Копашин С.М.:
Став начальником экспедиции, я отправил всех пенсионеров, работавших в аппарате экспедиции, на пенсию. Доходило чуть ли не до суда. Потому что я понял такую вещь: когда даешь задание пенсионеру, у него достаточно опыта для того, чтобы доложить: «Согласно статьи такой-то закона такого-то это нельзя!» И все, сложили ручки. Я брался сам и вопрос решал. Ну, раз так, второй, третий, четвертый, а потом я подумал: «А зачем они мне нужны? Для того, чтобы говорить мне, что нельзя? А если у нас в стране по законам и правилам ничего нельзя?» Только заявки писали вот такой толщины, что надо, надо, надо… А нету! Что теперь, разбежаться и сидеть дома, раз запчастей нету? Значит, надо искать, ремонтировать, брать напильник и самим делать, а не сидеть и констатировать факты. После этого я набрал людей достаточно молодых, у которых еще есть желание работать, они вполне грамотные, но еще не потеряли блеск в глазах.
Когда создавалась экспедиция, особых средств на строительство жилья и прочую социалку нам никто не выделял. Поэтому я принял в своей работе следующее направление: как можно больше использовать труд приезжих людей. Они приезжают в октябре щ ноябре, работают тут четыре месяца, в апреле воз¬вращаются к себе домой, успевают посадить, прополоть, вырастить, убрать и заложить урожай и приехать к нам опять на сезон. Из полевых работников таких у нас процентов 90. В основном из Центральной полосы России: Башкирия, Татария, Свердловская, Тюменская области, Ставропольский край. По итогам сезона мы отбираем наиболее достойных и начинаем учить: кого на взрывника, кого на бурильщика, кого на механика-водителя. То есть они получают специальность и еще больше у нас закрепляются. В полевой сезон у нас работает до 400 человек. Инженерно-технических работников в полевых подразделениях примерно 60 человек плюс аппарат экспедиции. Я решил: чем меньше штат, тем быстрее исполняется команда, то есть эту цепочку от начальника до исполнителя я укоротил. У меня нет отдела снабжения, кадров, планового, отдела главного механика — у меня есть просто главный механик, заместитель, начальник отдела кадров, начальник планового отдела. И очень четко все выполняется. Я считаю, что лучше иметь больше хороших исполнителей, чем руководителей.
Жизнь в поле, естественно, особым комфортом не отличается. Сама технология наших работ, в отличие от нефтяников, буровиков, не позволяет нам обустраиваться с удобствами. Балки строили сами. Поскольку эти вагончики передвигаются почти ежедневно, нельзя скомпоновать какой-то четкий лагерь, подсоединить электричество — скромный быт: кровати, постельное белье, умывальники и печка — дровяная. Создали две промежуточные базы партий: в деревне Угут Сургутского района и городе Мегионе. Сделаны они для того, чтобы легче было доставлять грузы непосредственно в подразделения.
Но ныне система работы несколько изменилась. Если раньше мы сами, можно сказать, выбирали, где нам работать, какие объекты использовать — при этом учитывали, чтобы был минимум перебазиро¬вок, минимум технологических переездов, то теперь условия стали значительно жестче, сейчас от заказчика зависит, куда нам ехать. И мы можем сегодня работать на юге, а завтра потребуется перебраться на несколько сотен километров, то есть полностью перевезти технику, оборудование, балки, ГСМ — все, что нужно для работы. Договора обычно годовые, но бывают большие площади, тогда договор делается сквозной, допустим, на два года. Базы партий теперь строить нет никакого резона, мы занимаем только землю под временные стоянки. Полевой сезон заканчивается в апреле — передвигаем партии со всем их оборудованием в такие места, где было бы достаточно удобно их снабжать запчастями, продуктами — на речке или поближе к существующей дороге, чтобы свести расходы на использование вертолетов до минимума.
У нас четыре сейсмические партии и ГП-49. Экспедиция небольшая, но для Хантымансийскгеофизики имеет очень большое значение, потому что в Сургуте находятся как железная дорога, так и крупный аэропорт, и водная артерия. В нашем составе стратегический базисный склад взрывчатых материалов, склады горюче-смазочных материалов, и, поскольку в Ханты-Мансийске нет железной дороги, все грузы для объединения идут через Сургут. Сургут оказался в центре всей территории, на которой работает Хантымансийскгеофизика. На севере наши соседи — Тромаганская экспедиция в Ноябрьске, на западе — Югорская экспедиция в Ханты-Мансийске, на востоке — Новоаганская, на юге — Туринская экспедиция в Тюмени. Мы являемся ядром. Раньше в Хантах был свой БПТОиК, но сегодня его нет, и вся технология получения грузов, перегрузка его на баржи, перевозки по подразделениям — все идет через нас.
Начинали мы с цифровых станций «Прогресс», но не очень долго ими поработали, и все наши партии перешли на систему «INPUT/OUTPUT». И мы одни из первых начали делать съемку 3D. Это был заказ «Юкоса». Мы с первого раза достаточно успешно справились. С тех пор мы еще несколько раз делали 3D, у нас уже есть опыт и специалисты подготовленные. Последнее время дорогостоящую съемку 3D заказывают все чаще, поскольку, в связи с ростом цен на нефть, финансовое положение нефтяных компаний, а особенно нашего постоянного заказчика, значительно укрепилось. Сегодня стоимость бурения очень высока в сравнении с геофизическими исследованиями, даже с дорогостоящей съемкой 3D, а детализация месторождения позволяет более уверенно произвести расстановку промысловых скважин, получить больший эффект.
Трудный вопрос с операторами — извечная проблема. Если любого другого человека можно найти и переманить из другой организации, хоть строительной, то оператор — это человек, обученный работе именно на нашей системе — «INPUT/ OUTPUT», «SERSEL». Даже если мы просто хорошего человека пригласим, нам надо его еще обучить теоретически, потом необходимо, чтобы он сезон-два поработал рядом с кем-то из грамотных операторов, и если он окажется ко всему еще и способным, только тогда мы можем сказать, что он состоялся как оператор. Эта проблема, сколько я работаю, все стоит и стоит. Приходится и менять, и командировать, и откуда-то приглашать. В прошлом году у нас была прекрасная ситуация: по два оператора на станцию, даже имелись запасные, мы их временно передали в многопрофильную экспедицию, а после этого сезона получили несколько сообщений, что на Большой земле жизнь кое-где нормализовалась, и люди предпочитают остаться дома, с семьей. Мне уже сейчас надо готовить замену. Теперь нам самим невыгодно «растить» из оператора начальника партии. Начальник партии — он организатор, его заменить легче — любого достойного человека в Сургуте можно пригласить на эту должность. А оператор — это человек определяющий. Стараемся найти к каждому конкретный подход: кого-то можно удержать жильем, кого-то деньгами… Есть такие, кто давно у нас работает, по двадцать лет. Но среди молодежи таких сейчас найти трудно. Люди хотят жить размеренной жизнью: ежедневно возвращаться домой, в семью, общаться с женой, с детьми — а у нас операторы по пять месяцев в году в тайге, даже на Новый год не выезжают.
Для рабочей молодежи, приходящей к нам без специальности, в объединении в Ханты-Мансийске обучение очень хорошо поставлено обучение. Есть в производственном отделе Олег Петрович Задворный — это его пожизненная задача. Он курирует взрывные работы, а в летний период организует различные курсы: взрывников, бурильщиков, механиков-водителей, ответственных за проведение взрывных работ — эти четыре специальности, которые нам нужны, они специфические, и кроме нас, их никто не готовит сегодня. От нашей экспедиции здесь учатся 12 человек, от других кто сколько пошлет. В 80-м году, когда я приехал сюда создавать партию, мы людей набирали на вокзалах. Пьяных грузили в машину, увозили в лес, отмывали, кормили и, глядишь, кто-то задерживался. А сегодня меньше стали пить, лучше относиться к работе. Нормальные лица, в нормальном гигиеническом состоянии. Самое главное, масса людей поняла: будешь хорошо работать — будешь хорошо жить.
Но что несправедливо… Вот Олег Николаевич Климов — замечательный человек, прекрасный руководитель, его СП-1, всегда отлично выполнявшую все задания, знают все. Он ветеран геологии и заслуживает всех орденов, какие есть. Но вот ушел на пенсию, живет в Тюмени — и что? Еле сводит концы с концами. Человек такой достойной судьбы, столько сделавший для страны, отдавший свое здоровье, влачит жалкое существование! Сейчас идут разговоры о негосударственном пенсионном фонде — я за эту систему. Поскольку на государство особой надежды нет, то предприятие должно взять на себя заботу о своих ветеранах, и сами они могли бы откладывать, а уж за их жизнь (по 30-40 лет стажа!) они могли бы что-то скопить без всякого ущерба для семьи.
Но чтобы это осуществилось, предприятие должно существовать. На сегодняшний день Хантымансийскгеофизика стала современной, управляемой, мобильной компанией. Но одним днем не проживешь. И компания вынуждена тратить много средств на науку, на внедрение новых технологий.
Мегеря В.М.:
Мы довольно престарелая экспедиция. Хотя в прошлом году отметили свое 20-летие — основной возраст наших специалистов более 50 и 60 лет. Есть в коллективе люди, которые отработали и 35, и 40 лет: начинали еще в ТКГР, других местах. При нашей экспедиции числятся 57 геофизиков-пенсионеров, отработавших по 40-50 лет — мы их поддерживаем. В Тюмени объединение «Хантымансийскгеофизика» продолжает строительство жилья, в основном тут получают квартиры ветераны, проработавшие всю жизнь на Севере, чтобы им было куда уехать, выйдя на пенсию. Чуть-чуть перепадает и нам. Но этого мало. Как станет полегче с выплатой долгов по налогам, мы, конечно, обязательно жилье начнем строить. Без этого не будет обновления коллектива: молодые семьи должны иметь квартиры. Надеемся приобретать жилье, арендовать и — строить.
К сожалению, не все зависит от нашего желания, во многом будущее как экспедиции, так и всего объединения определяется политикой государства. Ставки возмещения минерально-сырьевой базы, которые сейчас платят нефтяники и в пределах кото¬рых мы получаем заказы, предусматривались до 2001 года — если их отменят, то, конечно, проблемы с работой будут. Может быть и большой обвал, тогда придется сокращаться. А ведь страна живет за счет нефтедолларов, мы еще можем пригодиться!
За двадцать лет в нашей экспедиции произошли серьезные изменения: вместо трех сейсмопартий у нас теперь их шесть и одна электроразведочная. Две сейсмопартии выполняют работы 3D — очень серьезные объемы по сравнению с прошлым годом возросли в два раза. Остальные выполняют по 750 погонных километров 2D. Заказов на работу набрали в этом году больше, чем предполагали, едва смогли выполнить. Жизнь заставляет: надо расплачиваться с долгами по налогам. Бабенко В.М.:
В этом году объем работ у нас увеличился в полтора раза. Тяжело было, но старыми методами — 2D, хорошо сработали. Партии 3D взяли запредельный объем, раньше такого никто не делал. До сих пор одна партия выполняла самое большее 200 квадратных километров, а тут — 430. Получив такое серьезное задание, предполагали даже начать работы летом. Но летом такой серьезный урон наносится природе — нет пока техники, которая могла бы работать, не нарушая экологии. Начали рубить, и за лето вырубили 80 процентов всего объема. Нам помогала Обская экспедиция, присылала свои бригады, потому что обычно рубки в одной партии бывало 300-400 километров, а здесь было 2 300 километров 4-метро вых просек и столько же полутораметровых!
Тот год был вообще уникальный! Объем в деньгах наша экспедиция увеличила в 4,5 раза! За счет 3D. 780 квадратных километров! Все объединение такого не выполняло. Еще в Тромагане есть такая партия с очень большим объемом. Год был исключительный еще и потому, что технику закупали, доукомплектовывали партии. Всю зиму шли перевозки — тралы, машины, площадки… Технику новую покупать пока не имеем возможности — она очень дорого стоит. Покупаем старую — в 3-4 раза дешевле, за счет кадров (есть такие, которые работают у нас по 20-30 лет) восстанавливаем, снимаем части со списанной, укомплектовываем, доводим до ума — работает! Но понимаем, что выгода от старой — только видимость: все равно на ремонт, на запчасти приходится выложить все сэкономленные деньги и даже больше того.
Еще создали новую партию и укомплектовали ее импульсными источниками «Енисей». В прошлом году ими работала Ампутинская экспедиция, а в этом году и мы. Обучили персонал — в Минусинск ездили инженерно-технические работники. Ремонтировали практически сами: хорошего человека приняли на работу, из Казахстана к нам переехал. Но партии этой досталось, потому что задача нетрадиционная. От «Енисея» никаких нарушений-разрушений, а нам ведь запрещено производить взрывы в озерах, реках, возле рек. И вот мы им обрабатывали водные преграды. Две партии Югорской экспедиции прошли площадь в две тысячи погонных километров, а озера были вынуждены оставлять, потом по ним двигалась наша партия с «Енисеями». Методика неотработанная, много было сложностей, приходилось на ходу перестраиваться. Получилось, что на одной площади производят взрывы три партии. И помехи от взрывов регистрируются на большом расстоянии. И все-таки работать с «Енисеями» мне очень понравилось: хотя бы из-за отсутствия взрывчатки. Тем более в наши дни, когда ее и хранить-то опасно: могут украсть. И буровые работы — тоже достаточно опасны, частенько бывают несчастные случаи. Вот производительность пока ниже, чем в партиях, работающих традиционно. Хотя партии Ампутинской экспедиции, которые второй год работают с источниками, делают в этом году по 600 километров — они уже наловчились. А мы еще только поняли, что это такое. Есть и плюсы, и минусы, но плюсов значительно больше.
