Батлымские тропы

Александр Мищенко

С неба летит и летит сыпуха — мелкий и влажный снег. Одежда у нас отяжелела. Не зря Картыков пророчил:

— Мокрые будем, как утята.

Я едва поспеваю за ним. Куница петляет, и охотник, идя по следу, лавирует между стволами, ныряет под ветки. Куница, сбивая след, идет верхом и низом. Собаки неизвестно где. Удивляюсь, как держит зверька охотник, неужели чутьем? Картыков движется мягко, стремительно, энергично втягивая носом воздух. Я потерял всякую ориентировку и полагаюсь на ведущего. Хотя предчувствие такое, что гонка добром не кончится…

Вот уже полмесяца я на промысле у профессионального охотника. Когда уходили мы в тайгу из рыбацкого селения Батлыма, в природе царила торжественность. Светлым хребтом вздымался над поймой Оби туман. Таежные дали искрились в чистом сиянии солнца.

— Эх и побелку-у-уем, — блаженно предвкушал Картыков, — сейчас самое золотое время.

Путь до избушки промерен охотником сотни раз. Дорога шла берегом рыбной речки Батльшки, жемчужины всего Ханты-Мансийского округа. В нее впадает ручей со странным названием Промкомбинат, доставшийся ему от районного промкомбината, который когда-то вел здесь заготовку леса.

Возле дороги висят на сучке котелок и консервная банка с аккуратно подбитыми краями.

— Тут Иван отдыхает, когда за продуктами в Батлым ходит, — говорит Картыков. — В молодости по шестьдесят верст без остановок проскакивал. А теперь слабеть стал. Здесь чай пьет.

Иван — это дальний родственник Картыкова. Он живет выше по реке, где когда-то располагался национальный рыболовецкий колхоз. Все давно переехали в благоустроенный Батлым, но Иван со старухой не покинули насиженного места.

Выходим на Крутые лога: волнами вздымаются кругом дремучие гривы. Их сменяет подъем на Семинский перевал. Вывалился тут из саней плотник Семен.

— А здесь, — знакомит Картыков с памятными ему местами, — Ульянкина мать нарты сломала. Так и назвали местность — Нарты.

Потом Картыков, не сбавляя хода, заговорил об Ульянке.

— Лучшая охотница у нас. Живет в старом Моиме, это километров сто отсюда. Древний хантыйский стан был там. Семья у нее в Моиме — мать и девочка-сиротка. Взяла ее Ульянка на воспитание. Брат, инвалид, переселился туда. В Батлым она приходит ка отдых, пушнину сдавать. Два годовых плана за сезон выполняет. Лес знает отменно…

Вдруг Картыков резко остановил меня. Мы замерли. Явственно слышно, как где-то далеко впереди залились лаем собаки.

— Загнали на дерево.

Картыков легкими скачками вырывается вперед…

Куний след исчез у огромной наклонной лиственницы. Видно, когда-то рвануло ее в грозу под корень. Дерево не рухнуло, а зависло, напружинив тетивой соседнюю лесину. В вершинной части ствола лиственницы зияет дупло.

— Там куница, — хлопотливо обегая дерево, оценивает ситуацию Картыков.

Я взял ружье на изготовку, а он осторожно постукивает топором по комлю. Вершинка дрожит, осыпая со ствола рыжие чешуйки. Куница не подает никаких признаков жизни.

Картыков, покачивая головой, смотрит на комель. Толщина его с метр. Неужели рубить? Взгляд у охотника страдальческий. Но надо решаться. И он затюкал топором. Железо раз за разом все глубже впивается в древесную плоть.

— Хоть бы трухлявый, хоть бы трухлявый, — стонет Картыков.

А ствол, как нарочно, цельный и крепкий. Но лиственница, медленно потрескивая, все же клонится ниже и ниже. Потом начинает с хрустом оседать и вдруг замирает, зацепившись ветвями за соседнее дерево. Я держу на мушке дупло. Картыков напряженно вглядывается в темный провал его, прикидывает высоту. Надо подрубить дерево, это ясно. Но под лиственницей опасно находиться: вдруг да не успеешь выскочить.

