Письмо Н.И. Горяева Н.П. Зырянову. 24 апреля 1967 г.
Здравствуй, дорогой друг Николай Петрович! Получил от тебя письмо, которому был исключительно рад. Я писал тебе в полной уверенности, что ты будешь рад получить от меня письмо. Я представляю, какая интересная неожиданность.
Вы получили фотографию. На ней, кажется, 2-й с краю, рядом с Валенто стоит Захаров Степан Дмитриевич. Вот он для Вас был лучшим информатором по поставленным Вами партийным вопросам.
Я, должен сказать, — был в Сургуте человеком приезжим. Я в октябре 20 года только прибыл в г. Сургут и был направлен облисполкомом и губкомом… для усиления партийных работников и имел указание, рекомендацию. Председателем горсовета, вернее уездисполкома, до меня на этой должности был некто Иванов, инициалы не помню, его профессия старая священник, а заместитель его был Троицкий, бывший дьякон. Вот и нужно было их сменить, губернские органы были очень обеспокоены. Потом эти товарищи доказали, что они верой и правдой были преданы советской власти.
Теперь постараюсь ответить на вопросы.
1) Обоз, что эвакуировался из Сургута с семьями, был под руководством Зырянова и Зорина, моего заместителя. Меня в этот период, т.е. начала восстания и эвакуации в Сургуте не было. Я был на другом крае уезда, под Мурасами, где проводили работу по трудовой повинности. Нужно было заготовлять по всему протяжению Оби дрова для пароходства, вывозить рыбу, а для этого надо было наладить обозы. И вот со мною поехал, как по своей волости, и Захаров Степан Дмитриевич. И вот затем мы приехали с ним в Новоникольское село, где он работал председателем и был местный житель. У него была тогда мать, а жены еще не было. Вот с этим товарищем мы были почти до конца.
Дело в том, что в с. Новоникольское прибыл нарочный и привез лично мне предписание от Уревкома, чтобы я во всех населенных местах по дороге брал 1) заложников из кулацкой прослойки, 2) изъял всякое оружие, 3) поставил бы на ноги или в боевую готовность всех партийцев и комсомольцев. Не успели мы проехать по одной волости, как 2-й нарочный привез 2-й приказ: установить на всем пути летучие тройки, чтобы одна лошадь была в упряжи, другая — в сбруе, не у корма, 3-я лошадь была на отдыхе. Мы с Захаровым поняли, что дела обстояли неважно и стали торопиться, чтобы успеть застать еще в Сургуте. Но нам это не удалось. Мы встретили сургутский отряд с семьями в с. Нижневартовском ночью на 13/III. Так что кто был в отряде, сколько были люди в отряде, на эти вопросы я вам не отвечу.
Нас с тов. Захаровым успокоили, мол, давайте ложитесь спать, а завтра вы сами увидите. И мы были уверены, что все благополучно, и легли спать. Но спать нам не дали. Началась стрельба и паника. Мы были вынуждены проснуться, а дальше буду писать, что я увидел и что сам делал. Я выскочил из помещения и увидел картину: женщины и дети возле лошади плачут, орут и по ним стреляют. Правда, пуль я не чувствовал. Я кинулся в тот [дом], где ночевала основная масса людей. И что же? Людей никого, а в углу стоят четырехлинейные винтовки, называемые] «Гра», в количестве более 20 штук. Эти винтовки были вручены милиционерам, которые вместо того, чтобы сражаться, попрятались кто куда, а винтовки испортили — все бойки у них были разбиты… После обнаружения винтовок я выскочил и кинулся в протоку, куда направились все лошади, которых кто-то успел уже запрячь, и только я прибежал до тов. Зырянова и сказал о положении с милицией, в это время ранили тов. Зорина, а я [был] вынужден вместо того, чтобы стрелять, помогать унести Зорина в сани и уложить его, предварительно ему перевязать живот полотенцем. После этого я пытался стрелять по противнику. И что же? Моя винтовка не работает, так как боёк разломан, другого оружия у меня не было, кроме револьвера Смит и Вессон. После того, как оказался без оружия, мне ничего не оставалось, как помогать другим. И я бегу вперед стаскивать с дороги раненую лошадь.