Экспедиция у нас сильная за счет того, что костяк сохраняется — и инжерно-технических работников, и рабочих, особенно механизаторов, бурильщиков. Каждая новая партия первые год-два формирует этот костяк: люди притираются, учатся, увольняются те, кто не подходит. Остается процентов 60 коллектива — это и есть костяк. Помню, когда я только начинал, я был ужасно расстроен, что у меня ушли самые лучшие люди, на которых я рассчитывал. А они просто не рождены были для жизни в таких условиях. У нас работает совершенно особенный народ — люди, которые заслуживают самых добрых слов, и их много! Вот Ибрагимов — он пришел ко мне оператором в 75-м году. Пришел молодой, нерешительный такой, я думаю: нет, ничего из него не получится. Сейчас начальник одной из лучших партий. Пургин — до сих пор начальник партии — ему 65 лет, он все еще ездит в поле, не может человек без хлопот… Он работал и на бонах, и с детонирующим шнуром, все новинки пробовал. Когда я только начинал работать, у нас в партии был всего один бурильщик, и он обеспечивал работу всей партии — Петр Васильевич Курлин. Осенью 99-го мы его похоронили… Замечательный был человек, все его уважали, проработал — только при мне тридцать лет да до меня еще сколько. Вот такие люди отдали всю жизнь геофизике, сейсморазведке, на них она и держится. Механик у нас был — Николай Степанович Крупин — это просто удивительно! Он болел туберкулезом кости — не ходил в больницу, сам себя лечил. И умер от другого. Техника всегда у него ходила. А ведь в те времена запчасти невозможно было достать. Это сейчас нам денег не хватает, а запчасти — пожалуйста, тогда была обратная проблема! Агафонов Виктор Анатольевич механиком работа¬ет — его отец был у нас водителем АТЛ. Преемствен¬ность! И мой сын работает начальником отряда — Илья Викторович Бабенко. Окончил Тюменский индустриальный институт. В геофизику он еще до армии попал: ездил в летнюю партию — сначала рабочим, косы мотал, потом электрорадиомехаником, оператором стал. Долго не хотел уходить из операторов, тем более — менять партию, но как принял отряд — работа в этой партии стала более стабильная. Петр Яковлевич Фортмайер — тоже долго в операторах проработал, прежде чем начальником отряда стал. Юрий Иванович Карпинский вообще все прошел: и рабочим, и буровым мастером, и механиком, и радиомехаником побывал, у него и сейчас про¬звище сохраняется Самоделкин — лучше любого, механика разбирается во всем, и сварщиком может, а сейчас начальник сейсмоотряда 87-й партии. Мы с ним вместе начинали. Тогда так получилось, что начальника отряда не назначили, я был и за оператора, и за начальника, а он — электромехаником. Оба молодые, мне было лет 25, а Юре — 20. Мы с ним дружно жили, и в футбол гоняли после работы, а другой раз людей отпустим, а сами еще дорабатываем, они приедут — на косу больше сделано: не для денег, а потому что интересно! В то время сдельщину оплачивали только рабочим, итээровцы получали повременку, ну разве еще премию дадут. И вот Юрий Иванович до сих пор работает, его отряд один из лучших. Начальник сейсмоотряда — это основная единица, начальник партии больше следит за кадрами, приемом-увольнением, дисциплиной, производственный процесс — полностью на начальнике отряда. В прошлом году Ибрагимов и Карпинский одним отрядом тысячу километров сделали да еще и перебазировались за 200 километров. Раньше такое бывало, но двумя отрядами. Правда, по ходу дела пришлось добавить оборудования — были такие возможности. А они настроили людей.
Сейчас уже никто от работы не отказывается, все понимают: заказы — это деньги, это выживание. Все хотят, чтобы работы было побольше, чтобы метод был потяжелее, тогда он лучше оплачивается. Мы никогда не были плохими работниками, всегда и планы выполняли, и качество было на высоком уровне, технология отлажена, люди, главное, воспитаны что халтурить нельзя. За это и наказывали, и объясняли, и самое главное, что кадры были очень опытные. В экспедиции сейчас шесть сейсмопартий, самая молодая работает уже четыре года, не считает себя хуже других, может, еще и лучше. Все одноотрядные. Электроразведка начала возрождаться, в прошлом году была гравика, в этом на нее не было заказов.
Мегеря В.М.:
Опытно-методическая партия электроразведки работает на Конде, на Андреевской площади, по профилям, отработанным в прошлом году сейсморазведкой. Нас интересуют породы фундамента и второго структурного этажа, потому что и там могут быть залежи нефти, но государство пока не отпускает на это деньги, нефтяные компании не заинтересовываются, мы уже намеревались за счет своих средств начать… Но тут Ханты-Мансийский комитет согласился, и в сезон 1999/2000 года мы провели сейсморазведочные работы, изучая более глубокие горизонты, чем обычной методикой удается, в этом году пытались проводить работы магнитно-теллурических зондирований. При комплексном применении различных методов: гравики, магниторазведки, электроразведки совместно с сейсморазведкой — появляется возможность находить более тонкие пути решения геологических задач. У нас есть как раз такие специалисты, наша экспедиция с точки зрения инженерно-технического обеспечения особая — так традиционно сложилось, все время была комплексной. Правда, в этом зимнем полевом сезоне у электроразведочной партии возникли непредвиденные трудности, связанные, конечно, и с организационными проблемами, а во-вторых, с тем, что сейсморазведка, работавшая на той же площади, создавала ей помехи, а мы этого не ожидали. Летом попытаемся продолжить эти работы за счет своих средств, чтобы получить результат для дальнейшего разговора с геологическими службами.
Лукин С.И.:
В Туринскую экспедицию я вернулся в 94-м году. Нынешняя моя работа тоже очень интересна и имеет свои преимущества. Например, сесть в тюрьму главному геофизику не грозит: не позволит сегодняшнее оборудование. Настолько умненькие сейсмостанции, настолько высока степень контроля аппаратуры, что входящий сигнал регистрируется с исключительной степенью достоверности, разрешенное. Другое дело — внутренняя неудовлетворенность. Главный геофизик может быть недоволен собой за то, что он недостаточно хорошо и глубоко знает те или иные вопросы — времени не хватает.
Год выдался тяжелым в количественном выражении, что же касается качества, то на протяжении уже многих лет мы занимаем первое место по Хантымансийскгеофизике. У нас на сегодняшний день самое низкое качество полевых материалов (на ударных установках «Енисей»), — по предварительной оценке, 0,95-0,96. То есть оно среднее. Кстати, разрез на материалах, полученных с помощью «Енисея», получается изумительно хороший. Мы еще и не умеем как следует оценивать этот материал, может, ои вообще прекрасный. К тому же с «Еннсеями» мы экспериментально работаем на обводненных участках, где запрещено бурить взрывные скважины для сейсморазведки, — там имеем дело со льдом, который по своей структуре бывает неоднороден, создает свои помехи. Но разрезы — я сравнивал построенные на материалах двух партий, которые стыкуются по профилям, — мне понравились больше с установкой «Енисей». Все остальные партии по экспедиции имеют качество 0,98. Мы наладили перезарядку скважин — у нас практически нет неработающих каналов, пропущенных скважин — мы их перезаряжаем.
Обработкой наша экспедиция не занимается. Моя задача как главного геофизика — наладить контроль качества материала в процессе полевых работ. Сейчас этот процесс раздвигается все больше, скоро и разрезы начнем в поле строить. Контроль качества 3D — за кратностью, за направленностью системы, за соотношением сигнал-помеха — все это нами осуществляется. Что касается супервайзеров, присылаемых к нам заказчиками, это совершенно другая величина, я, честно говоря, на них мало внимания обращаю и считаю, что так и надо работать. Люди это абсолютно разные, с разными знаниями — пусть работают в пределах своей компетенции, по возможности нам не мешая. Я стараюсь им тоже не мешать. Если появляются замечания, направленные на улучшение качества нашего материала, я с удовольствием их воспринимаю, пожалуйста, пусть контролируют глубину скважин и всё: остальное. Что не по делу — отметаю, они вынуждены обращаться к своим заказчикам-хозяевам, пусть с ними решают спорные вопросы. У нас в сложных партиях 3D сидит по два ведущих геофизика, они освоили программу «Планирование», строят карту направленности, карту кратности по мере отстрела, там, где пропуски из-за препятствий (магистрали, нефтепроводы и так далее), задают обходы — выполняют эту творческую работу сразу на месте. Не важно, как их называть, это наши борцы за качество!
Файзуллин Д.А.:
В Тромаганской геофизической экспедиции я начал работать рядовым снабженцем — сейчас это называется зам. начальника партии по хозяйственной части. Я работал так: катать так катать, таскать так таскать, доставать —- значит, доставать. Доставать было сложнее всего. Но я доставал! И параллельно начал изучать технологию работы, потому что исполнять, как пешка, не умел никогда. Окончил курсы в Раменске, попросили меня поработать начальником отряда, потом начальником партии. Во всех подразделениях, где я работал, всегда выполнялись производственные задания. И вот в 97-м году меня попросили возглавить Тромаганскую геофизическую экспедицию. Как раз в это время шло перевооружение экспедиции, переход на импортное оборудование, на «INPUT/OUTPUT». Я просчитал и убедился, что эта станция безгранична по своим возможностям и что нужно увеличивать число буровых бригад, чтобы полнее загрузить ее работой. Тогда я направил на курсы повышения квалификации и учебу 40 человек — все удивились. Люди обучились, в каждой партии у меня стало по шесть буровых бригад, и за два года работы с новой сейсмостанцией мы увеличили объем выполняемых работ на 70 процентов. Этот уровень до сей поры и поддерживаем. Технико-экономические показатели у нас одни из лучших в объединении, текучки практически не стало, и каждый год обучаем молодых ребят, чтобы была замена для старшего поколения.
Партий у меня восемь, семь полевых и одна геодезическая, работающих 620—630 человек. Чисто рабочих — 340, практически столько же инженерно- технических работников. В трудные времена, когда были задержки с зарплатой, мы в коллективе порешали, — я в банке открыл ячейки на каждого начальника партии. Деньги поступают — мы на рабочих в ячейку кладем. Закончился сезон, ячейки вскрываем, выдаем деньги — поезжай домой. Шли на нарушения, а что делать: в кассе мы не могли держать, потому что появляется налоговая полиция, кассу блокирует, забирает деньги… Мы вынуждены были: как государство к нам — так и мы к государству. С налоговой полицией — это целая война! Несмотря на то, что начальник налоговой полиции мой хороший знакомый, они у меня из кабинета даже стулья забрали. Я ему сказал: «Ну друг мой, ну стулья-то тебе зачем? Мне планерки надо проводить, не стоя же! Это же копейки по сравнению с тем, что мы должны! И мы же не виноваты!» Ну, если по-человечески подходить: нефтяники с нами не рассчитывались, выросли налоги, пени, штрафы и так далее — как и когда с ними рассчитаться? Людям ведь и зарплату надо как-то выдавать! И так задержки были дикие. Наше еще счастье, что люди, даже самые рядовые, прикипели к этой работе. Они терпели. Уезжали в отпуск, получив три тысячи на дорогу, рассчитывая, что потом они получат свою зарплату, и прекрасно понимая, что деньги дешевеют. Сейчас объединение решает вопрос о структуризации долгов, но это же опять деньги платить! А у нас трактора 87-го года выпуска! Надо выбрасывать, а нам жалко: работать хотим. Если бы не хотели, давно все это можно было бы на металлолом сдать. У меня по экспедиции сейчас всего 16 тысяч основных средств, потому что амортизация все съела, все по нулям!
И все-таки ко всему, что произошло в нашей стране, я отношусь положительно, хотя и был коммунистом. Сейчас единственное, что нужно в стране сделать: чтобы оценка труда была нормальная, чтобы по труду получать заработную плату — и все будет нормально!
Филатов Ю.В.:
Еще в Шаимской экспедиции я попал в небольшую аварию, и у меня со здоровьем плохо стало. Я уехал на Украину, работал в Укргеофизике. Бывал в Польше, Болгарии по оказанию технической помощи. Но связь с ребятами из Березово, с Малыком, с Цибенко (они киевляне), я не терял. А они, приезжая в Киев на встречи в свой институт, всегда заходили ко мне. Говорили: «Не надоело в Киеве сидеть?» В конце концов Малык уговорил ехать к нему главным инженером в Ампутинскую экспедицию.