Картыков в раздумье. Тяжело выдохнул. Потом решительно махнул рукой: будь что будет. Осторожно ступая, охотник приблизился к подпорной лесине.

Эхо делает гулкими размеренные сильные удары. Картыков прыгает, как фехтовальщик, Разгулявшаяся охотничья страсть побеждает страх.

— Хоть бы счастье, хоть бы в дупле была, хоть бы удача, хоть бы повезло, — постанывает он.

Но вдруг Картыкова словно выбросило из-под падающих стволов. Лиственница глухо стегнула землю.

Неудача. Куница, видимо, ушла по верхам деревьев, и собаки не смогли больше поймать ее след. Дупла на лиственнице не оказалось. Это была всего лишь небольшая выемка. Лицо у Картыкова потемнело, и я не осмелился спросить, какому зверю понадобилось грызть ствол.

Картыков снова снует между деревьями в поисках пропавшего следа куницы. Снег еще слабый, а на болотах и мочажинах в наших следах появляется вода. Выручают резиновые сапоги — бродни. На случай морозов у нао запасены сохни — хантыйские чуни и меховые носки, называемые по-местному чижами.

Прояснилось. Идем по свежему снегу. Он сыпал беспрерывно с ночи и почти до полудня. Картыков удовлетворенно оглядывает все вокруг.

— Вот это снежок, перенова.

Перенова — значит «переновило землю». Замело все старые следы. А новые теперь четкие, свежие. Движемся быстро, держать след куницы легко. Хорошо видно, где выволочен и всколыхнут ею дымчато-белый воздушный снег. По перенове самая охота…

Батлымские жители не любят, или, как принято здесь говорить, не обожают пушной промысел. Настоящий профессиональный охотник в поселке один Картыков. Остальные мужчины предпочитают рыбалку.

— Изменчиво рыбацкое счастье, но на уху всегда поймаешь, — говорят батлымцы.

И в сезон лова из заводей Берестяной стан, Лорба и знаменитой ка весь округ Шкатулки плывут лодки, доверху груженные рыбой.

Однако Картыкова тут не считают каким-то чудаком. Мм откровенно восхищаются. Многие ребятишки мечтают стать такими же охотниками, как «дядя Володя». Картыков — охотник молодей, ковье, как он шутит. Был когда-то колхозником, работал ка животноводческой ферме, а охотился по увлечению. Но охотник в конце концов пересилил в нем животновода, порвал Картыков с оседлой жизнью. Перешел на работу в промыслово-охотничье хозяйство и несколько лет уже трудится там.

Его охотничьи угодья занимают сотни квадратных километров. Граница настоящей охоты начинается от лесной избушки. Когда позже мы наконец добрались до нее, она напоминала сказочный домик. С крыш почти до земли свисали сосульки, в которых горело, переливалось ярким розовым светом предзакатное солнце. Но пока мы шли по следу неуловимой куницы. И вдруг:

— Соболек! — вскричал Картыков, показывая на тропу. — С полчаса назад прошел. Вишь, валик воздушный, нежный какой на передней стенке следа! Слышал, пропастина, как мы шарашились, прямо от нас и ушел. Гнать будем. И черт с ней, с куницей! — махнул рукой охотник и рванулся за соболем, срезая петли и углы, оставленные на снегу хитроумным зверьком.

Легко движется охотник. Я едва поспеваю за ним. Начинаю помаленьку усваивать, что такое гнать соболя. Вечереет, свету стало меньше. Снег стал мглисто-свинцовым» и след почти не виден, но Картыков идет безошибочно.

Собаки далеко впереди. Загонят соболя на дерево — мы услышим. Я уже могу различать их по голосам. Затявкает Шарик, забасит Дружок. Зло будет рявкать Верный, зальется мелким лаем Белка.