И тут же едут лошади, нагруженные доверху разным барахлом, людьми доверху. Провожал одни сани, другие, и вот тут еще крики: «Чвинова убили!», а потом еще: «Зырянова убили!». Иду по дороге на р. Обь. Кричат сзади: лошадь убежала. Оглянулся и увидел: лошадь с дороги прямо по снегу пошла прямо к противнику. А женщина та была Грапина Валенто и старик столяр Мезенцев с ней, идут ко мне. И все мы трое шли, почти бежали, а потом, когда вышли из проточки, и лесом. Мы думали — за леском нас дожидают, а оказалось на всей Оби, сколь хватает глаз, не было никого. Наши, видимо, летели, как только могли.
Мы втроем уже решили, что пропали, что стоит белым сейчас же нагнать, как, к счастью нашему, не так скоро появилась погоня. Мы уже отошли до 8 км в сторону юрт Кабинских, и тут мы нашли брошенную лошадь нашими. Я сначала думал, наверно, лошадь оказалась раненой, и ее бросили. Но оказалось только лошадь вывернулась из оглобель и стояла по пузо в снегу и без возчика.
И вот начинается у нас своего рода «быть нам или не быть»? Надо лошадь вытащить, лошадь сначала распрячь и снова запрячь, а в это время по нам начали стрелять из винтовок. Вот одна пуля в дугу шлепнула, пробила [дугу], другая рядом свистит, а я применяю свое старое батрацкое мастерство — в два счета выпряг и в три запряг лошадь, вскочил верхом и велел винтовками, прикладами бить коня. И вот один удар, другой, а в это самое время пуля возле самого уха правого свистит. Думал, как глухаря, меня снимут, и тогда всем… Кричу Мезенцеву, чтобы бил еще, и лошадь как будто поняла и пошла, пошла, как на гонках, и вот скоро мы скрылись от погони, а потом въехали в юрты Кабинские. Где, для кого? — неизвестно — остяк держал рыжего жеребца, запряженного в сани. Я, ни слова не говоря, беру этого жеребца, сажаю в сани с собой Грапину Валенто, а лошадь, на которой въехали мы в юрты Кабинские, я велел Мезенцеву гнать за мной, и на 30 километре — так мне сказали… мы нагнали своих. Я видел и чувствовал всем своим нутром и головой, что наше положение очень печальное и что надо срочно, как только можно, скакать в Нарымский край и доложить о происшедшем у нас в уезде и просить помощи. Так я подумал и сразу же доложил об этом тов. Шананину — он был начальником отряда после гибели Зырянова. Тов. Шананин дал согласие на мое предложение, и я на дежурных лошадях помчался, нигде не останавливаясь, быстро. И через 6 часов я был уже обратно в Мурасе с отрядом в 32 человека чекистов и 30 штук винтовок и, кроме того, 2 «максима»-пулемета.
Вот тут наши подошли, развернулись и дали 1-й удар в Мурасе. Здесь к нам присоединился отряд человек до трех из Толпарова (лесозаготовка), у них были свои винтовки, еще сохранились, когда гнали Колчака. Наши послали лыжников в тыл повстанцам, а основные силы пошли по льду прямо на Мурасы, причем у них работали пулеметы. И вот результат — 50 чел. захватили в плен. Около этого же количества было убито, и белые эсеры и кулаки двинулись обратно. Они бежали за Локосово, а там снова был удар наших, и они бежали в Широково (это около 30 километров от Сургута). Наши потом остановились как на временную передышку в с. Локосово. Это на время, пока вскроется река…
Я после мурасовских событий в боях больше не был, а ездил по сельским советам, организовывал советскую власть. В Локосово ревком был из Федосеева, его друга Видягина, потом, видимо, Шананина и, наверное, был членом Веселовский, быв. председатель волостного Совета.
Вот пока и все о военных событиях, что я знал. С приветом к тебе, Николай Петрович, и Вашей супруге. Горяев.
Из воспоминаний Константина Федоровича Лукичева
…Летом 1918 года в уезде началась мобилизация молодежи в армию Колчака. Мобилизацией руководил офицер Бронников, который приезжал на пароходе.