В то время, в 1984 году, экспедиция имела шесть сейсмических партий и одну каротажную. Но она все время расширялась, потому что объем работ был очень большой. И уже к 89-му году у нас было десять сейсмических партий и одна сейсмокаротажная. У нас был мощнейший строительный участок. Если первую половину Новоаганска построил Малык, то вторую сейсмики построили за то время, пока я там живу. У нас был свой детский садик, БПТОиК большой. В Новоаганске базировались две экспедиции: Аганская геологоразведочная и Ампутинская геофизическая — они и поддерживали жизнь этого поселка. Никаких других производств там не было. Сейчас геологоразведочная экспедиция (у нее объемы тоже очень резко упали) занимается, в основном, эксплуатацией месторождений, которые они выкупили себе, добычей нефти, а разведку практически не ведут. Управление той экспедицией переехало в Нижневартовск. Поселок, по-моему, на 90 процентов живет благодаря тому, что мы оказываем ему посильную помощь. У нас сейчас осталось четыре сейсмические партии (сейсмокаротажная ушла в Многопрофильную экспедицию), возможности создать пятую — есть, и к этому дело и идет.
Испытывать невзрывные источники из Енисейска начинали в нашей экспедиции. Мы возили их из партии в партию: там отработали профиль — поехали в другое место. Сейсмогеологические условия в партиях очень разные, тут можно получить материал, а там сложнее. Вот мы и возили по пяти партиям. Большую работу провели и были этим очень довольны. Не зря старались! С этими источниками штат партии уменьшается в два раза. Но самое главное — мы избавляемся от взрывчатки. Это самый опасный участок работ — буровзрывные работы. Когда случается ЧП — обязательно и только на буровзрывном участке: или накрутило на шнек, или взорвало человека. До «Енисеев» мы испробовали несколько десятков разнообразных невзрывных источников, и пока ни один не прижился: не получили сопостави¬мые или необходимые материалы, чтобы решить геологические задачи. В этот раз — получили! Не только не хуже, но в некоторых местах даже лучше, чем при взрыве. Я пока даже боюсь верить этому.
Численность нашей экспедиции в 89-м году была 1 200-1 300 человек, сейчас в самый разгар полевых работ — 400 человек. Сначала было девять партий, потом восемь, а затем резко — сразу три стало. Приходилось по живому резать, расставаясь со специалистами. Постепенно начали выкручиваться… Слава богу, те, которые такие же дурные, как и я, и так же геофизику любят, они уже к нам вернулись! С кем я начинал работать — с тем теперь и продолжаю. Те, кто нас не устраивал, тоже считали, что наши условия им не подходят. И сейчас коллектив опять очень сильный, очень грамотный, и выполняем те задачи, кото¬рые нам ставят! Средний возраст — около сорока лет. У нас в каждой партии рядом с опытным инженером-геофизиком обязательно второй молодой. Приглашаем из Уральской горной академии. Некоторые уходят. Вот только недавно двоих, были у нас на преддипломной практике, ГЭОИ забрало на обработку. Но сами виноваты — раззвонили: «Такие хорошие ребята!» Конечно, если ГЭОИ задержит отчет на месяц — это очень плохо, но если мы, не имея специалистов, вообще не отработаем — это еще хуже! Поэтому следовало бы думать сначала о нас, производственниках! Вот сейчас нам нужны два геофизика с высшим образованием и трое-четверо ребят после техникума — в поле. Сначала они будут помощниками операторов, потом операторами, и через 2-3 года мы будем рабо¬тать нормально. Рабочие у нас — на 90 процентов местные. Буровые мастера, взрывники не по одному году отработали. А остальные — механики-водители, трактористы — постоянно обновляется состав, с кадрами всегда напряженка. В полевой сезон рабочие у нас получают 5-7 тысяч, но в поле они работают всего четыре месяца, а потом у него оклад — 600-700 рублей. На хлеб и воду не хватит! Как его удержать? Совесть не позволяет. Но инженерно-технический состав полевых партий, я считаю, обижен больше всего. Потому что они на повременно-премиальной оплате: выполнит он план на сто процентов или на все двести — он получит премию в 50 процентов оклада. А оклады у них маленькие. По сравнению с геологоразведочной экспедицией, что у нас по соседству работает, просто стыдно. Вот у соседей — контрактная система: со всеми инженерно-техническими работниками у них заключены контракты. Сколько они получают, я не знаю, но знаю, что довольны. Аппарат управления тоже получает очень мало, но мы-то чиновники, а те, кто в поле работает, должны зарабатывать так, чтоб была отдача от того, что они делают.
Когда я ехал в Новоаганск в 84-м году, я брал с собой комплект рабочей одежды — думал, придется пилить и колоть дрова и прочее. Приезжаю, а тут паровое отопление, вода в доме, электричество… За десять лет, пока меня не было, так все изменилось… Строить мы сейчас перестали, свой строительный участок пришлось частью распродать, частью за долги отдать… Но вот опять начинаем приобретать. В этом году восста¬новили строительный участок: если придется запускать новую партию, понадобятся балки. Балков новых у нас нет уже лет пятнадцать, все чиним, латаем… Если пятой партии у нас не будет, значит, будем обновлять. В поселке поддержать мы пока еще ничего не можем. Но, несмотря на это, вид у поселка сейчас очень симпатичный. В любое время дня и года дорога чистенькая, асфальт ровненький. Сам Новоаганск на 80 процентов заасфальтированный. Правда, дома, которые в принципе надо валить и строить заново, просто обшивают — получается евроремонт с внешней стороны. До 90-го года у меня времени на социалку уходило больше, чем даже на полевые работы. Раз строили жилье, то хочешь не хочешь, а надо потом ремонтом заниматься. Но было очень здорово, что мы всем своим специалистам смогли дать квартиры. Теперь не строим, но покупаем. Приедут новые — в течение года будут жить в нашем итээровском общежитии: трехкомнатная квартира, по два человека в комнате. Мы присматриваемся. Если он подошел нам — через год-два покупаем ему квартиру.
К своему выходу на пенсию смену себе я уже подготовил, и он об этом даже знает: очень грамотный специалист, начальник партии, Николай Ильич Белорусов. Есть еще Леонид Феофилактович Демурчев — эти двое могут без ущерба для производства заменить меня или начальника экспедиции. Когда мы еще работали с Сергеем Ивановичем Лукиным, составляли списки на замещение, — они уже там были. Давно переросли даже! Их приглашали в экспедицию сюда, в Ханты-Мансийск, в Югорскую, они почему-то не уходят от нас.
Да и я уезжать не хочу, хоть родственники давно зовут в Азербайджан возвращаться. Там, где я вырос, солончак, деревьев никаких нет. Весна начинается, в марте потеплело, дожди прошли — все зеленое, через две недели все зацвело! Но май кончается — все выгорело, и жди следующей весны. Когда я приехал сюда, я считал, что и между тремя деревьями заблужусь! Впервые увидел, что такое лыжи, и за три месяца научился на них бегать (работал-то в гравике) не хуже чем те, которые здесь живут. Мне очень понравилось! И рыбалка, и охота… Подумаю- подумаю — нет, у нас в Сибири лучше! Мне и работа нравится это уже жизнь моя. Пока я здесь нужен, уезжать не собираюсь. В будущее хочется смотреть с оптимизмом. Но бывает, когда поживешь в Новоаганске один месяца 3 — 4, оптимизм начинает пропадать. Приедешь сюда, посмотришь, послушаешь думаешь, что, наверное, надежды терять не стоит. Потому что руководство нашего объединения кру¬тится, старается, чтобы и люди имели заработок, и для страны чтобы было хорошо. Значит, впереди у нас еще не все пропало. Надеюсь, что жить — будем!
Кабаев Л.Н. :
Хотя в Хантымансийскгеофизике я уже не работаю, но, Есть у меня строчки, подходящие к этому моменту:
Не мы покорили Сибирь —
Сибирь покорила всех нас.
Мы этот неласковый мир
Решали оставить не раз.
Но годы идут —
Адреса наши те, что и прежде:
Урай, Нижневартовск, Сургут…
И как в юности — город Надежды.
Не всем, кого знает Сибирь,
Воздвигнет она обелиск,
Но тех, кто влюблен в этот мир,
Приветствует Ханты-Мансийск!
Пусть годы идут — Адреса наши те, что и прежде:
Урай, Нижневартовск, Сургут
И как в юности — город Надежды!
Киселев В.А.:
Сейчас идет процесс укрупнения геофизических компаний, получается что-то напоминающее главк, но теперь геофизический. Действительно, такие предприятия должны объединяться для осуществления своих работ на новом техническом уровне, для передачи и обмена опытом. Крупной организации все-таки легче выжить, чем мелкой: есть заказы — хорошо, а нет заказов — все полетело. Не зря мировые компании достаточно крупные.
В нашем коллективе когда-то было свыше четырехсот человек, защищали до тридцати пяти отчетов в год. А теперь берем на себя обязательства подготовить за год 14-15 — в два раза меньше. И специалистов в два раза меньше. Технических средств, конечно, неизмеримо больше, но люди-то — главное. Это во всех отраслях так, но в сейсморазведке особенно: все зависит от специалистов, механически ничего не делается, главное решение принимает человек, а компьютер может насчитать что угодно.
Сегодня у нас политику в интерпретации определяет Владимир Яковлевич Гидион — главный геолог экспедиции. Они выполняют заключительный этап исследований: выдают рекомендации на буре¬ние, анализируя геофизические поля и превращая их в геологическую модель. От того, насколько хорошо они это делают, зависит эффективность нашей работы. Но предварительно следует качественно обработать материал. Можно назвать ряд обработчиков с большим опытом работы, они могли бы посостязаться и с зарубежными корифеями обработки, это Галина Семеновна Данилина, Галина Михайловна Мащенко, Наталья Ивановна Курганская и преемники у них есть. Есть у нас замечательные ин¬терпретаторы-геофизики: Борис Иванович Шиян (он работает уже более 40 лет), Владимир Макарович Иванов — тоже опытнейший интерпретатор, Любовь Федоровна Салькова, Любовь Григорьевна
Ляхова, Ольга Ивановна Попова, Наталья Ивановна Добрынина, Раиса Петровна Струль — все это — специалисты, которые «собаку съели» на этом деле, написали десятка по полтора-два отчетов. Кругозор у них очень большой, по нашему округу и вообще по Западной Сибири они работали почти во всех уголках — и запад, и восток, и юг, и север охватили… В нашем деле все постепенно складывается: проинтерпретировав одну площадь, другую, проанализировав данные бурения, человек постепенно набирает опыт. Редко какой специалист становится умелым интерпретатором за 3—4 года, обычно человек приобретает вес, авторитет как геофизик-интерпретатор, за 7- 8 лет. Бывают, конечно, исключения. Работала у нас Ольга Михайловна Еремеева, ее уже на второй год поставили писать отчет, но это редкость.
Молодые ребята подходят довольно хваткие. Это АнатолийНиколаевич Мажарцев, Дмитрий Иванович Пятков, Александр Георгиевич Чемакин. И из среднего поколения — Иван Евгеньевич Солдатенко, Марина Аркадьевна Паздникова, им еще работать и работать, и на них мы, в основном, возлагаем надежды.
Работаем мы, в отличие от полевиков, круглогодично. Поэтому взаимоотношения в коллективе особые. Если не будет нормальной обстановки, то и работы не будет. До перестройки жили весело, интересно, устраивали концерты — было талантов очень много, и танцоры, и певцы. У нас был огромнейший актовый зал — его отдали в аренду под территориальные фонды (это федеральная организация, куда мы сдаем все материалы). Но это поправимо: они строятся, скорей всего через годик съедут. Но, видимо, и коллектив стареет…
Салькова Л.Ф.:
Нет, не из-за этого! Вале Ткаченко скажи, что завтра делать концертную программу — без всякого, тут же с гармошкой явится. Она так на гармошке играет!
Балалаечники есть, гармошка есть, и все с голосами — все поем! Пойдем поздравлять -9 обязательно будет песня. Но раньше было масштабнее. Потом наступил период затишья, когда только мы, старики, заводили, а молодым нравилось слушать, смотреть…. А в этот Новый год хорошо вечер провели. Появились новые молодые специалисты — активные. Уже те, что от нас убежали, обратно просятся, и не из-за денег, а трудно было прижиться в другом коллективе. А мы думаем, брать перебежчиков или не брать.
Работать сейчас еще интереснее стало. Лет 7-10 назад первые ЭВМочки появились, начали мы учиться. А сейчас без компьютера жизни нет! Попробуй без компьютера выведи карту — кто ее смотреть будет не такую красивую, не такую цветную! Оно и доходчивее. Да и конкуренция, заказчики уже смотрят, у кого как оформлены отчеты, надо уметь его не просто сделать, но еще и подать. Геофизических организаций много, заказчики всегда могут выбрать, где подешевле, но дают заказы нам, говорят, лучше больше заплатить, но чтоб хорошо сделали. Наша ГЭОИ очень сильная — нехорошо хвастать, конечно, но считается, что мы — специалисты ценные, и работы у нас достаточно. За прошлые годы такие «хвосты» накопились! Вот в 97-м году я защищала отчет партии за 92/93-й год. Пришлось плотно посидеть. Зато сейчас задолженностей больше нет, у меня готовится к защите отчет за прошедший сезон… Аппаратура теперь работает в две смены, а было, и по три работали особо увлекающиеся: проектов много, рабочих мест не хватает.