У нас четыре собаки. Это четыре судьбы, четыре характера. Балка — черная молодая собачонка с желтой сердцевидной меткой и белым пятнышком на лбу, легкомысленно невестится со всеми в нашем собачьем отряде. Ищет белку и глухаря. Верный — крупный костистый пес. Его промысловая дичь — лось, медведь, соболь. Пятнистого черно-белого Шарика охотник взял по просьбе товарища поднатаскать. Это рослая, но трусоватая собака. Боится даже лося. Все лают, а она подожмет хвост и сидит в кустах, Встреча с медведем сулит ей, по шутливому замечанию Картыкова, обморок. Но положение Шарика не безнадежно, может, еще и излечит недуг. Самые интересные по характеру — Верный и Дружок. Охотник говорил мне:

— Верного можно ударить — не обидится, А Дружок самолюбивый.

Как-то на моих глазах разыгралась такая сцена, Картыков убил белку. Облаял ее первым Верный. Зверек был еще теплый, из грудки сочилась кровь. По обыкновению охотник дал лизнуть ее отличившемуся на сей раз Верному. В этот момент к Картыкову подскочил, облизываясь, и Дружок. Охотник нервничал: до обеда не убил ни одной белки и вот сорвал зло на собаке — пнул ее,

Удар был резким и пришелся прямо под бок. Дружок взвизгнул и мешком упал на снег, Потом с трудом поднялся. В глазах собаки слезный наплыв и боль. Опустив хвост, не оборачиваясь, она пошла от Картыкова.

— Однако, зашиб, — буркнул хозяин,

Несколько километров мы двигались без Дружка.

— Может и в Батлым уйти, — обеспокоенно сказал Картыков.

— За сто километров?

— Это его не испугает.

Потом мы увидели Дружка. Он шел следом. Остановился метрах в двадцати от Картыкова.

— Дружок, Дружок, — обрадованно позвал собаку охотник.

Собака, не мигая, смотрела на хозяина, словно взвешивая, согласиться на перемирие или нет.

— Дружок, Дружок, — упрашивал Картыков. Пес медленно двинулся к охотнику. Тот ласково потрепал ее. Собака лизнула руку хозяина, глаза ее потеплели. Колечком вскинулся хвост, и Дружок весело рванулся догонять своих четвероногих собратьев.

Верный — безродный пес. Случайно прибился однажды к Картыкову и, не отставая, ходил за ним по пятам. Охотник гнал его от себя — бесполезно: собака будто прилипла к нему. Наверное, настолько несладкой была собачья жизнь, что пес решил выдержать любые унижения, лишь бы обрести хозяина. За это он и приглянулся Картыкову. Охотник сжалился над собакой, и она на всю жизнь осталась благодарна хозяину, безропотно сносит любую несправедливость с его стороны.

Тайга уже наложила свой отпечаток на Картыкова. По натуре общительный, он становится год от года менее разговорчивым, стал замыкаться в себе. Можно полдня пробыть с ним рядом и не услышать ни слова, особенно если удача охотнику не сопутствует. Часов шесть проходили с ним как-то — и ни одной белки. Картыков все время молчал.

— О чем ты хоть думал? — спросил я потом.

— Собак ругал: следов много, а белку не ищут, не чутьистые на нее.

Он поднял сосновую шишку и с силой пульнул к вершине дерева. Повернулся боком к солнцу, и оно неожиданно ярко высветило седеющую прядь на его виске. Картыков перехватил мой взгляд и посмотрел, в свою очередь, на меня.

— А ты отчего белый? Много думаешь? У меня тоже вот забот по макушку. Будет удача или нет? Добуду пушнины или нет? Детей ведь кормить надо, а собаки этого не понимают.

…Первая наша вылазка в тайгу из охотничьей избушки оказалась неудачной. Картыкова уже охватило волнение от милого его сердцу белкования. И вдруг главный его следопыт Дружок позорно сбежал с промысла: охотничий сезон начинается в самую пору собачьих свадеб. Мы вернулись за собакой в Батлым. Теперь хозяин вел ее в тайгу на веревочке. Несколько дней еще он привязывал Дружка на ночь, а собака ходила по тайге с ничего не видящими глазами.

— Тоскует, пропастина, не веселый, — мрачно цедил Картыков.