В Тундрино произошел такой случай. Когда новобранцев посадили на пароход, Бронников запретил родителям заходить, чтобы проститься с детьми, и приказал отдавать чалки, но люди, стоящие на берегу, не хотели отдавать чалки, и пароход задерживался. В это время на берегу большевики Захаров Кирилл, Захаров Гаврил, Захаров Александр, Лукичевы Петр, Дмитрий, Константин и другие под руководством подпольного работника Анатолия Кравченко запели революционную песню. Тогда офицер Бронников приказал порвать чалки, пароход сделал рывок, вырвал столб на берегу и пошел в Сургут.
Кравченко был послан из Москвы и работал здесь под фамилией Киселев. Когда пароход ушел в Сургут, он нас предупредил, и мы все ушли в лес. По вечерам выходили и собирались в нашей бане, которая стояла у самого леса.
Летом 1919 года, когда в Тобольск пришли регулярные части Красной армии, Колчак не выдержал их натиска и начал отступление. Часть войск пароходами отступала через Сургут на Томск. Пароходы в баржах везли много людей, которые были арестованы Колчаком. Их расстреливали прямо с бортов и даже живых бросали в воду. В Тундрино во время стоянки было расстреляно и брошено в воду 18 человек. Мы хотели их схоронить сразу после отхода парохода, но нам урядник не разрешил, и мы схоронили их ночью в Чистом Яру.
В конце лета Колчак еще держался в Тобольске, и туда снизу Оби шли караваны с рыбой и консервами. Но они не могли попасть на зимовку в Тобольск и пошли на Томск. Здесь уже начались заморозки, и караван в количестве четырех пароходов с баржами зазимовал в Тундрино.
В конце 1919 года из Самарово в Cypiyr пришел отряд тов. Зырянова. В пути к нему присоединились оставшиеся от отряда Лепехина бойцы Шевелев Семен, Анисимов Прокопий, Щепеткин Филарет Федорович и другие. Зырянов прогнал колчаковцев вверх по Оби за Локосово и остался в Сургуте военным комиссаром. Уезд был очищен от колчаковцев. Стали создаваться комсомольские ячейки и бригады в Сургуте, в Тундрино и других деревнях. Они проводили среди населения культурно-массовую работу.
В 1920 году в уезде появился продкомиссар Митечкин, который облагал население продразверсткой. К весне 1920 года в уезде не было хлеба, угрожал голод. В это время из Тобольска в Сургут пошли обозы, но вместо хлеба везли старые разбитые сани, оглобли и другую ненужную рухлядь. Кулацкие элементы воспользовались этим и стали открыто говорить людям: «Вот этими оглоблями советская власть вас будет угощать». А продкомиссар Митечкин с партийным билетом и полномочиями, данными советской властью, грубо и сознательно нарушал политику советской власти. Он требовал сдавать продукты и сырье, которых у населения не было. Тех, кто не мог сдать шерсть, он заставлял обстригать шубы, тулупы и даже меховые папахи и шапки. Купцы и кулаки стали распространять слухи о том, что советская власть, может, и будет называться советской, но будет без коммунистов.
Восстание началось в феврале 1921 года. В марте оно докатилось до Сургутского уезда. Затаившиеся враги молодой советской республики из местного кулацкого населения и уцелевших остатков колчаковских банд поднялись на это восстание. Его поддержала значительная часть спровоцированного и обманутого населения средних слоев. Регулярных воинских частей не было. Борьбу с бандитами приходилось вести местными силами и средствами. Почтово-телеграфная связь работала плохо, бандиты часто рвали телефонную линию, но линейные надсмотрщики не могли никого обнаружить.
В марте отряд Третьякова захватил Тундрино. В это время бывший работник сургутской почты Ключарев П.Г. оказался предателем. Он выпустил заложников, арестованных А.П. Зыряновым и содержавшихся в полицейском управлении, и сообщил об этом в Тундрино Третьякову. Всего было арестовано 11 заложников, но двое из них — Клепиков Павел и Сосунов Иван — пытались бежать, были задержаны и расстреляны. В Тундрино были заложники Замятин Прокопий Андреевич — купец, Преснецов Александр Михайлович — председатель Тундринского кооператива, Яковлев Иван Петрович — главный бухгалтер кооператива и другие, которых тоже надо был расстрелять.
