мальчишки. Паек давно съеден. Все, что можно было продать, продано и проедено. В конце пути подсел к ним дед. Что, говорит, внучки, есть хотите? Накормил их, а потом посмотрел внимательно на товарища отца и говорит: «Ты, внучек, не жилец». А посмотрев на отца, сказал: «А ты будешь мучиться, но проживешь долго».
Прибыли на фронт, представились комбату и пошли в блиндаж. В это время раздался свист и произошел взрыв. Упали на землю. Отец почувствовал, что на него что-то тяжелое упало. Когда все стихло, стал подниматься. Оказалось, что друга разорвало, и на отце лежали его ноги. Первая часть дедовского предсказания сбылась.
Отец начал воевать, стал командиром взвода разведки. Однажды ушли в поиск за линию фронта. Немцы их обнаружили и забросали минами. Отец получил ранение в голову и ногу. Когда, говорит, очнулся, поползал, нашел своих ребят — все убитые. Пролежал до рассвета, то теряя сознание, то приходя в себя. На рассвете услыхал русскую речь, решил, что это немцы проверяют, остался ли кто живой. Так они делали. Достал пистолет, и когда появились фигуры, начал по ним стрелять, считая патроны, чтобы себе оставить один. После каждого выстрела по голове как кувалдой били. От боли снова потерял сознание. Когда пришел в себя, был уже в госпитале. Медсестры ему рассказали, что на него наткнулась армейская разведка. Его захватили с собой и вынесли. Спасителей своих он так и не узнал. Единственное, что знал точно, — никого из них своими пулями не ранил. К счастью, в то утро уж слишком неточными были его глаз и рука.
Предсказание деда вновь оправдалось. Сколько же должно было произойти совпадений, чтобы отцу остаться в живых! Ему нужно было очнуться. Разведчикам, проходившим мимо, нужно было заговорить, а отцу услышать и начать стрелять по ним. Причем все это происходило за линией фронта, под боком у немцев.
После лечения Алексею Ивановичу Федулову назначается вторая группа инвалидности, его комиссуют. На фронт он уже больше не попадает. С 1943 года начинает работать в Сургутской милиции оперативным уполномоченным. Документы инвалида порвал и выбросил. О какой инвалидности может идти речь, если тебе нет еще и девятнадцати, а руки и ноги на месте?
Всю жизнь из ноги у него выходили осколки. В конце концов нога начала сохнуть. Ему восстанавливают военную инвалидность. В справке, пришедшей из военно-медицинского архива, написано: «Ком. Взвода мл. лейтенант Федулов Алексей Иванович, 1924 года рождения. На фронте Великой Отечественной войны получил 6 ноября 1942 г. множественное слепое осколочное ранение правой стопы с повреждением, по поводу чего с 28 декабря 1942 г. находился на излечении в ЭГ 358, предыдущие этапы с момента ранения: 146 МСБ и госпиталь, из которого выбыл 26 января 1943 г. по месту жительства. По поводу остаточных явлений, исключающих возможность пользования конечности, после множественного слепого осколочного ранения правой стопы Военноврачебной комиссией по ст. 65 гр. П-Ш расписания болезней приказа НКО СССР № 336 1942 г. признан негодным к военной службе».
Умер отец 10 июля 1984 года, отказало сердце.
Что увидел тот дед, случайный попутчик, в далеком 1941 году в глазах двух мальчишек, ехавших на фронт? Ведь все случилось именно так, как он предсказал. Получается так, что хотим мы верить в это или нет, но все-таки есть люди, которым ведомо то, чего другим знать не дано.
Работал Алексей Иванович в Тундринском совхозе трактористом, мастером считался на все руки. Однажды на скотном дворе, в телятнике, задымила печь. Пожаловались телятницы управляющему, что невозможно телятам еду нормально приготовить. Вызвал он Федулова и дал задание разобраться с печью. Тот пытался объяснить, что не знает печного дела, да управляющий слушать не стал, иди, говорит, разберись, посмотри, в чем там дело. Вечером телятницы пришли готовить еду для телят, а печи нет, разобрана. Котел в одном углу лежит, кирпичи почищены и аккуратно сложены в другой угол. Телятницы к управляющему, управляющий — к Федулову разбираться, а Алексей Иванович ему и говорит: «Пришел я, осмотрел печь со всех сторон — не могу понять, почему она дымит. Разобрал я ее, кирпичи почистил, в угол аккуратно сложил, а почему дымила, так и не понял».