Охоты на белок, о какой он мечтал, не получалось. Но наконец-то тоска по «даме» у Дружка начала проходить, и мы чаше стали слышать его басовитый голос.

Вот и сейчас, прислушиваясь к лаю собак, Картыков петляет по следу. Я же иду напрямую и, однако, едва поспеваю за ним. В голове у меня крутится неотступный вопрос: «Как же удается Картыкову разобраться в хитросплетениях собольего следа?» Четкая стежка двоеточий, оставленных удивительно широкими лапами соболя, кружит, вьется меж кустов и деревьев, потом обрывается вдруг и вновь появляется. Немыслимо сложные петли, наброды, как иероглифы. Для меня это китайская рукопись, в которой не разобраться без знания языка. Я могу только представить себе волнообразные движения соболя, крутые дуги-изгибы спины его в скачущем куньем галопе, каким он уходит от нас.

Позднее Картыков приоткроет завесу над тайнами соболевания, загадками, откровениями жизни «короля пушнины», и я буду знать, почему на следу соболя остаются отпечатки только двух задних лап. Их. он, оказывается, на глубоком снегу ставит в отпечатки передних, что значительно облегчает бег. Чем длиннее прыжок, тем дальше выставляет он одну лапу. А смысл — чтобы не переворачиваться через голову после каждого большого прыжка. Прыгает зверек по валежинам, наклонным лесинам — тут легче двигаться. Много снега намерзло под следом (палкой его ковыряют) — старый, вечерний или вчерашний, мало — охотился утром, совсем нет — «парник», след свежий. Таким мы сейчас и гоним за соболем.

— Стой-ка! — останавливается охотник. — Послышалось — лают. Показалось. Ладно, передохнем. Устаешь, вижу, привычки нет.

«Однако и тебе, братец, нелегко», — подумал я, всматриваясь в охотника. Едва уловимая бледность на щеках, капельки пота на лбу.

Минутная остановка, отдышались стоя — и снова гонка. Я пытался было считать, сколько гребней мы проскочили, сколько логов пересекли, да сбился со счета. Качалось перед глазами фиолетовое небо, растворялся в темноте лес. Наступала ночь.

— Хоть бы успеть, хоть бы успеть нагнать, — опять застонал Картыков и вдруг словно споткнулся на ходу. — Мишкин след, сегодня ходил. Не спит, шатается. Надо быть осторожнее.

Да, это был след шатуна. Мне уже случалось встречаться с «хозяином тайги»…

Не открыв для себя Ильехана, я вряд ли увидел бы медведя так, как мне довелось.

Ильехан — говорливый ручей. Вертлявый, полуметровой ширины колеей несет он между кочек воды в Батлымку. Ильехан для Картыкова — самое заветное урочище, где он появляется раз в год. Несколько дней обходит охотник свои владения и возвращается с богатой добычей.

Ни приметы, ни предчувствия, ни сны охотника не предвещали нам в тот день неожиданностей. Мы встали еще при звездах по крику ворона, что обитал в окрестностях нашего лесного домика.

— Ворон что петух в тайге: залает — добрый охотник уже идет, — просвещал меня Картыков.

Впервые я узнал, что у ворона широкий диапазон голоса. Льется с неба бульканье — ворон, крякает уткой, скрипит сухим деревом — ворон. Он и каркает и лает. Лай у ворона скромный, учтивый. Утренняя его песня, например, — глухое размеренное тявканье. Ворон — санитар леса, убирает всякую падаль. Сторожко живет он в тайге. Появился человек в угодье — держит его на замете, следит с высот, сопровождает, зная, что тут можно ждать и поживы.

Начав день с побудки ворона, мы закончили переход в сумерках. По обыкновению, Картыков в Ильехане меняет стоянки на ночь каждый вечер. А нынче надумал переночевать у старого костровшца. До предполагаемого места его оставалось несколько сот метров. Собаки были где-то впереди. За день они устали и далеко не отрывались от нас. Собаки уже выработали чутьем тот интервал, который позволял им вести себя независимо от хозяина и в то же время в любой момент быть готовыми исполнить его приказ.