Я с Украины сюда когда-то приехала одна, а сейчас дети выросли, поженились, внуки народились, мой род здесь насчитывает тридцать два человека! Уж и могилки свои появились. Да и сам город за столько-то лет родным стал. На самолете подлетаешь внизу вода, болота в глазах щемит от радости: все такое родное! Даже когда был деревня деревней. Это ж не так давно он начал расстраиваться. Первый год я работала, отец прислал мне письмо, написав на конверте (видимо, адрес потерял): Ханты-Манкер, Филипской (не замужем еще была) Любе. Я жила в общежитии — и дошло письмо. Коллектив и был, и остается как еще одна семья. Началось, наверное, и правда с романтики, но потом переросло в такие отношения — действительно, родственные души. Хотя за те тяжелые годы многие разбежались, особенно у кого дети были маленькие. А мы в возрасте, пенсию получаем, так что смогли продержаться.
Киселев В.А.:
Быт — самый больной вопрос. Квартиры мы не строим, социальная сфера ушла в тень совершенно. Генеральный директор сознает, что такая ситуация не сопутствует приобретению хороших специалистов, их долговременному закреплению здесь. Но что сделаешь? Сейчас ОАО еще далеко не расплатилось со всеми долгами, которые накопились по разным причинам. Хотя настал такой момент, когда за нашу работу начали неплохо платить, и платить вовремя. Может быть, доживем — будет оказываться помощь и в решении социальных вопросов. Но эта проблема не только нашего АО. Всех должно волновать, захотят ли у нас работать хорошие специалисты — и молодые, и опытные. В конечном итоге, это будет способствовать развитию и города, и округа.
ГидионВ.Я.:
Я не тюменец, из Копейска, что рядом с Челябинском. В школе у меня был приятель, с которым мы вместе решили стать геологами, он очень увлекался Западной Сибирью и уговорил меня поехать поступать именно в Тюмень. С ним мы проехали мимо Свердловского горного и прикатили в Тюмень. Поступили. Он год проучился, потом у него что-то дома случилось, он ушел. Жена (она геофизик) теперь смеется: «Специально привез, чтобы ты меня нашел!» С ней мы знакомы с 1-го курса (группы были разные, но поток, факультет один), а на 5-м курсе поженились. В 1971 году окончили институт, я получил специальность: «Геология, поиск и разведка нефтяных и газовых месторождений», был распределен в Сургутскую нефтеразведочную экспедицию. Начинал работать помбуром, потом техником-геологом. Супруга, Вера Андреевна, в Сургуте сразу начала работать в одной из камеральных партий Хантымансийскгеофизики — получается, что уже 30 лет в одной организации. В 76-м году и меня пригласили в камеральную экспедицию Ханты-Мансийского геофизического треста — геологом. Так с тех пор на одном месте и работаю. В свое время меня звали и в Сургут, и в Когалым, и в Тюмень… Из Западной Сибири я, естественно, не собираюсь никуда уезжать. Вся сознательная жизнь здесь прошла. Да и сами Ханты мне нравятся поищи еще такой город! Тем более сейчас стал как маленькая нормальная столица. Сургут теперь слишком шумный. А если надо что-то посмотреть — езжай в Москву, в Тверь… И сын, и дочь у нас по образованию геофизики. Но дочь окончила второй институт, сейчас работает по новой специальности. Сын после Свердловского горного института трудится в ОАО, в отделе маркетинга. Все его сюда зову, чтобы занялся геологией, не знаю, что его там держит.
С 79-го года я главный геолог сначала камеральной партии, а потом ГЭОИ — больше 20 лет, и основное, чем я занимаюсь, это геологическая интер¬претация сейсмики. Поэтому волей-неволей с сейсмиками работаю больше, чем со своими геологами.
В институте преподаватели нам говорили: «Самое главное, чему мы должны вас научить, это не вызуб¬ривание терминов и названий свит, а умение работать с книгами, пользоваться аппаратурой и разго¬варивать со специалистами всех смежных специальностей начиная с геодезистов». Очень квалифицированные были преподаватели, со всего Союза собирали, создавая институт. Интерпретация сейсмики без геолога была бы несколько однобокая. Например, сейчас при интерпретации тех же разрезов, чтобы представить, где что можно ожидать, мы выходим на условия образования толщи, должны до¬статочно четко представлять древние обстановки. Конечно, институтского курса тут было бы явно мало. В аспирантуре немножко подучился, в институте своем родном, но больше в процессе производства нарабатывается, приходит понимание: как искать, что искать, где, по каким признакам… По сути дела геологи и геофизики одно дело делают, поэтому на любом геофизическом предприятии всегдаесть геологи. Сейчас в нефтяных компаниях, том же Сургутнефтегазе, организуются научно-исследовательские институты не только проектного, но и чисто геологического плана — жизнь требует!
Пренебрежительные отношения друг к другу геофизиков и геологов — это раньше было, сейчас — нет. Что раньше могли дать геофизики нефтеразведочно¬му предприятию? Структурную карту только, а там ищи структуру, выделена — тащи туда станок и бури. Просто геофизика изначально связана с большим количеством математики. Геологам в те годы, с одной сто¬роны, было проще, с другой — тоже достаточно сложно, потому что окончательный выбор, как бы там ни рекомендовал геофизик, делает геолог. Потому что и тогда, и сейчас кроме полевой геофизики, то есть сейсмики, очень большое значение имела и имеет промысловая геофизика, геофизические исследования скважин (каротаж), где определяются все параметры подсчета. В Тюмени и области промысловые геофизические партии, конторы традиционно входят в геологоразведочные и нефтедобывающие предприятия. Очень много толковых геологов сейчас в нефтяных компаниях, к сожалению, чисто геологоразведочных экспедиций мало осталось, они тоже вынуждены заниматься получением нефти. Или геологи в научно- исследовательских институтах — без них геофизика тоже топталась бы на месте. Нужны свежие идеи и там, и тут, чтобы двигаться вперед. Еще когда развалилась Главтюменьгеология и мы начали напрямую работать с нефтяными компаниями, там поначалу геологи действительно настороженно к этому сотрудничеству отнеслись. Потому что когда ты имеешь эксплуатируемый, детально разбуренный участок, где скважины через каждые 400 метров, сейсмика тут мало что может добавить. Но скважины, как правило, до основного целевого эксплуатируемого объекта, — а его же тоже надо изучать. Так что сейчас и на таких участках ста¬вится сейсмика, и достаточно много. На заре зарождения сейсмостратиграфии где-то, кажется, в Южной Америке, на полностью разбуренной площади (эксплуатационные скважины через 200 метров) провели сейсморазведку и выявили залежь, которая всеми скважинами была пройдена. Причем она оказалась крупнее, чем та, которую эксплуатировали. Так что самое лучшее — сотрудничество, взаимопонимание и поддержка. Где-то предпочтение явно надо отдать точке, скважине, но когда речь идет о площади, на которой пять скважин, причем три продуктивные и две сухие на разных уровнях — вот и ломай голову, как лучше поступить. А сейсмика все делает достаточно ясным. Она сейчас эффективно работает — те же толщины, пористость, но, пожалуй, и все, остальные параметры до сих пор, несмотря на то, что машинами весь зал забит, мы не можем получить, — разрешающая способность наша не позволяет. Про 10-15 метров мы можем уверенно говорить, но когда речь идет о единицах метров… Это еще впереди!
Геофизики разные бывают — по склонностям. Кому-то нравится обрабатывать полевой материал, получать разрезы, строить карты, а кто-то предпочитает интерпретировать эти разрезы с чисто геологической точки зрения. Интерпретаторы наши по образованию геофизики, но у них большая склонность к геологии, подход к сейсмике с точки зрения геологии. Геологи, работающие в сейсмике, это уже геологи-геофизики. Тут поневоле: чтобы разбираться во временных разрезах, надо представлять, как они получаются — характерные волновые картинки на этих разрезах. Кстати, в Пермском университете даже такая специальность есть: геолог-геофизик. Это стало особенно важно с развитием сейсмостратиграфии, которая обосновала геологическую интерпретацию временных волн. Роберт Михайлович Бембель в свое время увлекся сейсмостратиграфией (он достаточно увлекающийся человек) — спасибо ему, такие курсы провел для геофизиков нашего предприятия, руководство наше договаривалось с ним. В 1982 году была опубликована книга по сейсмостратиграфии, и с той поры она стала настольной книгой всех интерпретаторов-сейсмиков. Хотя многие геологи, не связанные с сейсмикойвремя Наумовым, Бинштоком и рядом других геологов. Это строение прекрасно видно на временных разрезах. Со скважины, конечно, такую картинку не получишь. В этом одно из преимуществ сейсмики: наглядность изображения. Изображение на временном разрезе нельзя, конечно, назвать геологическим, но где-то близко. Имея в нескольких точках данные скважин, мы можем уверенно интерпретировать сейсмический разрез.
При нашей работе практически каждый день происходят какие-то сообщения, мини-открытия, что-то я, может, подсказываю, что-то интерпретаторы сами находят, иногда очень интересное, что и для других площадей нужно применять. Стараемся не слишком отставать от общего прогресса. Сейчас намного проще работать в том плане, что достаточно мощная техника и не один-два варианта можно посмотреть, как это раньше было, а иногда перебрать до пяти вариантов строения толщи. Когда я только пришел, чтобы пересчитать структурную карту, надо было неделю сидеть, каждую цифирку написать — сейчас это минуту занимает. В одной и той же карте за считанные часы можно десяток вариантов перебрать, в конце концов один принять. Даже не успеваешь за компьютером, надо еще и посидеть-подумать: что же такое я накрутил? Посмотреть, не торопясь, на эти разрезы: что же на картах получилось. Только когда отчет движется к концу, я уже на бумаге просматриваю, как все это выглядит, потому что заказчикам передаем материалы и на бумажном носителе, и кроме того, те же разрезы и карты на магнитных носителях, чтобы, если что-то не понравилось, они могли бы пересчитать на своей технике.
Моя кандидатская называлась: «Методика выявления и картирования неантиклинальных ловушек» — в очень большой степени это обобщение того, что наработано в нашей экспедиции и в главке. «Школа Гидиона» — это, наверное, весь состав интерпретаторов нашей экспедиции. Разные взгляды могут быть на одно явление с разных сторон, но одно не отрицает другое, обычно находится разумное сочетание разных мнений. Резких конфликтов по поводу интерпретации у нас, практически, нет, только по каким-то деталям, иногда, кстати, очень интересные, важные детали проясняются.
Шиян Б.И.:
Моя работа всегда заключалась более в интер¬претации, истолковании результатов. Обработкой материалов, получением разрезов на машинах я занимался мало, хотя какое-то участие в построении тоже принимал. Это более рутинная работа, которую проходят все интерпретаторы. Кто-то на этом, упрямо сопротивлялись. Вот картинка у меня висит: строение неокома, предложенное в свое такая, что мы стараемся, начиная обучение с этого этапа, затем переводить специалистов на интерпретацию. Но и построение разреза не такая работа, которую можно поручить машине. Она выполняет ее с подачи геофизика, который задает параметры и знает, что он должен получить. Статика, кинематика, особенности заданных параметров — все это может по-разному выстроить картинку, и в результате она поступит на стол интерпретатора в искаженном виде. Так что обработчики не менее важны, чем интерпретатор, который в конечном счете говорит, где пробурить скважину. Поэтому и ответственность делится поровну между обработчиками и интерпретаторами.
Наше руководство требует, чтобы мы занимались молодежью, растили себе смену. Да, из-за всем известных причин у нас получился разрыв в том, что называется преемственностью поколений. Но когда молодые люди появляются — мы ими занимаемся. Мы их «бросаем плавать в большую воду», но поддерживаем! Даем самостоятельную работу, сдаем с ними отчеты. Они называются «ответственными исполнителями», может быть, авансом, но человек становится специалистом, когда почувствует себя ответственным. Поскольку я постарше других — возможно, поопытнее, работал, наверное, с половиной сегодняшних специалистов.
Жена последнее время тоже занимается интерпре¬тацией. Она тоже геофизик, вместе ездили по полевым партиям, экспедициям. Это было счастливое время! Особенно когда мы жили в Варьегане, в Новоаганске. Там и поняли, что приехали сюда не на несколько лет, как говорили, а всерьез и надолго. В Киеве в свое время, в 70-е годы, мы построили кооперативную квартиру, там осталась жить дочка с мужем, сейчас появилась внучка. А мы уже оторваны от Украины, граждане России. Я там был год назад, внучка росла на моих руках два месяца, сейчас жду с нетерпением отпуска. О внучке думаю каждый день, но и работа каждодневная, я на нее молюсь! Без работы в наше время и в нашем возрасте, даже если материально обеспечен, тяжело. Это все равно что потерять часть души.
Парамонов В.К.:
Наша Оренбургская экспедиция организована в 53-м году. Работает в ней почти 600 человек, и мы стараемся их сохранить. Средний возраст 40 лет, но наши звезды — люди уже солидного возраста. Растим замену. Молодых специалистов приглашаем из Саратова, Оренбурга. Есть вопросы, конечно, с жильем, но решаются: покупаем или даем ссуду на приобретение жилья с рассрочкой, допустим, на 10 или 20 лет — чтобы человек остался у нас. Лучшего коллектива, чем наш, нет!