В самом начале восстания Сургут был объявлен на военном положении. В Тундрино тоже был создан отряд из 30 человек. Он подчинялся ревкому. На 30 человек была одна винтовка, а остальные люди были вооружены охотничьими ружьями.
Членами Тундринского ревкома были Захаров Александр Мартынович, Федулов Маркел, Лукичев Петр, Лукичев Константин, Лукичев Дмитрий, он же секретарь комсомольской ячейки. В ревкоме было организовано дежурство. Я ночью дежурил, а днем работал в кооперации. Кооперация у нас была создана в конце 1919 года политическим ссыльным Герватовским. Когда началось восстание, Тундринский ревком запросил у тов. Зырянова А.П. разрешение отступить в Сургут, но он не разрешил нам выехать и не дал распоряжения расстрелять заложников, а накануне прихода бандитов они сбежали, и я остался в кооперации один. Тогда собрались члены ревкома для обсуждения вопроса о принятии мер. Лукичев Петр был отправлен в д. Кушникову, так как мы потеряли связь с кушниковскими коммунистами. Когда он прибыл, там коммунисты были уже арестованы, и его тоже посадили в баню. А в 12 часов ночи бандиты ворвались в Тундрино и окружили ревком. Мы были арестованы. Ночью нас по одному выводили, ставили к стене и, угрожая расстрелом, требовали сообщить пароль, потому что ожидался отряд Шимова, он в это время находился в пути. Слабость проявил председатель ревкома тов. Кошкаров А.М. и сообщил пароль, согласно которому Шимов вышел из Пилюгино и при въезде в Тундрино попал в засаду. Отряд был полностью уничтожен. Разведчица Зорина была схвачена и зверски замучена. Ее труп облили водой, заморозили и выставили на улицу. После гибели отряда бандиты устроили кровавую расправу над коммунистами. Всего они расстреляли 30 человек, в том числе моих братьев Дмитрия и Моисея. Комсомолку Каюрину бандиты живой утопили в проруби, Трифонова Григория Ивановича зверски замучили и утопили в проруби.
В конце мая пришел пароход из Томска под командованием тов. Неборак, он собрал на пути всех коммунистов. В это же время из Самарово шел пароход «Сергей» под командованием начальника Северной разведки тов. Федорова. Пароходы встретились на Сармановском песке, после чего «Сергей» пошел на поимку бежавших бандитов. Мне было поручено вести пароход по Лямину. В Яскиной речке поймали кулаков Дождева и Бучельникова, принимавших участие в карательном отряде. Но так как ловить бандитов на пароходе было неудобно, «Сергей» вернулся обратно, дальше поехали на лодках. Не доезжая Каменного урья, нас обстреляли с берега, мы открыли ответный огонь. Когда подъехали к избушке на Каменном урье, бандитов уже не было — ушли в лес, оставив 500 пудов белой муки, шесть бочек топленого масла, 11 мешков пушнины. Все это мы привезли в Тундрино.
Главарей банды Замятина Н.А., Замятина А.П., Клепикова А.Г. и Яковлева И.П. поймать не удалось, они прорвались и бежали в Маньчжурию. Продкомиссара Митечкина мы поймали в д. Лямино и доставили к начальнику нашей оперативной группы тов. Тимофееву. На допросе выяснилось, что его настоящая фамилия Дубровин, воинское звание штабс-капитан. Митечкин был отправлен в Сургут и осужден ревтрибуналом, прибывшим из Томска с отрядом тов. Неборака.
Начальником Северной разведки тов. Федоровым в д. Сытоминой был пойман Мазалов Андрей и расстрелян. Третьякова А. Г. мы поймали в январе 1925 года. Когда нам сообщили, что он находится дома, мы трое — я, Лукичев К.Ф., председатель Тундринского сельского совета Ядрышников Алексей Георгиевич и секретарь сельского совета ночью выехали в Сытомино, застали его на квартире в 5 часов утра. Он даже не успел оказать сопротивление и только сказал: «Сейчас я попался».