* * *
Летом сообщение между деревнями было по реке. Сначала это были лодки, затем пароходы, катера, речные трамвайчики, а потом уже теплоходы разного класса. Очень хороши были «Ракеты» — и надежные, и ходили быстро. Один раз отцу по работе нужно было быть в Сургуте. Выполнив задание, он приехал на речной вокзал, взял билет до Высокого Мыса. До отхода «Ракеты» оставались минуты, поэтому он быстро прошел на посадку. «Ракета» отошла. Через некоторое время ему захотелось покурить, вышел из салона и тут увидел, что «Ракета» идет в противоположную сторону. Он к капитану с вопросом, куда идет «Ракета». Всё оказалось просто: рядом, борт о борт, стояли две «Ракеты»: первая готовилась идти в Нижневартовск, а вторая вниз по Оби в сторону Сытомино. Отец, вместо того чтобы пройти во вторую, устроился в первой. Капитан успокоил отца, скоро, говорит, навстречу «Ракета» пойдет, мы тебя пересадим. Пересадили. Едет отец и вдруг обнаруживает, что «Ракета», не заходя в Сургут, пошла на Нефтеюганск и дальше вниз по Оби. Недалеко от Сытомино пересадили его снова на другую «Ракету», а она, оказалось, опять идет в Нефтеюганск и до Высокого Мыса не доходит. Целый день его возили по реке, пересаживая с «Ракеты» на «Ракету». Уже весь Сургутский район знал, что Федулов Алексей Иванович едет домой на Высокий Мыс. В конце концов вечером он оказался снова в Сургуте. Переночевал у тещи, а на следующий день снова сел в «Ракету» и тут уж благополучно добрался до дома.
* * *
Жили мы на Высоком Мысу. У отца был лодочный мотор ЗИФ-5, по тому времени это было очень сильно. Лодка стояла в заводи, недалеко от яра. Высокий Мыс и назван был так, потому что стоял на высоченном яру. И вот однажды отец заводил мотор, тот сорвался с лодки и упал в заводь. Дня через два остановился в поселке катер с командой водолазов, отец попросил их достать мотор. Стали спускать водолаза вниз, ушел он на глубину двадцать метров и задергал веревку, вытащили его назад. Сказал, что страшно ему стало: дна не видно, а под яр далеко все промыто, и в эту промоину его течением потащило. Сказал он еще тогда, что смоет скоро ваш поселок. Было это в 1960-61 годах. После этого не так уж и много времени прошло — нет больше моего поселка. Тот, в котором я родился и вырос, лежит на дне реке, нет больше того красавца яра, все это давно смыто нашей могучей Обью. Поселковое кладбище, когда-то бывшее далеко за поселком, теперь над самой Обью. А новый поселок — там, где раньше сеяли рожь и картофель.
* * *
Было это до денежной реформы 1961 года. Мама училась в Тобольском педагогическом институте. Нужно ей было ехать на летнюю сессию, а отпускные и зарплату еще не привезли. Пришлось брать деньги взаймы. В поселке у нас жил дед, у которого всегда можно было их занять, вот и пошел отец к нему, а я за ним увязался. Дед, узнав, для чего нужно столько денег, похвалил маму и пошел за ними в другую комнату. Отец в это время сел писать расписку. Вынес дед в подоле рубахи несколько пачек, дореформенные купюры размером очень большие были. Вывалил их на стол и отца спрашивает: «Алексей Иванович, что пишешь?» Услыхав, что это расписка, сгреб деньги обратно в подол и пошел назад. Отец ему: «Дед, а ты что делаешь?» Дед и говорит: «Коли совести нет, нече бумагу марать». Порвал отец расписку, и пошли мы с деньгами домой.
* * *
На Высокий Мыс в школу из районного отдела народного образования приехала инспекторская проверка. Мама преподавала русский язык и литературное чтение. Прошел у нее открытый урок. По плану было изучение творчества Маяковского. После урока я случайно услышал разговор инспектора и мамы:
— Серафима Васильевна, Вы Маяковского не любите?
— Терпеть не могу.