Нас остановил голосистый лай. Собаки захлебывались. Верный признак: крупный зверь, возможно, лось.

Картыков быстро перебросил мне свою поклажу.

— Стой, я один пока, а то шороху много.

Он зарядил стволы пулями и мягко, по-кошачьи бросился по следу.

И до этого случалось уже несколько раз, что собаки вызывали на нас лося, но обычно таежный красавец недолго стоял в сужающемся кольце собак. Он прорывал злобное окружение и, высоко вскидывая ноги, стрелой улетал в тайгу. Собаки не выдерживали бешеного кросса — возвращались с высунутыми языками.

На этот раз лай собак не удалялся. Я услышал выстрел, потом еще один. Жду почему-то следующего. А его нет. Может, случилось что-нибудь? Оставил груз и побежал по следу Картыкова. Выскочил к логу. Картыков стоял на противоположной бровке его метрах в двухстах. Между нами в кустарнике клубком перекатывался какой-то большой зверь. Волна шквального злого лая надвигалась ка меня. Взвел курки своей двустволки.

— Медведь! — крикнул Картыков.

«Его только не хватало», — промелькнуло у меня в голове, и по спине пробежали мурашки. Но всплеск испуга, пересиленный охотничьим азартом, схлынул, я вскинул и навел стволы в направлении треска от подминаемых зверем кустов. Вдруг шум прекратился, зверь затих.

Картыков кивнул головой, и мы стали сходиться, держа ружья наизготове: раненый зверь опасней здорового. Предосторожность, однако, оказалась напрасной. Медведь лежал на боку. Лоснящаяся туша медведя была недвижной, маленькие подслеповатые глазки его погасли. По снегу расходилось темнее пятно.

Картыков начал свежевать тушу. Собаки жадно смотрели на хозяина, ожидая лакомого куска. Были они взъерошенные, нехорошо, по-звериному горели в сумерках их глаза.

— Медвежонка возьми! — скомандовал хозяин.

Малыш лежал под елью, уткнувшись мордочкой в снег. Он был как игрушечный: мягкий, пушистый, чистый. Шубка, украшенная белым «ошейником», казалась сделанной из плюша.

— Такие медведи, с «ошейником», — самые злые, — сказал Картыков.

И все-таки мне трудно было примириться, что медвежонок убит. Даже невозмутимый внешне Картыков смотрел на него виноватым взглядом.

Не переставая орудовать широким охотничьим ножом, он рассказывал:

— Подбегаю к ельнику, слышу, кто-то урчит, думал, росомаху собаки загнали. Потом запыхтело что-то, запыхтело, и вылезает вдруг из кустов мишка. Тряхнул лохматым своим горбом, встал на задние лапы, буравя меня глазками, рявкнул. Я выстрелил, Он на болото побежал. Только выстрелил, слышу, за спиной на дереве шум. Оглянулся, а это медвежонок слазит. Оказывается, медведица вышла на меня. Глянул на медвежонка — мал еще, но за штаны, однако, рвать может, а тут раненая медведица впереди. Пришлось выстрелить.

Неподалеку на бровке лога, вдоль которого выбили тропу лоси, над холмиком земли виднелись широкие лопатовидные рога. Здесь с неделю назад, как определил Картыков, медведица задрала лося. Все вокруг было изрыто и переломано. Клочья шерсти, мясо и кровь красноречиво говорили о недавней драме. Наверное, лось был больной, ослабел, вот медведице и удалось справиться с ним. Из-за лося, очевидно, медведица и не залегла вовремя в берлогу.

От сохатого осталась уже одна грудина. Недоеденная туша была забросана мхом. Медвежонок после вкусного ужина решил, видимо, пошалить, а медведица любовалась чадом. И в эту мирную идиллию ворвался собачий лай…

Мы развели костер и пошли с Картыковым на тропу. Останки лося уже припахивали. Картыков выбирал места, где еще осталось мясо, и отрезал его небольшими пластами, готовя приманку на лисиц.