Заказов предостаточно. Есть вопросы платежей: не все рассчитываются вовремя. Пока заказов было мало, мы мирились с этим, ждали. Сейчас заказов вдвое больше, чем позволяют наши возможности. Мы все заказы взяли, ни от чего не отказались, но своим я сказал: «Будем в первую очередь работать на тех, чьи условия нам выгодны». Если они раньше нас воспитывали, то теперь мы их будем воспитывать своими выдержками. Замахиваемся — и паузу делаем. А когда спросят почему — «ну ты же платишь плохо. Поэтому мы потом тебе сделаем». Деньги тратим так: «Первое — зарплата, второе — налоги, третье — железо». Мы, конечно, не такие богатые, как Ханты. Но я считаю, что аппаратура не все решает. Мы сравнивали результаты, взяв импортную аппаратуру на стороне, с теми, что были получены на отечественной — даже не сверхновой, а серийной. Результаты были одинаковы. Наш обрабатывающий центр оснащен очень и очень старой аппаратурой. Приезжали американцы, посмотрели, сказали: «Мы вам такое сделаем!» Взяли материалы, увезли в Хьюстон, через три месяца привезли результаты — всю стену увешали картинками. Окончательные результаты iS в центре. А мы под ними повесили свои. И когда сравнили, оказалось, что у оренбуржцев — лучше! Потому что люди, которые сделали наш разрез, они были на голову выше. Конкурентов у нас было предостаточно, и техническое оснащение у них было лучше, но теперь наши заказчики знают, что мы и на старом отечественном оборудовании сделаем отолично. Потому что мы край свой знаем, как никто другой. И сроки выдерживаем. Правда, работаем больше. Работаем круглый год, все двенадцать месяцев.
Было и у нас падение объемов, и сокращения, но специалистов старались сохранять. Мало кто так сохранился, как мы. Ушли только те, кому было пора на пенсию да по болезни. Из тех, что за деньгами пошли — многие сейчас возвращаются.
Цимбалюк Ю.А.:
В нашем отделе работают человек 60, но надо больше. Объемы работ растут, набираем много молодых. Хотелось бы, конечно, принимать на работу уже готовых специалистов, сложившихся, с которыми не приходилось бы нянчиться, объяснять каждую мелочь, но таких специалистов в нашем регионе очень мало, к сожалению. Переманивать из других организаций пока особо нечем, хотя наша фирма считается одной из самых перспективных, самых прогрессивных, работа интересная. Игорь Львович Цибулин работает преподавателем в вузе, рекламирует нашу фирму, Владимир Александрович Корнев, зав. кафедрой нефтяного университета, работает у нас — тоже объясняет студентам, что у нас за фирма. Сейчас студент пошел разборчивый, ему нужны не только материальные блага (хотя это в первую очередь, конечно), но и такая работа, в которой он сможет больше себя про¬явить. Вот и выбирают: или деньги, или интересную работу. Когда я переходил сюда, для меня главным было второе: здесь интересная работа и много работы. Материально я, может быть, очень сильно проиграл. До этого я почти 20 лет работал в Ямалгеофизике в городе Лабытнанги, занимался тем же самым: интерпретацией геолого-геофизической информации. К нам с той фирмы перешли несколько человек и считаются у нас одними из лучших. Нам пришлось к этому обратиться, поскольку появился новый вид работ — объемная геофизика 3D — в ЦАГГИ специалистов, которые бы этим уже занимались, на тот момент не было. Но зато эти работы уже давно вели Нина Аркадьевна Балдина и Татьяна Цимбалюк, а на 2D — Татьяна Горелина, Надя Косырева. Так что могущество ЦАГГИ начало прирастать ямальскими специалистами. Конечно, первое время ностальгия была и по друзьям, и по Северу, а сейчас в общем-то все нормально стало. Тем более эти расстояния только по карте кажутся большими, тыщи километров… Ну, еще и по деньгам. Но об этом лучше не задумываться: слишком горькая тема! Люди, которых я перечислил, все они страшные трудоголики. А я, может быть, эксплуатирую эти их качества…
Мы работаем на уровне мировых стандартов. Рейтинг наших специалистов очень высок, и мы постоянно дрожим, ловим всякие слухи, хочет ли кто-нибудь кого-нибудь переманить. Материальных стимулов у нас пока не наблюдается, поэтому преобладают моральные: очень любим и стараемся больше хвалить своих специалистов.
Я в геофизику пришел по совету отца (у меня отец геолог, правда, съемщик, рудный). Это было начало 70-х годов, геофизика тогда имела очень большую прессу, поскольку все крупные месторождения были открыты только с помощью геофизики. Да и все мое окружение с детства — это геологи, и, как честный человек, я не мог им изменить. Я не жалею, что стал геофизиком, — это очень интересная наука, и молодая, по сравнению с геологией, которая имеет многовековую историю. Дети многих моих коллег учатся, и надеюсь, что это поколение придет к нам через 3-4 года и мы вместе будем развивать науку. Престиж профессии потихоньку начинает подниматься… Еще пять лет назад на геофизику не то что конкурса не было, были страшные недоборы, а сейчас 3-4 человека на место. Геофизическая специальность сейчас, как никакая другая, гарантирует работу после вуза, даже борьба идет за молодых специалистов. И материально геофизика за последние годы очень изменилась — в смысле программного обеспечения, полностью перешла на компьютерную обработку, очень современный уровень по сравнению с другими науками, профессиями. Молодежь это привлекает.
Современный уровень обработки и интерпретации геофизических данных настолько высок!.. Мы сейчас занимаемся изучением пластов-коллекторов мощности недостижимой еще лет пять назад — меньше 10 метров. Это считается на пределе возможности. Пока — успешно. Нефтяные фирмы, заказывая нам работы, сами выбирают, какие разведочные комплексы должны быть использованы. Мы объясняем заказчикам, что мы можем сделать, — они, как правило, хотят еще больше. На какой-то другой аппаратуре, с каким-то другим программным обеспечением, менее значимым, такие задачи не решаются.
Отечественные разработки очень хорошие (я все время отслеживаю, мы держим связь с разработчиками московскими, тверскими, новосибирскими), но такой парадокс: почему-то все они работают только у авторов хорошо, а как только попадают в промышленно-производственные условия — оказывается, что что-то где-то недоработано, очень трудно встретить пакет отечественный в окончательном виде.
Чем и отличаются зарубежные в лучшую сторону: они удобны, более-менее совершенны и постоянно обновляются.
А в институте нас учили теории! Теории сейсморазведки. Были великолепные преподаватели: Всеволод Александрович Андреев, Семеркин… Были великолепные теоретики, чего, может быть, не совсем хватает в настоящее время в тюменском вузе. Гольдин нам читал лекции, приезжал из Новосибирска, корифей геофизики. Правда, все равно все непонятно. На его книжке, которую мы все четыре года изучали, обломались многие! Тяжело, но очень полезно, все равно что-то отложилось.
За то время, что я работаю, произошло несколько революций в геофизике. Во-первых, вскоре после того как я закончил институт, перешли с аналоговой записи (сколько нам пришлось переобрабатывать, даже спустя много лет!) на цифровую регистрацию и обработку. Во-вторых, появление зарубежных программных обеспечений и аппаратуры. Появились отечественные разработки и в обработке, и машины обрабатывающие типа ПС и ЕС, хотя мы застали и «Минск». А затем снова — самая современная зарубежная аппаратура и программные средства. Лидером в ее освоении был Тюменский главный вычислительный центр, куда мы с севера ездили на обработку, проводя здесь почти по году. И последняя, я считаю, революция, когда мы от структурных задач геофизики перешли к изучению пластовых моделей — это совершенно другой уровень, как космос и земля, ракета и самолет. Геофизика началась в позапрошлом веке, но в прошлом у нее произошел большой скачок, за век она дошла от «изобретения колеса» до «самолета» и «ракеты». Когда это все случается на твоих глазах… Довольно-таки большой прогресс. А у наших предшественников он произошел еще более кардинально — от однократного прослеживания до ОГТ. Я-то даже МОВ не застал… Появляется гордость за свою профессию, за себя даже. Очень интересно работать, — а что тебя дальше ждет? Даже страшно загадывать!
Открыть месторождение сейчас, может быть, и труднее, но все равно это происходит, прирост запасов, месторождений планируется, мы никуда от этого не уйдем. Они меньше стали по размерам, сложнее по строению, но ценность открытий от этого не теряется. Лично у меня была парочка месторождений… Заодно даже какую-то премию получил. Выдали расчетный листочек на зарплату, смотрю, там написано: премия — сто рублей. Спрашиваю, что за премия — «за что-то выписали, иди, узнай у начальства». Я пошел к главному геологу: «Сказали, у вас спросить, что за премия». «Так это за открытие месторождения». Я, конечно, не считаю себя первооткрывателем, но попал в этот список. Конечно, ме-сторождение открыть — не самоцель, просто хорошо, когда это случается. А наши предшественники, мои учителя, я с ними работал на Ямале, они все эти месторождения: Медвежье, Уренгой, на Ямале, на Сеяхе — они все это пооткрывали. Честь им и хвала, но могли бы, конечно, чего-нибудь еще и оставить! Плохо пару раз сработать, лениво — мы бы уж там доделали. Нет, к сожалению, они все практически крупные месторождения пооткрывали.
Но мы все знаем, что впереди у нас есть довольно интересный интервал геологический, достанется тем, кто придет следом за нами. Нижняя Юра, фундамент — это интервал более глубокий, сейчас он очень плохо изучен, потому что надо глубоко бурить, а таких скважин мало. Но все равно будут буриться эти скважины, зона интересов проникает туда, вглубь. А будет появляться какая-то информация геологическая, пойдут и какие-то результаты. Мы же им практически в каждом отчете даем какие-нибудь перспективы на нижние горизонты, на фундамент, но это пока складируется, никуда не идет, потому что очень дорого — бурить на такой интервал. А лет через десять, может, технологии бурения изменятся может, это будет очень дешево, может, и не буду бурить, просветят только, и все. Десять лет для геофизики и для геологии — это очень большой срок, прогресс идет с каждым годом.
Мы все время говорим «наука», хотя у нас-то производство, но все равно у нас околонаучное провд. водство. Среди геофизиков очень много людей со званиями, со степенями кандидатов, докторов наук, потому что решаются задачи производственные на базе научной. Специалистов из нашего Центра я считаю самыми настоящими учеными, и очень квалифицированными.
Перспективы теоретические, технические, методические…
Бембель Р.М.:
Еще в 75-м году была опубликована книга Нестерова, Салманова и Веры Потеряевой. У них там удивительный материал. Они проанализировали 27 самых крупных в мире месторождений нефти и газа и вычислили корреляционные связи между размерами запасов этих месторождений и разными их свойствами. В том числе там был парный коэффициент корреляции между количеством запасов и площадью месторождения. В таблице он приведен, опубликован, но в тексте авторы его не анализируют. А бомба-то вся в том, что коэффициент корреляции — ноль! То есть для самых крупных мировых месторождений нефти и газа нет никакой корреляции между площадью залежи и размерами запасов. Получается, что мы в течение многих десятилетий жили с мыслью глубоко ошибочной. Мы думали, что чем больше по размерам мы найдем месторождение, тем больше в нем нефти. И это сыграло определенную роль, особенно для Западной Сибири, роковую роль сыграло. Потому что когда мы находили крупные, как блины, месторождения и запускали туда буровиков, они, особенно не раздумывая, раз контур есть, методом квадратно-гнездовым всю эту площадь разбуривали, начинали качать нефть — и тут-то наступало разочарование. Оказывалось, что значительный процент скважин либо не дают нефть, либо дают ее столько, что она даже не оправдывает по цене затраты на бурение этих скважин. И себестоимость нефти из-за этого у нас оказалзоь очень и очень высокой, почему мы и не конкурентоспособны на мировом рынке до сих пор. Где-то в 92-м — 94-м году была опубликована цифра (мне ее в свое время предоставили для доклада, который я делал в Нижневартовске от имени Академии наук) среднего количества нефти, добываемой в сутки на одну скважину в разных странах мира. На первом месте в мире стояла тогда Саудовская Аравия: они добывали в сутки в среднем из каждой скважины более 500 тонн. На втором месте стояла (самое удивительное: не Кувейт, не Ирак!) Норвегия: они добывали по 250 тонн в сутки на одну скважину. А потом уже, на третьем месте и дальше, пошли: Кувейт — 208, Ирак — 200, Ливия — 74… СССР — 4,2 тонны. Но США добывали только 7/10 тонны нефти в сутки! (Не за теми пошли учиться-то, надо было учиться у арабов и норвежцев, а не у американцев!) Вся ниточка тянется отсюда: бури, бури, бури! У нас же буровые мастера были в почете, считалось, что можно все узнать через бурение.