— Знаете, я был на многих подобных уроках и нигде ни разу не слышал, чтобы так великолепно был преподнесен учебный материал. Но у Вас при этом на лице столько брезгливости было…
* * *
В 1941 году моя мама училась в институте. В конце лета всю их группу вызвали телеграммами на досрочную сдачу сессии. Приехали они, а их, девчонок, в чем были, послали на север на заготовку рыбы. Они же ехали на сессию, а не на рыбалку, одежду для рыбалки, естественно, никто из них не взял. Какой-то умник из руководства институтского, видимо, решил, что если студенткам сказать правду, то часть из них, возможно, не приедет. Что ему до здоровья девчонок? Главное — кресло сберечь.
Даром эта рыбалка им не прошла. Одна из девушек заболела и прямо там умерла от скоротечной чахотки. Все они простыли и получили болячки, которые преследовали их до конца жизни. У мамы всю жизнь были сильные боли в спине и очень болели ноги. К пятидесяти годам ей пришлось взять в руки трость. Прожила она всего шестьдесят два года.
* * *
В 1956-57 годах жили мы в поселке Песчаном Сургутского района. Мама работала в школе, я во втором классе учился, а отец ходил на катере. Небольшой катерок, деревянный. Его и построили, скорее всего, на Песчановском деревообрабатывающем комбинате. Изготавливали там неводники, плашкоуты, но самой главной продукцией, которая славилась на весь район, была мебель. Весной рядом с поселком разливался знаменитый Ляминский сор — настоящее море, берегов не видно.
Однажды отцу нужно было на катере через сор сходить. У нас в школе были уже каникулы, вот он меня с собой и взял. Пошли мы через сор, папенька дал мне за штурвал подержаться. Когда берегов совсем уже не было видно, начался шторм. Наш катерок то вверх бросало, то вниз, да так сильно, что казалось, мы в какую-то яму падаем, при этом еще и днищем обо что-то стучались. Вижу, отец заволновался, засуетился, вытащил спасательный пояс, обвязал меня, сказал, чтобы я все время был с ним рядом и в кабину не спускался. Катер заглох, мотало нас полдня, у меня несколько раз морская болезнь приключилась. Потом ветер стих, волны успокоились. Отец завел мотор, вернулись мы с ним домой. Дома папа маме рассказывал, что боялся, как бы от ударов о дно сора наш катер не развалился, поэтому и обвязал меня поясом.
Сильно я тогда и не испугался, рядом же отец был. Только после этого очень долго восторга не испытывал, если приходилось на лодках и катерочках ездить. А куда деваться? Ведь это был единственный летний транспорт.
* * *
Было это на Высоком Мысу в 1959 году. Учился я в пятом классе. Первого сентября мы пришли в школу, а уже второго сентября всей школой вышли в поля, вместе с нашими учителями убирали колхозную картошку. По картофельным рядам ездил трактор с картофелекопалкой, а мы шли за ними и собирали картошку.
Страшное тогда случилось с председателем нашего колхоза Константином Антоновичем Варгановым. Проверял он работу в полях, приехал и к нам. Что-то ему не понравилось в работе копалки, и он, не останавливая трактора, залез на нее. Когда перешагивал крутящийся вал, зацепило его и прокрутило на валу, разорвав ноги. Положили его на телегу и повезли в Тундрино, больница там была. Телега едет мимо кладбища, мы бежим за ней. До сих пор звучит в ушах его хрипловатый голос: «Не везите меня никуда, вот оно — кладбище, бросьте меня тут».
Утром нам сказали, что Варганов умер. Человек воевал на фронте, был не единожды награжден, остался жив, а в мирное время – такая глупая и страшная смерть…
* * *
Мне шел тринадцатый год. Поставили меня первый раз на покосе на метку сена. Мама в слезы, совсем ведь еще ребенок. А управляющий успокоил, сказав, что ставит меня с дедом, который проследит за мной и надсадиться не даст. Покос назывался Домашним, сено косили около поселка, ночевать ходили домой. Дядя Саша, с которым мы работали, все делал молча. Вроде бы и не смотрел на меня, да и глаза у него были с косинкой, трудно было понять, куда он смотрит, но стоило мне поднять вес чуть больше, он почему-то всегда оказывался сзади меня и опять же молча бил черенком вил по заднице. А когда садились на отдых, вот тогда воспитывал словами: «Ты, Алексий, еще молодой, жить тебе и работать долго, вес бери по себе, тогда и будешь здоровым». Вот так, черенком вил и словом, у меня вырабатывали чувство веса и меры.
* * *
В седьмом классе приняли нас в комсомол. Избрали меня председателем «Комсомольского прожектора». Казалось нам, юным, что любой вопрос можем мы решить, все нам по плечу.