После подавления восстания состоялись похороны погибших. Все расстрелянные были перенесены в общую братскую могилу. Похоронами руководил военный следователь тов. Кораблев. На могиле был установлен памятник. Этот памятник сделал Лукичев Дмитрий. Мы его хотели установить на могиле расстрелянных колчаковцами в 1919 году. Перед приходом бандитов его спрятали, а потом установили на общей братской могиле, в которой оказался и сам Лукичев Дмитрий.
Из воспоминаний Ильи Ивановича Крюкова
Наступил 1921 год, и как-то он был смутный. Прихожу раз к Федору [Хатину], он мне говорит, что скоро уедет отсюда в Сургут. И вот летучка все время ездила через день из Локосова. Ездил до Нижневартовска Лейтман Иван Яковлевич, по национальности немец, и останавливался всегда у дяди. Лейтман потихоньку передавал, что что-то творится, что связи с Тобольском нет. Стали отступать уже семьи из Сургута.
Федор уехал в Сургут и не вернулся. Когда их послали из Сургута в разведку, то они все погибли в Тундрине. Во всех деревнях кони были наготове. Согнали лошадей в Покур из Комаровой, из Кирьяса и покурских всех. Покурская молодежь сделала катушку, которую изрубил приехавший уполномоченный.
Я ездил по сбору. Только приехал в Покур, председатель говорит мне: «Выпряжешь коня и приходи в контору». Когда я пришел, он говорит мне: «Иди в склад, проверь, сколько мест будет всего груза. Сегодня будем все вывозить обозом вверх. И вся пушнина, все, что есть, должно быть закупорено и заколочено в ящики или в мешки зашито».
Я так и сделал. Когда пришел в склад, то уже все почти было готово. Закупорил я, все посчитал и пришел председателю доложил. Он мне сказал: «Вот ты с этим грузом поедешь до того места, где передадут на других лошадей».
Вечером, как только стемнелось, к складам подвели коней, грузили, что имелось: свинец, порох, сахар, масло, мануфактуру. Когда все погрузили, обоз двинулся в направлении на Вартовск через Вату. Обоз вышел в ночь. На другую ночь был уже в Ермаковой. Ночью, часов в 12, пригнал нарочный, чтобы обоз немедленно двигался вперед. Когда обоз пришел в Нижневартовское, сразу сменили лошадей. Все те кони, которые шли с обозом из Покура и Ивашкина, были заменены. Быстрое движение обоза объяснялось тем, что отряд красных был в Вате, а белые уже были в Покуре, а разведка белых обнаружилась около Ваты. Поэтому обоз быстро двигался вперед. К 10—12 часам отряд красных был уже в Вартовке, и руководители Зорин и Зырянов решили встретиться с белыми. В ночь была выслана разведка, в которую поехали двое — Хатин Степан, покурский коммунист, и ермаковский Казбеев. Были выставлены по дороге от Вартовска часовые, которые были местные жители из Вартовска.
Сам отряд разместился в нескольких домах. Зырянов, Зорин, Чвинов были на квартире у коммуниста Слинкина Тимофея Аркадьевича. Зорин с покурскими мужиками-возчиками всю ночь пробеседовал о советской власти, о вожде Ленине. Тут был из Ермаковой Мартемьянов Антиподист, которому Зорин дал указание, чтобы его 10 лошадей были все время в запряженном виде, и отряд в любую минуту мог выехать.
Разведка, которую выслали узнать, где белые, по дороге из Вартовска в Ермаково попала к белым в плен. Белые обо всем узнали и утром — уже солнце взошло высоко — они подъехали к Вартовску. Часовые ушли с постов. Белые, подъехавши, открыли стрельбу. Отряд красных столпился между домов, где проходила дорога, и стал отстреливаться. В то же время нужны были кони, которые были предназначены под отряд. Мартемьянов дуги от всех своих коней спрятал, и коней под отряд не было. Мужики, которые были поблизости, запрягли своих коней и стали подавать под отряд.