Но только геофизика (для этого и нужна тонкая, высокочастотная сейсморазведка) может сказать, где пробурить ту скважину, которая будет давать нефти не меньше, чем у арабов или норвежцев, ливийцев, на худой конец. А мы пошли экстенсивным путем, не требующим интеллекта, а требующим только железа. Интеллект — это геофизика. Теперь вспомним про тот коэффициент корреляции: если между большими размерами и запасами нет никакой связи, значит, надо искать не самое большое, а самое богатое, ураганное место, важно попасть туда скважиной, как ниточкой в угольное ушко — и большая нефть! Если взглянуть сегодня на карту добычи по Самотлору, там можно увидеть то же самое. Там есть скважины, которые дали за время эксплуатации больше трех миллионов тонн — несколько таких скважин. Два миллиона тонн — чуть ли не десяток скважин. Они попали. Тут же, рядом, буквально за 250-500 метров — что-то есть, чего-то дали, но что они там дали… За этим стоят вполне реальные вещи. Значит, геофизика должна стать тем инструментом, который не просто указывает контур, а находит именно то место — супер! И не надо бурить «тыщу» скважин, пробури десять! Но что же это за места?
Жизнь — это одно из свойств самой вселенной, галактики. И жизнь проявляется как путь эволюции. Это путь, следуя которому, система не погибает, не превращается в прах, а вопреки законам энтропии, стремящимся к распаду, себя поддерживает, борется против смерти — антисмерть! Жизнь — это процесс, изменения. Мы подошли через геофизику, через высококачественные материалы, особенно сейсморазведки, к пониманию того, что Земля — это живое, она живет! У нее есть, как у нас, какая-то кровеносная система, нервная система… С помощью сейсморазведки мы можем увидеть функциональную систему планеты Земля. Месторождения полезных ископаемых, возможно, нечто вроде склеротических бляшек внутри организма — что-то там засорилось. В этом случае добыча полезных ископаемых полезна самому организму Земли: мы его как бы прочищаем. Но это один из вариантов, и очень важно понять механизм, чтобы не навредить, не испортить. В этом мире все хорошо, что в меру, — это один из основных законов природы, законов экономики — закон толерантности. Существуют пределы снизу, пределы сверху. Я надеюсь, что в XXI веке мы в конце концов выйдем на такую схему работ, когда будем добывать столько, сколько необходимо, не больше и не меньше. Наш старый принцип «чем больше — тем лучше» очень много принес вреда. Это так же, как с лесом. Есть такой термин: лесосека. Это та расчетная величина, когда в год вырубается столько леса, сколько его вырастает. Модель живой Земли позво¬ляет предположить, что полезные ископаемые так же восстанавливаемы, как лес. Как это доказать, проверить? Инструментом является опять же геофизика! Мы начинаем искать эти главные клапаны, обеспечивающие жизнь Земли, физиологию Земли. Для того чтобы поставить правильный диагноз, чтобы обеспечить существование, нужно знать физиологию — мы, получается, являемся физиологами Земли. Может быть, мы зря лезем, может, это надо кому-то другому отдать? А некому. Мы ближе всех и глубже всех в это дело вникаем, это наша работа, в которой мы уже имеем колоссальный опыт.
Так вот, высокоразрешающая сейсморазведка — это чтобы лучше видеть. Как в сказке про Красную Шапочку: «Бабушка, а для чего у тебя такие большие глаза?» — «Чтобы лучше видеть!» А для чего лучше видеть? А чтобы не пропустить! Что-то очень- очень важное, такое, о чем еще никто не догадался, что оно там есть и что оно все определяет. Именно геофизика нужна для того, чтобы научиться видеть сквозь землю и понимать, что там, под землей. Как острили в студенческих капустниках, разбойники- геофизики шаловливо пытались заглянуть и узнать, что у Геи под мантией. Никто лучше, чем геофизики, этого сделать не может. Потому что это та отрасль, в которой сегодня используется самая современная техника, аппаратура. Мы уже сейчас можем увидеть те места, то строение под землей, на котором бурение если оно когда-нибудь и будет поставлено, то через столетия. Хотя могут быть и ошибки.
Сысоев Б.К.:
Моя партия называется — комплексная геофизическая, мы занимаемся всеми методами, не связанными с сейсморазведкой: и гравикой, и электроразведкой, и может быть, будет еще что-нибудь более новое. Но при этом партия производственная. С научным консультантом Хантымансийскгеофизики Робертом Михайловичем Бембелем обсуждаем, какие интересные разработки появляются, может быть, и в области сейсморазведки, берем, что понравится, — экспериментируем, честно говоря.
Магнитно-теллурическими токами я занимаюсь всю жизнь, можно сказать, фанатик этого метода, с тех пор, как с ним познакомился — еще в 63-м году на практике, будучи студентом Грозненского нефтяного института, с партией от ВНИИгеофизики, которая проводила эксперименты на Кавказе. Интересно увидеть, что в Земле происходит. Первую практику я проходил в сейсморазведке. Но когда работаешь с МТТ — Земля перед тобой как живая, видишь на осциллографе процессы, которые происходят в ней самопроизвольно, как в организме, ко¬торый дышит, живет. Отсюда моя энергетика: если я не вижу этот процесс, допустим, год — плохо жить становится. Я узнал, что такие работы есть в Салехарде, и распределялся уже целенаправленно. Принимал меня на работу Юрий Самойлович Копелев, а начальником партии был Анатолий Васильевич Бисеров.
Мы вели региональные работы по северу Западной Сибири от Оби до Енисея. Сначала с шагом в 50 километров между точками. Производительность была маленькая. Что такое — одно зондирование в месяц? С появлением новой цифровой аппаратуры (где-то в 70-м году) на порядок увеличилась производительность, мы начали работать уже с шагом в пять километров, затем с шагом, доходившим до одного километра между точками. Выросли возможности обработки, стала более точной регистрация, появились программы, позволявшие за суточные наблюдения получать информацию о 20-30 процессах. Но хотелось заниматься более детальными работами. В 82-м году я получил приглашение поработать на Камчатке, пообещали деньги и «делай что хочешь». Там было очень интересно, но кончилось тем, что все-таки снова пришлось заниматься реги¬ональными работами. И тогда я уехал в Казахстан — снова пригласили, поддержали, пообещали, что будут проводиться детальные работы, всякие опыты. Честно говоря, я пробовал, как работают эти методики. Было много объектов, были деньги хорошие, работы на залежах. Но, так как метод легко заглядывает вглубь, его невольно всегда посылали на региональные работы. Хотя и давали возможность, пересекая залежь, сгущать, как надо — более-менее свободно, не было надо мной строгой опеки, ограничений в действиях.
В Казахстане был хороший завод по производству аппаратуры, структурно с нами связанный. Мы начали потихоньку разрабатывать свою аппаратуру, потому что имевшаяся уже не соответствовала требованиям, параметры все были морально устаревшие, и уже никто не производил ничего нового. Но на этом заводе оказались ребята очень хорошие, энтузиасты, талантливые, хорошие программисты, аппаратурщики, за год создали систему, разработали аппаратуру и последние три года испытывали и доводили ее. Сейчас наша аппаратура представляет собой «дипломат-компьютер. Повысились и качество, и производительность, сейчас мы можем прямо в поле на дисплее видеть весь процесс, можем его отредактировать, можем в течение нескольких секунд обработать, оценить — при наличии двух-трех геофизиков-интерпретаторов! «Уже, в поле, получить результат! То есть с поля мы приезжаем с экспресс-результатами, которые, конечно, дальше осмысливаются геофизиками-сейсмиками, сопоставляются.
Когда в Казахстане геофизика полностью зачахла, я поехал в Тюмень, посмотреть, как тут люди живут, предложить свои услуги. Встретился здесь с Мегерей, Соколовым, Робертом Михайловичем, они пригласили к Муртаеву. С ним мы раньше встречались, один институт заканчивали, он на курс позже меня. С Зоммером были знакомы. Они заинтересовались результатами, аппаратурой, методикой, решили возобновить электроразведку, которая здесь зачахла в 85-м году. Наши задачи здесь — изучать низы осадочного чехла и верхнюю часть фундамента до глубины 7-10 километров и, если повезет, найти геосолитоны — вместе с сейсморазведчиками, объяснить природу процессов формирования залежи.
Электроразведка в Западной Сибири в последние годы не велась, думаю, потому что ресурсов не хватало и, видимо, энтузиастов великих не было. На Камчатке сейчас электроразведка с нашей аппаратурой тоже возобновилась и работает. Магнитотеллурика вышла на другой виток, работаем более качественно, более быстро: зондирования, которые раньше делали месяц, сейчас выполняем за 2-3 часа. Но хотелось бы быстрее. У канадцев есть аппаратура, регистраторы, которые разбрасывают по профилю, и те одновременно делают большую площадь, а информация тут же поступает через спутниковую связь. С удовольствием продают свою систему. Но у них одно зондирование стоит 5 тысяч долларов. А у нас 200 долларов. Сейчас я ездил в Тверь, делал там региональный профиль — испытывалась вся аппа¬ратура, имеющаяся в России, и канадцы приезжали. Результаты у нас оказались не хуже, а лучше даже и намного дешевле. Сейчас интерес к этой аппаратуре есть. Правда, у нас мало регистраторов, но это поправимо, были бы востребованы эти работы. Я думаю, что мы начнем, покажем результаты, и они пойдут. Мы беремся за полгода сделать полторы тысячи зондирований — двумя приборами. Раньше такое количество зондирований делалось бы двадцатью отрядами. Мы можем работать круглый год, может, летом даже лучше. Нам достаточно одного вездехо¬да (плавающего, конечно), не нужно тяжелых вагонов, балков. Единственный вред, какой мы наносим природе, это от транспорта, а так — не взрываем, дырки в земле не крутим, нефть не разливаем. И я надеюсь, что при достаточной детальности, вместе с сейсморазведкой, наш метод сможет получать полую картину залежи — может быть, объемную, многопараметрную. Я потратил основную часть своей жизни на то, чтобы этот метод из регионального перевести в детальный. Хотелось бы сделать его еще более детальным, но это уже следующий этап. Будем работать вместе с сейсморазведкой — это технология, которая мне очень нравится.
Будет проблема с молодыми кадрами. Электро-разведчиков в Тюмени почти не осталось. Но сейчас оживился интерес к еще одному направлению электроразведки: становления поля. Это электроразведка, которой занимался Смирнов Вениамин Степанович. Сейчас этими работами заинтересовались нефтяники, и прорабатывается вопрос о возобновлении этих работ через нашу партию. Наш заказчик сейчас — Ханты-Мансийский комитет по нефти и газу. Последнее время в Казахстане я занимался и гравикой. Интересно, конечно, все, но, с точки зрения геофизика-электроразведчика… Я поработал там с хорошей аппаратурой, канадской — понравилось. Здесь гравиметры устаревшие, и я уже не понимаю, как можно с такой аппаратурой работать, — мне не нравится. Я с удовольствием занялся бы гравикой, потому что если уж смотреть на Землю, то смотреть комплексно. Если мы хотя бы чуть-чуть будем помогать сейсморазведчикам распознать какой-то образ, какую-то структуру, дать ей характеристики более полные, то оно уже того стоит. И коли гравика здесь была — и спрос есть. Я знаю, что Баженовская экспедиция выполняет два заказа в Ханты-Мансийском округе — а мы, которые работаем на этой территории, и кадры еще есть, не все потеряны пока, и приборы — эти заказы упустили. Надо и нам начинать — но я буду делать на другом аппаратурном уровне. Мне всегда, в любой геофизике не нравилось, что человек ведет журналы, делает записи, всегда может появиться ошибка — для интерпретатора это бич большой, гадаешь, как же было на самом деле. Хочется иметь дело с такой аппаратурой, которая сама автоматически записывает, чтобы человек не вмешивался. Так устроена наша новая электроразведочная аппаратура: оператор ничего не записывает, все в память автоматически заносится. Это очень облегчает работу оператора, я это хорошо знаю, по¬тому что всегда сам работаю оператором, на любом уровне. И самое интересное: ты видишь процессы, ты живешь в них и тогда только можешь судить, как лучше работать. Я всегда сам готовлю операторов — был бы геофизик, желающий обучиться.
На Камчатке я работал в одной экспедиции, которая занималась детальными работами на термальные воды. Я попробовал МТЗ с шагом через 500,200 метров — глубины не ограничивались. Было очень интересно понять, откуда появляются термальные воды. На электромагнитных исследованиях я нашел очаги типа разогретых пород (это обсчитывалось), приближающихся в поверхности, где-то они прерывались, и на этих местах как раз появлялись термальные источники.
Термина «геосолитоны» я тогда не знал, но здесь, когда Роберт Михайлович Бембель посмотрел наши картинки, он пришел к выводу, что это как раз тот метод, который, возможно, решит, как построены солитоны, какие там корни, и сейчас у нас это одна из главнейших задач. Мы можем заглядывать глу¬боко, не тратим большую энергию, используем энергию Земли, у нас нет искусственных источников, мы измеряем естественные электромагнитные поля Земли, которые связаны с общими процессами на Солнце, в космосе и так далее — все это живая сис¬тема. Пятьдесят километров — это не глубина для нас. У меня есть опыт работы в Казахстане (тоже региональные профиля), где была задача изучать глубины до 100 километров. На отдельных местах доставали до 300 километров, в зависимости от накоплений. Тоже получили интересные результаты, по которым видно, что фундамент — не однородная масса, что внутри его есть проводники, есть границы проводящие, где-то он становится пластичным…
И вся эта информация достается относительно легко и экологически безвредно: мы ничего не взрываем, мы не трясем Землю, мы просто ее слушаем.