Была на Высоком Мысу сельская библиотека, находилась она в клубе, заведующая клубом исполняла обязанности библиотекаря. Не знаю, кто на каком уровне вдруг решил закрыть библиотеку. Все книги вывезли на скотный двор, на вышку. Лежали они там и в ветер, и в снег. Долго мы, «прожектористы», бились за то, чтобы вернуть книги в клуб или поместить куда-нибудь в другое подходящее место. Беда этих книг заключалась еще в том, что у них как бы был владелец, а посему просто взять и разнести их по домам было нельзя. Проблема исчезла сама собой: погода и крысы сделали свое дело, книги пришли в негодность. Для меня это был урок жизни: не все вопросы решаемы и не всё нам по плечу.
* * *
Весной, в сезон заготовки дров, на Высоком Мысу школьники старших классов (с пятого по восьмой) снимались с учебы и отправлялись готовить триста кубометров дров для школы. Весна 1962 года оказалась для поселка голодной. Видимо, руководство района в чем-то просчиталось, и к весне в поселковом магазине остались только голые прилавки. Закончились и охотничьи припасы. Отцам пришлось доставать дедовские снасти, иначе было уже не прокормиться. В распутицу — это когда зимней дороги уже нет, река еще не вскрылась, пароходы не ходят, а другого сообщения еще не существовало, при всем желании привезти из Сургута продукты не было возможности, да и вряд ли там были их излишки. В те годы в нашей школе-восьмилетке учились дети из Солкинской нефтеразведки, для них при школе был специально организован интернат. Вот руководство школы и договорилось с руководством разведки — завезли в школу продукты. Нам, кто был на заготовке дров, чтобы мы не обессилели, устроили трехразовое питание, утром и вечером мы ели в школе, а в обед нас кормили в лесу.
Двое взрослых мужиков валили лес, а всю остальную работу делали школьники: рубили сучья, жгли их, пилили, кололи, складывали поленницы. Один раз вечером, уставшие, мы возвращались из леса. Все пошли вокруг озера, оно было еще подо льдом, а мы с Мишкой решили: чего силы зря тратить? И сократили дорогу, пошли прямо через озеро. Дошли до середины и провалились, не выдержал лед. Хорошо хоть там не сильно глубоко было, оказались мы по грудь в воде. Пытаемся выбраться на лед, а он ломается. Повезло, что у нас с собой были колуны, начали по очереди пробивать дорогу во льду ими. Прорвались на берег, быстро сняли с себя одежду, отжали ее хорошенько, бросили ребятам колуны и бегом домой. С такой скоростью я в жизни никогда больше не бегал. В конце было ощущение, что даже фуфайка от пота горячей стала. Молодость и здоровье свое взяли, утром мы снова были на работе, даже насморка не появилось.
* * *
Летом, после девятого класса, работал я с отцом на Глазковском покосе, он бригадиром был. Мужиков в поселке мало было, с войны многие не вернулись. Нам, рано окрепшим мальчишкам, давали взрослую работу. И мы с Леней Леоновым, пятнадцатилетние, стояли на метке сена, все остальные в бригаде возрастом были младше нас. Отцу нужно было ехать в совхоз. Оставил он меня старшим. Мальчишки, возившие на лошадях копны, почувствовали слабину, попросились отдохнуть, говоря, что задницы у них устали. Это на самом деле очень тяжело, за день так наездишься, что вечером ноги не ходят. Отдохнули мы немного и за работу, а мальчишки чуток поездили и опять отдохнуть просятся дал я им снова отдохнуть. После третьего раза понял я: не чувствуют они во мне старшего. Ну и сказал я тогда речь воспитательную, используя отцовский лексикон. Длинно получилось, складно. А папенька, к слову сказать, мастерски владел народным непечатным словом. Мальчишки, ощутив силу слова и отцовский слог, быстренько на лошадей сели, а в это время отец (не получилась у него поездка в совхоз) из-за стога выходит со словами: «Так их сын, так». Меня как холодной водой облили.
В субботу приехали мы домой, сходили в баню, сели за стол, отец и говорит: «Мать, еще один стакан поставь на стол, сын у нас повзрослел, предложениями вполне прилично говорить начал». Мама посмотрела на нас, покачала головой. С тобой, говорит, и не этому научишься. Ничего больше родители мне не сказали, но урок я получил на всю жизнь.
«Подорожник» №8, 2007