Мы в это время были в Тыриковском дому против той дороги, которая ведет в Былино. Когда началась стрельба, то из дому выскочили и легли за дом я, Баталин Григорий, Баталин Иван и Баталин Василий и ряд мужчин вартовских и уже видим: лежат убитые, а стрельба идет почти рядом с нами из-за угла. Подали коней, раненых склали в сани и погнали в Былино. Было убито по дороге 4 человека. И когда открылась стрельба, то вартовский милиционер, который бежал туда, где отстреливаются, по дороге был убит. Из всех пятерых были убиты на месте Зырянов, Зорин, Чвинов, Медведев, а пятого фамилию не знаю. Только красные отступили, этот же Мартемьянов запряг своих 10 лошадей и посадил отряд — часть белых — и погнались за красными по дороге на Былино. Красных не догнали и вернулись обратно, где отряд белых ночевал и только на другой день в половине дня вышел вслед за красными.
Когда бой кончился, то мужики, которые тут были, стали спрашивать: «Какая власть?» — Белые говорят: «Чисто советская власть без коммунистов».
Когда отряд белых ушел из Вартовска, то вечером привезли Хатина и Казбеева. Белых солдат было человек 12, которые догоняли отряд. В ночь они были в Былино, и мне довелось быть возчиком. Я запряг трех лошадей, и еще тут запрягли коней, чтобы довезти этот отряд до Былиной. На мою переднюю лошадь садится один солдат, а на второго моего коня садят Казбеева и Хатина, а на третью лошадь садятся два солдата. Когда мы выехали из Вартовска, то эти конвойные уснули. А погода была теплая. Доезжая до верхнего устья Чехломея, спускаться стали с горы. Смотрю: солдаты спят, не шевелятся. Я на своих лошадях ехал в хвосте обоза. Доезжая до середины реки, я остановил своих лошадей и стал поправлять у коней на седелках. Остановил с целью проверить, действительно ли спят конвойные. Проверив, что конвой замертво спит, я подошел к Хатину и говорю: «Бегите к Чехломею прямо на лошади. Это мой конь. Загоните его, черт с ним, бросьте его, а сами скройтесь». И прямо им предлагал, куда бежать. Да ведь и они должны были сами понять. Но сколько я их ни уговаривал, так они и не согласились бежать. Четверть часа стояли, и все же не решились убежать.
Когда приехали в Былино, то там уже подают коней под этот маленький отряд. Когда я подъехал, толпились у лошадей и кричат: «Давай арестованных сюда!». Хатин Степан говорит: «Дайте нам одежду потеплее». (А их везли в одних телогрейках). А ему отвечают: «Скоро согреем!». Арестованных довезли до Сосниной и там их расстреляли.
Когда бой был в Вартовске, то с красными был Прилуцкий Стесько, так его звали. У него я видел военную винтовку. С красными он не отстреливался, а был в доме Михаила Тырикова. Потом он оказался у белых. И еще тут было сколько человек, они тоже перешли к белым.
Мы жили в Вартовске целую неделю, когда только вернулись кони вартовские, то мы, все покурские, уехали в Покур.
Белые дошли до Муратов, где встретились с красными. У Мурасов был бой, и оттуда белые стали отступать. Они гнали лошадей и из деревень угоняли мужчин с собой. Доехав до Покура, отряд белых остановился и думал дать бой красным, послал в разведку через Пасыл Липецкого.
Я в то время был в Покуре — меня не отпускали, был приказ белых, что никто не имеет права в запряженном виде водить лошадей на водопой. Но мои родители жили в Пасоле, и я хотел уехать домой, но мне никак не удавалось. Для побега у меня все было подготовлено. Все лежало во дворе в яслях под сеном: подволоки, котомка с продуктами и дядина берданка. Вечером, когда стало темнеть, я запряг своего коня и повел поить. Привожу на взвоз, тут стоит часовой, который никого не пропускает, если лошадь запряжена. Стоял покурский мужик Вахлов Дмитрий Иванович. Он меня не пропускает, а я его упрашиваю. Я решил действовать на храпок и, не обращая на него внимания, повел коня под гору, к проруби. Напоил коня, поправил седелку, немного постоял, сел и только он меня и видел. Прогнал 15 километров до Кирьяса, где было два дома. Подъезжаю к дому Попова Михаила, который как раз был в ту пору во дворе, и говорю ему, что конь у меня не терпит доехать до дому, потому что дорога мягкая в проступь. Он мне посоветовал не заходить в дом. «У меня много беженцев, которые свертывают в сторону с дороги. А коня отпряги вон там. У меня за двором есть землянка, уведи туда, а сам ложись в бане. Рано утром я тебя подниму».