Люди, которые мыслят широко, понимают, что Земля непростая штука, это сложная система, которая создана природой. Мы изучаем влияние магнитных бурь на Землю, отклик Земли на магнитные бури — это сложный процесс. Самая мощная энергия — это космическая, она пронизывает всю Землю насквозь… По этим воззрениям мы с Робертом Михайловичем Бембелем нашли друг друга, нас обоих много гоняли за то, что не так вроде понимаем.
Бембель Р.М.:
Году, кажется, в 84-м, в Новосибирске, на очень крупном совещании по сейсмостратиграфии я познакомился с одним удивительным человеком. С Сахалина. Владимир Онуфриевич Савицкий — личность очень яркая, интересная. Сейчас его, к сожалению, нет в живых. Мы с ним сразу почувствовали духовное родство, единство. Мы вдруг заговорили о том, что не только стратиграфию мы можем видеть по сейсмике, по нашим разрезам — мы можем пойти гораздо дальше: видеть активную тектонику и динамику. И когда-нибудь в будущем вместо слова «сейсмостратиграфия» мы будем употреблять слова «сейсмотектоника», «сейсмодинамика», в конце концов они должны переплестись. Идея была воспринята очень критически, по этому поводу мы с ним даже вечером спели старую пиратскую песню: спина к спине у мачты против тысячи вдвоем!» Сегодня идею, которая тогда родилась у нас с Савицким, я называю геосолитонной концепцией. Тогда мы еще не видели солитонов, но начали искать такие элементы, которых никто не видит.
Мы ищем (и уже находим) на наших материалах те самые объекты, которые идут из фундамента и как насосом накачивают газовые и нефтяные месторождения. Надо, конечно, провести специальные исследования со скважин, динамику проверить. Может, и не удастся. А вдруг мы сумеем их возбуждать? Если мы научимся управлять их возбуждением — это будет нечто! У нас есть идея и есть надежда, что она сработает. Мы знаем примерно, как эти поля работают и структуру знаем, если еще научиться возбуждать… Они будут нам качать газ точно, в этом я не сомневаюсь, а может, и нефть. Она ведь получается тогда, когда газу деваться некуда, обстановка напряженная, он начинает перерабатываться, создаются другие углеводороды, и так до последнего радикала. Все начинается с газа, он генерируется первым. Снова идея Ростовцева: все начинается с водорода.
Где-то в 98-м году мы с Муртаевым смотрели сейсмические материалы сочленения Урала и Западной Сибири и увидели, что там очень интересное строение. У нас родились собственные концепции, принципиально отличающиеся от общепринятых (общепринятым считается надвиг Урала на Западную Сибирь). Но наши материалы позволяли уверенно говорить только о семи, максимум девяти километрах вглубь. Я тогда сказал Муртаеву: «Эх, жалко, что мы не можем увидеть поглубже!» Прошел год. Я приезжаю в Ханты-Мансийск, мне показывают материалы и говорят: «Ты знаешь, мы теперь видим за пятьдесят километров!» — «Как так?» — «Муртаев приказал!» То, что мы видим на глубине 50 километров, явно бурением в ближайшие десятилетия и столетие не будет освоено. Но для понимания строения это необходимо. А само понимание дает гарантии, повышает надежность прогноза, где искать, что и как искать, — то есть увеличивая свой фронт работ, мы сможем предсказывать, что будет на поверхности. Первые результаты подтверждают нашу концепцию. Правда, заказчики оказались людьми консервативными: вместо того чтобы нас поблагодарить, они нас за это отругали. Поэтому теперь мы даем им официальный отчет в том понимании, как это принято у заказчика, а после обговариваем возможности на материале выдать какие-то новые идеи, новые модели. Как правило, заказчик соглашается, потому что он воспринимает это как бесплатное приложение.
Карпенко И.В.:
Я занимаюсь разработкой методики поиска неантиклинальных ловушек углеводородов. Теперь вся дискуссия ведется вокруг двух проблем. Первая: новые объекты — какие это объекты? Типа ловушек, типа породослоистых ассоциаций (клиноформы прямые и обратные, покровы и т.д)? Надо ли руслоавиальные системы разведывать или же ориентироваться на клиноформы, которые формируются в условиях морских? Еще много вопросов не выясненных. А тут еще вторая проблема подмешивается. Некоторые научно-исследовательские институты, многие известные ученые считают, что задачу можно решить чисто математическим путем, даже не зная особо геологию. Например: «Давайте решать обратно динамическую задачу!» Но одно дело определить физические параметры среды, другое — получить информацию от ловушки, где скапливались углеводороды. Даже определив ловушку, надо знать, есть коллектор — нет коллектора, есть покрышка — нет покрышки. К сожалению, точность решения этой обратно динамической задачи в большинстве случаев не позволяет пока разобраться в этой проблеме. Поэтому ожидать в ближайшее время отдачи не приходится. Это мое мнение. Оно дискуссионно, я это понимаю. Сейчас идет кризис идей и технологий, но он будет преодолеваться не экзотическими вещами, типа того, что Бембель говорил о геосолитонных трубках — эта все экзотика, которая неизвестно, будет не будет, а если будет, то вряд ли с той отдачей, которую прогнозирует автор, и не через изучение физических параметров среды, а в последовательном решении обычных геологических задач, но на новом методическом уровне. Правильно стратифицировать разрез под эти новые задачи — мы и так стратифицируем, правильно делать реконструкции строения палеорельефа под эти новые задачи, правильно использовать эту ситуацию для определения мест отложения пород коллекторов, а после этого — где же ловушка? То есть решать традиционные геологические задачи в той последовательности, которая сложилась, и не поддаваться на революционные идейки, что, вот, мол, если мы сделаем это, то будет то- то! Такого не бывает.
Наш договор с Хантымансийскгеофизикой в какой-то мере тоже следствие того кризиса, из которого мы, может быть, на Украине начали немножко раньше выходить. Потому что мы очень быстро освоили малые глубины и последнее время бурим на 5-6 километров — это для нас теперь рабочие глубины. Потому что мы раньше исчерпали фонд этих обычных антиклинальных ловушек и вынуждены были раньше заняться поисками новых объектов.
Поэтому какой-то опыт уже поднакопился, видимо поэтому нас и пригласили посмотреть и поработать здесь. До развала Союза мы работали с Центргеофизикой, с Печорогеофизикой, но с 92-го года связи распались, только сейчас начинаем их возобновлять. Работы и на Украине много, поскольку наш юг был практически не поднят, не разведан, там и сейчас освоено три процента. У нас другая беда: у нас не бурят. За прошлый год поискового бурения в комитете геологии провели аж семь тысяч метров! Это, считайте, две ваши скважины. Мы, геофизики, работу делаем, даем объекты, но они не разбуриваются. А у вас тут, конечно, выйдешь с рекомендациями — за полгода разбурят, если место заинтересует. Для нас это, конечно, важно: наработки есть, а проверки недостаточно. Хотя в Днепровско-Донецкой впадине где-то около 70 процентов ловушек углеводородов уже картируется по этой методике, о которой я рассказывал.
У нас есть еще и геополитические планы. Представьте себе, что мы сделаем методический прорыв, откроем океан нефти — она резко подешевеет, и Украина сразу получит дешевую нефть! Шутка, конечно, но доля истины, как и во всякой шутке, тут есть. Все мы интегрированы, экономика интегрирована, и если мы сумеем оказать здесь помощь — это будет помощь не только конкретно Хантымансийскгеофизике или Западно-Сибирскому бассейну в России, но и Украине, пусть косвенно, но все равно аукнется…
Меня поражают оптимизм и энергия руководителей Хантымансийскгеофизики в направлении обновления техники, поиска новых возможностей методических, технических, теоретических — как будто это романтизм 60-х годов. Люди не опустили руки даже после того, как пережили это ужасное время, когда всем было на все начихать. Вплоть до того, что собираются организовывать целое направление, которое будет научно обосновывать все их работы. Я несколько критически отношусь вот к чему: конечно, крупные, достаточно богатые фирмы должны поддерживать науку — но какую науку? Академическую науку, на уровне получения академического знания чаще поддерживает государство. Более того, даже уровень получения прикладного знания финансирует государство, но еще не фирма. А вот когда прикладное знание рождает технологию, тут фирма смотрит: «Что-то в этом есть!» — и может помочь в досоздании технологии. Но большинство фирм и тут еще воздерживаются. И только когда видят, что технология есть, но ее надо адаптировать к решению конкретных геологических задач на интересующей территории, то появляется смысл выделить деньги: решается подскважинская задача! И мне кажется, что руководство Хантымансийскгеофизики еще осматривается и этого деления науки, этой градации, как-то не ощущает. Поэтому пока идет поддержка любого уровня знания, был бы смысл, была бы какая-то здоровая идея. Но как экономист и человек, располагающий деньгами, я бы в первую очередь поддерживал уже созданные технологии, нуждающиеся в адаптации к конкретным условиям, потом прикладное знание, а в последнюю очередь — фундаментальное, пусть оно пока что варится в головах! Его должно поддерживать государство, комитеты, даже отрасль должна отказываться от поддержки некоторых задач. Но у нас при социализме планирование велось от интересов исследователя. Он предлагает тему, она автоматически входит в планы работ комитета или министерства геологии. Сейчас должен быть конкурс идей, должны быть экспертные комиссии, деньги должны выделяться только после всяких экспертиз с четкой градацией по уров¬ню этого научного знания — разные деньги, на разные задачи.
Но тем не менее… Взять хотя бы эти невзрывные источники. Енисейск, Баку, Винница, Геленджик, Киев, Москва — столько городов, специалистов, которые дополняют друг друга, хантымансийцы разыскали, узнали о их работах, свели воедино, наметили план работ и будут разрабатывать какую-то систему с творческим коллективом не только из разных городов, но и разных стран. Разве это можно сделать, не горя? Это не может не удивлять, не умилять, не восхищать! Немногие люди способны творить, и они могут творить только благодаря тому, что есть Муртаев, Рябошапко, Бобрышев, Савин, Зоммер… Люди творческие все-таки зациклены на своих задачах, и свести их вместе можно только с помощью внешней силы. Скажем, Лев Толстой и Достоевский не были знакомы. Однажды они встретились на каком-то концерте, сидели почти что рядом, видели друг друга, но не подошли друг к другу, не познакомились. Какая-то сила отталкивания между творческими людьми всегда существует. Причем это не то что какая-то неприязнь, они уважают друг друга. Индивидуализм, заглубленность в себя людей не сводит. То же самое и наши разработчики. Мы не склонны искать знакомств, их поддерживать. Наверное, это специфика творчества. Возможно, что-то хорошее выращивается вот этой негативной стороной. Свести их вместе должны люди извне.
Зоммер Б.К.:
Все-таки мы зациклились на этом импорте. Последнее время мы приходим к тому, что все же надо использовать российские продукты. Очень настойчиво в этом направлении у нас главный геофизик работает: изучает все внутренние, российские, программные продукты, постоянно настаивает, что надо покупать то, надо покупать это. Но пока еще мы не убеждены, даже не столько мы, сколько заказчики. Об этих российских продуктах еще очень мало известно, им нужна мощная реклама со стороны изготовителей. А на сегодняшний день заказчики спрашивают: «А вы математикой «Шлюмберже» владеете?» — «Да, владеем». — «А французское математическое обеспечение у вас есть?» — «Да, есть». — «Тогда мы вам отдадим заказ. А какая у вас аппаратура работает? Двадцатичетырехразрядная?» — «Да, двадцатичетырех». — «А чья?» — «Американская и французская». — «Тогда конечно». А если мы начнем сейчас свое что-то выставивлять — смотреть на нас не будут! Но вот сейчас вро¬де что-то начинает появляться.
Рябошапко С.М.:
На данный момент отставание в разработке российских технологий в геофизике серьезное, а вместе с Россией отстаем и мы. Но мы предпринимаем большие усилия для того, чтобы эти технологии у нас заработали. Например, наши импульсные источики. Они более мобильны и могут давать ту же информацию, что и вибраторы, признанные во всем мире. Стоить они будут раза в четыре меньше, чем вибраторы, но это для нашего, российского потребителя. Что касается иностранных компаний, которым мы, по всей видимости, начнем их продавать, то с ними будет совсем другой разговор. Принимаем очень серьезные меры для того, чтобы и сейсмическая технология на профиле стала не только конкурентоспособной, но и в принципе была полезна и для Хантымансийскгеофизики, и для России.
Если сейчас при наших обычных технологиях мы имеем для регистрации станцию на профиле, то перспектива наша состоит в том, что технологии связи в ближайшем будущем позволят передавать информацию с сейсмоприемников прямо на вычислительный центр. Это случится не сегодня и не завтра, но пару лет назад на геофизическом совещании в Ницце в выступлении представителя американской компании «Пелтон» прозвучало предупреждение о том, что впереди очень серьезные изменения в технологии: использование системы «Интернет» в геофизическом производстве. Сейчас начинается использование системы «Интернет» для передачи геодезических данных. Технология эта уже имеется на территории России, но пока используются сервера иностранные, в частности, наверное, для нашей территории будут сервера в Голландии или Норвегии.