— Мишка ведь не такой опасный, — делился со мной лесной «наукой» Картыков немного погодя у костра. — Крикнешь; «Куда, пропастина, прешь!» — остановится. Бывало у меня так. А вот лось без разумения, он истопчет.

— Страшно было, Володя, когда медведь вышел? — задал я наивный вопрос.

Картыков недоуменно глянул ка меня.

— А сам как думаешь? Тебе-то страшно было. И я живой человек.

За три года Картыков убил восемь медведей, восемь шатунов. Придерживаясь местного обычая, он никогда сам не ищет медведя. Все восемь раз он встречался один на один с ним и всегда со старым ружьишком, цевье которого перевязано для крепости тугой тесемкой.

— Почему новое не купишь? —- спросил я.

— Да жаль расставаться со старым, — ответил он, поглаживая ладонью приклад ружья, — Родное оно…

Картыков не верит ни в какие божества, но тем не менее не расстается в тайге с талисманом — кожаным ремешком с медвежьим зубом.

Когда мы сварили на костре свежей медвежатины, я с нетерпением схватился за ложку, чтоб попробовать мясо. Охотник недовольно поморщился:

— Куда торопишься? Поровать еще будем.

Он зажег спичку и три раза обнес огонь вокруг чашки.

— За удачную охоту! Старики так делали, — сказал Картыков.

Оказывается, старики еще произносили и своеобразную молитву- речь, обращенную к медведю, этому дикому человеку, который, по легендам, не смог якобы ужиться с людьми. Покрошат хлеба возле чашки с мясом, поставят плошку каши и говорят: приходи, мол, батюшка, откушай с нами.

После ужина охотник продолжил хлопоты с мясом, складывая отдельно куски сала.

— Медвежий жир — это лекарство от простуды.

Мы поздно угомонились в тот вечер, Нарубили веток и стали сооружать из них постель. Затем уложили три громадные сырые лесины одна на другую, закрепив их с боков колышками. Распалили два костра на концах. И нодья, как ее называют здесь, заработала,

— На полночи хватит этой печки, — устало произнес Картыков, и мы стали укладываться на лапнике…

Утром Картыков распорядился:

— Рубим домик мишке!

Мы заготовили несколько ровных лесин. Потом Картыков уложил поудобнее одну из них. Легонько стукнул с комлевой стороны топором, вбил деревянный клин и с одного удара развалил бревно. Затем стал разделывать обе его половинки, и получились доски толщиной в три-четыре пальца каждая. Они пошли на пол. Быстро выросли стенки сруба. В него и попрятали мясо медведя. Сверху заложили домик толстыми бревнами.

— Росомаха на пятнадцать сантиметров горбыль прогрызть может, — предупредил меня Картыков, — Одна бревна со сруба поднимает. Медвежья сила, недаром на мишку похожа. Это ж зверь разве? Первый пропастина, вор…

Он долго ругал росомах. Видно, здорово они его дозлили грабежами.

Мы уже отчаялись догнать соболя и вдруг услышали глухой лай собак. Картыков встрепенулся и помчался вперед. Я не отставал: усталости как не бывало.

Лес на косогоре был густой, небо едва белело, ветки сливались с темнотой, Могучий кедр распластал в вышине свою крону. Там наверху и спрятался соболь.

Я стучу по стволу топором. Картыков прицелился и ждет, не метнется ли зверек. Но соболь притаился, и все-таки охотник выследил, как он прыгнул в проталине неба с одной ветки на другую. Раздался выстрел, и сбитый зверек полетел на землю. Картыков прыгнул к нему, обороняя ценную шкурку от укуса собак,

— Баргузинский. Вот это удача! — радостно урчал охотник, поглаживая пушистый комочек, хранящий еще тепло жизни. — Наш-то, тобольский, соболь желтенький, как песок, или коричневый. Темнеет в урожайные на кедровую шишку года. Но таким не бывает.

Баргузинского соболя завезли сюда с Байкала. Это самая ценная порода. Я зажег спичку. Мне впервые пришлось видеть такой чудесный, смолисто-черный, с золотым антрацитным отливом мех.

Окончание следует…