Так я и сделал, лег в бане под полок, подложив немного сена. Прошло много или мало времени, вдруг мимо бани кто-то быстро проехал и не на одной лошади, а вроде как на трех. После этого слышу шум около двора. Я сразу догадался, что это погоня за мной. Немного погодя баня открылась, но полок от двери был заколочен досками так, что они меня не видят. Посмотрели и ушли.
Прошло дивно времени, они стали собираться уезжать обратно. Но когда пошевелили своих коней, то мой конь заржал в землянке. Они кинулись туда и обнаружили моего коня. А для того, чтобы узнать меня и мою лошадь, взяли покурского мужика Илью Михайловича Конева. Илья Михайлович и три солдата — двое ханты и одни русский — когда обнаружили моего коня, то стали снова искать меня, зашли опять в баню и тут меня обнаружили. Вытащили из-под полка, несколько раз ударили прикладом, а я по-хантыйски им говорю, что я домой поехал. Они в потемках подумали, что я ханты, и больше меня не шевелили, а посадили с собой, забрали моего коня и повели в Покур.
Только солнце чуть поднялось, прямо меня в штаб привели. Сидят в Бабининском дому за столом много мужиков и снаряжают патроны для ихних ружей. Меня посадили в угол. По обе стороны встали конвойные, а один пошел докладывать начальству. Начальство все находилось на квартире у моего товарища Филиппа Низовских. Он ушел добровольно к белым, хотя и был комсомольцем. Конвойные не разрешают разговаривать мужикам со мною.
Прошло не так много времени, в штаб приходит начальник штаба некий Зенцов. Стал на меня кричать: «Ты к красным побежал, расстрелять тебя надо!». Но мужики, сидевшие тут, Морозов Степан, Черкашин Захар, Черкашин Елисей, говорят: «Мы его на поруки берем. Этот парень наш, и он не к красным поехал, а домой к родителям». Зенцов их слушать не стал и строго-настрого запретил вести со мной какой-либо разговор.
Прошло еще часа два после того, как Зенцов ушел. Заходит мой друг Филипп, посмотрел на меня, покачал головой и ушел. Ну, думаю, все же попал, не сумел укрыться. Не в долги время после того, как ушел Филипп, приходит солдат, приносит бумажку конвойным: «Крюкова из-под стражи освободить». И меня отпустили.
Но что-то меня сомнение берет. То расстрелять, то отпускают. Вышел из штаба, но везде, куда ни кинешься, полно народу — белые солдаты и те, что отступают, мужчины. Когда я пошел, то за мной идет человек — Яков Петрин. Прихожу я к дяде в дом, тетка дала мне поесть, и Яков тут же зашел к нам. После этого, куда бы я ни пошел, все время за мной по пятам ходит Яков, и никак я в народе от него скрыться не могу. Я понял: он ко мне приставлен за мной следить.
Часа в три дня нечаянно встречаюсь с другом Филиппом. Отошли в сторонку и стали беседовать, в это время Яков к нам не подошел. Я обращаюсь к Филиппу: «Как решаешь дальше? Давай убегай, Филипп, я тебя прошу, иначе ты погибнешь. Как так получилось, что ты пошел к ним и все начальство к себе привез? Ведь ты против брата пошел, ведь Ефим добровольцем к красным ушел, а ты к белым? Выбери время и беги от них. У меня одна мысль: бежать».
На мои слова Филипп ответил: «Никак не могу сейчас». Я ему предложил: «В пути можем сделать это». Но, видимо, он не надеялся на себя, что сможет 5—6 дней ходить на лыжах. Он мне говорит: «Бойся Якова, он приставлен следить за тобой. Вот скоро разведка должна прийти из (1 нрзб.), Липецкий уехал туда через вашу деревню, и будет решаться вопрос: будут ли тут бой делать или дальше отступать». А я: «Филипп, бежать, только бежать! Но это, друг, только между нами. Разговор должен быть мертв, никто о нем не должен знать». С разговором мы долго задержались, но Яков стал подходить к нам, и Филипп переменил разговор на девчонок и сам захохотал. Так мы разошлись.
Прошло не более часа, и Яков спрашивает меня:
— Ты на ком поедешь? Твоего коня угнали, уехали на нем учительницы — одна покурская, другая ватинская.
Я ему ответил, что поедем с дядей. У нас лошадь есть, кобылица. Нам одной хватит.
Тут было слышно, что разведка вернулась и узнала, что красные пришли в Вату, и узнали, сколько людей и сколько пулеметов. Но я хорошо сделал, не поехав дальше из Кирьяса: попал бы навстречу разведке Липецкого и могло бы быть хуже.
До самого вечера, когда стало темняться, я не мог скрыться от Якова. В бакшеевском дому была столовая, где кормили солдат, а девахи варили суп, чай грели и обслуживали. В то время работала Елена Евстигнеева на кухне. Я зашел в столовую, за мной Яков. Я снимаю все верхнее и шапку, вешаю на вешалку и говорю Якову:
— Хочешь обедать? Я буду обедать.
Он мне говорит, что тоже можно.
Захожу на кухню, Елена одна. А мы с ней хорошо знакомы. Говорю ей: «Дай нам поесть». И говорю, что все оставляю тут, на вешалке — подбери. Захожу в столовую. Яков сидит за столом. Принесли нам суп. Я немного отхлебал и говорю Якову: «Я хочу пить. Тебе надо?». Он говорит: «Нет». Но я не пил, а договаривался с Еленой, чтобы никому о нашем разговоре не сказала. Когда принес воды, Яков попил. Я немного помешкал и пошел еще пить и предложил Якову, но он отказался. Когда я из столовой выходил на кухню, то много солдат зашли есть. В это время я на улицу и скорее к дяде. Тетка Тая одна. Она мне по-быстрому дала шапку и дядину тюфайку, и я сразу во двор. А двор стоял около леса, на задах. Стал на подволки, котомку и берданку с собой и сам в лес подался, а через лес на сор Покурский Ёган.
Петрин хватился, что меня нет, и забегал. Прибежал к тетке, спрашивал меня. Она сказала ему, что как днем вы ушли с ним, и больше он не был. Когда Яков побежал разыскивать меня, то Елена в то время убрала мою одежду. Он снова прибежал в столовую, спросил у Елены обо мне, но она сказала, что больше меня не видела, а уже в деревне поднялся шум — белые решили отступать.
Выбежал я на сор уже шибко темно, но слышен был шум в деревне. Когда я бежал по сору, то впереди меня тоже кто-то бежит. Когда мы с ним сошлись, а это был брат Елены Григорий.
И вот мы с ним и пошли в избушку — так называется Оськина сайма за Сенькиным островом. Когда в избушке мы расположились, то всю ночь приходили люди. Первыми пришли Князев Дмитрий Николаевич, Кузнецов Трофим, Зоркальцев Петр, Медведев Трофим, Панкин Алексей, Крюков Егор, Потапов И., Конев Н., Кошкаров Д. Переночевали, и еще ночь прошла. Потом пошли в деревню. А навстречу уже ехали за нами на конях Спиридонов Иван Евгеньевич и Крюков Митрофан (дядя мой). А красные из Покура ушли в Локосово, а потом был бой под Широковым. Красные весновали в Локосово, а белые — в Сургуте. Весной за льдом пришел из Томска бронированный пароход, и Сургут сдался без боя. Белые все разбежались, в том числе и Филипп. Но к вечеру он вышел к красным и был расстрелян. А на другой день пришел в Сургут бронированный пароход из Тобольска. На нем приехал и брат Филиппа Ефим, который воевал у красных.
«Подорожник», №12, 2010