Муртаев И.С.:
В Геленджике очень талантливые ребята собрались, 5-6 человек, «Ультрамарин» выпустили, один вариант, второй, сейчас над третьим работают. И так получается, что они опередили все крупнейшие компании производителей геофизической и сейсмической аппаратуры. Мы участвуем в испытаниях. Пройдут испытания удачно — даем им деньги, дооснащаем до нормальной партии, проведем испытания здесь. Если получится — это будет революция! То есть что-то мы пытаемся сделать, деньги не зря расходуем, мы их на развитие пускаем, дивидендов у нас нет, и сомневаюсь, будут ли… Но самое главное, мы сейчас нормально вооружены, приятно работать.
Зоммер Б.К.:
В Геленджике, где разрабатываются новые сейсмостанции, там возникли сложности с получением импортных комплектующих деталей. К сожалению, так называемый преобразователь аналог-код 24-разрядный, который используется в новейшей телеметрической аппаратуре, выпускаемой по всему миру, производят только в США. Даже во французских станциях «SERSEL» стоит этот же преобразователь. И в Геленджике тоже нужны американские комплектующие. А приобрести их не так-то просто, напрямую они не смогли, будут теперь через посредников, за повышенную цену, с большими задержками. Сроки испытания соответственно сдвигаются, но крест на них не поставлен, напротив, возлагаются очень большие надежды.
Запорожец Б.В.:
Наша компания производит сейсмостанции, как геофизики называют, — а правильно то, что мы делаем, называется: универсальная система сбора сейсмических данных.
Геленджик считается исторически де факто столицей морской геофизики, и наша компания вышла из морской геофизики, и первая система, которую мы сделали, была предназначена для ее целей и задач. Но, как и вся жизнь на Земле, выйдя из моря, мы перебрались на сушу и теперь очень плотно занимаемся теми же проблемами на суше. Южморгеология в принципе сохранилась и на сей день, хотя было много разных и разделений, и обратных соединений, трансформаций, слегка изменилось и название, но в принципе люди те же, и сама организация та же.
Я окончил институт по специальности информационные измерительные системы и очень хорошо владел теорией. Когда же, сразу после окончания института, пришел в морскую геофизику, попал на полевые работы и увидел, как и на какой аппаратуре делаются те сложные работы, и, зная, как нужно это делать, я испытал чувство, близкое к возмущению. И сразу возникла мысль, что нужно переделывать. Эта мысль быстро оформилась в 92-м году, в период интенсивно происходящего непонятно чего. (Что там было плюсами и что минусами, наверное, только потомки разберутся.) Я и группа людей, которых я пригласил, организовали акционерное общество «Интромарин», преобразованное через два года в «Си технолоджи» по ряду объективных организационных причин. Организация невелика, потому что мы придерживаемся мнения, что есть такой критический порог, выше которого в научных исследованиях, в разработке и производстве таких систем, которые мы производим, переходить нельзя. Мы искусственно сдерживаем предложение и не наращиваем производство, как это было принято в советские времена (станки, линия, люди за кульманами, конвейер…). Мы считаем, что геофизическое оборудование достаточно специфично, и надо всегда держать руку на пульсе и уметь очень быстро переориентироваться, добавлять новое и производить вариации. Когда маховик слишком большой (в том числе и производственный, и ресурсы людей), его очень трудно перестроить, и управляемость и мобильность от этого страдают, поэтому тот порог, который мы считаем объективным для нас, — это от 20 до 30 человек.
Наши заказчики — сервисные геофизические ком¬пании, и на сегодняшний день легче перечислить, кто из них не является заказчиками. А первыми заказчиками были мы сами. Когда мы пришли к выводу, что оборудование не соответствует, тем более морской сейсморазведке, мы решили доказать, что на нашем оборудовании выполнять работы можно не только не хуже, но и лучше, и первую систему мы сделали для себя. У нас было свое судно, своя партия, и мы выполняли работу на своей первой системе, которую сделали с нуля. Мы всё доказали, особенно доказательно было то, что нашими заказчиками вдруг стали иностранные компании (для нас самих это показалось странным). Потому что никто на акватории Черного моря не имел на тот период технологии и оборудования, позволяющего выполнить эти работы по тем же критериям мобильности, качеству и стоимости. Мы предложили свои услуги, и вышеназванные компании на наши условия согласились.
Не знать Хантымансийскгеофизику, если пытаешься как-то ориентироваться в геофизическом океане, просто невозможно, но еще года 3-4 назад она для нас ассоциировалась с чем-то очень большим, малоуправляемым, живущим по своим законам — государство в государстве. Мы даже не пытались выходить на контакты, потому что эта организация казалась нам слишком большой и имеющей очень много импортной аппаратуры. Детальному знакомству еще и года нет, и сейчас трудно сказать, кто на кого вышел, но мы как-то сразу поняли, что разговариваем на одном языке и цели, отдаленные, глобализированные, у нас, в общем-то, одинаковые. Меня, признаться, это удивило: казалось, что руководство Хантымансийскгеофизики из-за масштабов своих проблем, концепций не может вникать в такие детали, в том числе технического, перспективного плана. Хотя сейчас мне уже представляется совершенно естественным то, что руководство Хантымансийскгеофизики понимает значительно больше, чем мы думали изначально. Хантымансийскгеофизика виделась нам чем-то вроде огромного непотопляемого «Титаника», который плывет своей дорогой, не сворачивая, разваливая, что нужно развалить, не особо вникая, как это достигается. Но сейчас ясно, что за этим стоит очень большая работа, в том числе подход и прогнозирование будущего. Мы уже плотно вместе работаем, некоторые вопросы, которые вписываются в планы Хантымансийскгеофизики, решаем совместно, так что даже сложно определить, кто тут заказчик, кто исполнитель. Мы надеемся, что вместе и будем продвигать и внедрять новые технологии, которые позволят работать больше, лучше, эффективнее…
Конкретно у нас не принято говорить, прежде чем разработка будет сделана, утверждена и представлена для широкого круга, но если вкратце… Речь идет о радиотелеметрической системе, построенной на несколько новых принципах, системе нового поко¬ления, другого уровня, которая позволит сделать технологический прорыв в тех работах, которые проводят сервисные геофизические компании, по таким критериям, как эффективность применения оборудования и стоимость владения оборудованием. Потому что сейчас на первый план выходят не такие показатели, как сколько стоит система, ее масса и прочее. Стоимость владения системой — это такой большой показатель, который включает и обслуживание, и эффективность использования, и производительность, и масса-габаритные параметры, и энергоемкость — такой комплексный показатель, который в начале сейсморазведочного бума постсоветского периода не принимался в расчет.
Я глубоко уверен в том, что в ближайшее время в геофизических исследованиях, в российской сейсморазведке, будут использоваться, в основном, отечественные технологии, оборудование. Для этого есть практически все объективные и субъективные пред¬посылки, и это видно уже, как говорят, невооруженным глазом. Был период, когда массово закупалось импортное оборудование, перекос взглядов настолько доминирующим стал практически везде, начиная от работников министерств и заканчивая на местах небольшим руководителем, что любое предложение приобрести отечественное оборудование, любые разговоры и фразы об этом воспринимались с чувством непонятного антагонизма, как будто если отечественное — это уже плохо. В какой-то степени были виноваты сами отечественные разработчики. И мы, продвигая свою самую первую систему, столкнулись с этой стеной, когда любая беседа сводилась к тому, кем это сделано. Даже вопросы возникали: «У вас есть иностранный капитал?» Иностранного капитала нет значит, с вами и разговаривать не о чем: за вами никто не стоит! То, что мы полностью отечественная компания, играло в минус нашему продвижению. Но этот период мы достойно перенесли и сейчас наблюдаем некоторый откат от подобного подхода, и спрос, если не в геометрической, то в арифметической прогрессии растет. Отечественное оборудование начинает занимать положенное ему место.
Бобрышев А.Н.:
Все отмечают один технологический скачок в части полевых работ и обработки материалов сейсморазведки: когда произошел переход с работ МОВ на ОГТ — и появилось понимание, что, для того чтобы эти материалы обработать, необходимо привлечение крупных мощностей электронно-вычислительной техники. Тогда мы стали получать окончательный результат в виде геологических разрезов, визуально, по крайней мере, они стали восприниматься и интерпретироваться как геологические разрезы. После этого подобных революций уже не происходило. Сейчас идет совершенствование обработки, повышение возможностей с точки зрения появления новых компьютерных систем, то есть быстродействие увеличилось. Ну, появилось такое мощное направление, как интерпретация, основывающаяся на принципах сейсмической стратиграфии. Не качественный скачок, но нормальный эволюционный рост. Сейчас основные надежды возлагаются на реализацию различных возможностей сейсморазведки в российских компаниях. Все суперсовременные пакеты интерпретации, которые сегодня существуют на западном рынке и используются у нас, они в каком-то замороженном состоянии. Возможности их те же, что были известны нам еще в начале 80-х годов в первых, более примитивных пакетах. А вот в российских фирмах появилось гораздо больше возможностей, все это дело дальше продвинулось. Оно, может, и раньше существовало, но было реализовано на низком технологическом уровне, а сейчас, когда открылся доступ к хорошей компьютерной технике, реализовалось на хорошем уровне. Много пакетов, не уступающих заграничным аналогам, но появились и такие, что на порядок превосходят. Сейчас мы их изучаем, собираемся приобретать, и если другие фирмы этого не сделают, то снова будут от нас отставать. Конечно, эти пакеты не только нам известны …
Рябошапко С.М.:
В 59-м году, когда я только начинал работать в Киевской геофизической разведочной экспедиции, проводил лекцию известный геофизик доктор наук Ю.В. Тимошин. Среди работников экспедиции были и зубры производственной геофизики, и молодые специалисты. Он говорил о том, что через недолгое время мы будем применять полевые технологии с количеством каналов — тысяча! Мы сочли его просто мечтателем. Но уже в конце 70-х — начале 80-х годов стали появляться телеметрические технологии, которые позволяют использовать огромное количество сейсмоприемников на профиле и передавать информацию в цифровом виде. Прошло, может быть, всего лет двадцать, как он это предсказывал. Если говорить о двадцати годах вперед… Я попробую пересказать то, что предполагает Иса Султанович: «Наш глаз с помощью сетчатки видит окружающий мир в объемном изображении. Сейсмоприемники должны выполнять функции сетчатки, просто видеть сквозь землю. Конечно, глаз смотрит через прозрачный воздух, а сейсмоприемники — как через матовую бумагу. Значит, необходимо эту матовость снять. И тогда будет достаточно один раз расставить сейсмоприемники, один раз возбудить колебания и все увидеть в объемном изображении». Это вполне реально. Ведь увидели же однажды космонавты дно Атлантического океана, -то есть солнечные лучи, проникая через толщу воды под определенным углом, позволяют увидеть подводный мир, дно океана! Вот и мы должны научиться видеть сквозь землю.
За пять лет, которые я работаю в Хантымансийскгеофизике, у нас появились дочерние предприятия от Красноярска до Твери. Эти регионы, в которых работают наши подразделения, настолько интересны и в геологическом, и в стратегическом планах… Например, не освоенные в плане нефтегазодобычи территории Красноярского края — это такой непочатый край работы, что если здесь, в Ханты-Мансийском автономном округе, вдруг возникнут какие-то осложнения, то там нашим детям обеспечен фронт работ.
Задоенко А.Н.:
Лет 7-8 работал я в региональной тематической партии, которая объединяла все региональные работы по нашему округу. А потом Зоммер сказал: «Давай переходи в аппарат, в группу перспективного планирования, будем планировать-проектировать, где что у нас может еще находиться».
У меня несколько направлений. Одно из них: перспективное планирование, где мы можем поставить сейсморазведочные работы. Предположим, прошел только региональный профиль, имеется перегиб, где-то пласты выклиниваются, а ни структуры, ничего нет. Начинаешь анализировать все: и Магнитку, и гравику, и точечное сейсмозондирование МОВ, смотришь и старые материалы. К нам поступают данные от всех наших партий, а теперь много и тюменских, потому что здесь есть фонды, Тюменьнефтегеофизика сдает сюда, новосибирцы сдают, если они работают в нашем округе. Так что материалов много — смотри, анализируй. Есть и другие направления, допустим, построение карты фундамента по всему округу — это тоже интересно, или построение структурной карты ПФ — поверхности фундамента. Чтобы представить строение фундамента, надо знать его поверхность. Официально такой карты нет, а неофициально мы ее делаем, все время вписываем квадратики, смотрим, что, как. Потому что иногда скважину пробурят — бывает, на 300 метров вылетает. Так вот, надо проанализировать, посмотреть, найти ошибку, почему это так происходит, и учесть на будущее. Сейчас занимаюсь разрывными нарушениями, как они выделяются по сейсмике, как они видятся на ОГТ, на двухмерных, на трехмерных. Разрывные или тектонические нарушения — это разломы, подвижки, флексуры, потому что имеются тектонически-экранированные ловушки, такое нарушение, и здесь залежь может образоваться, если его выделить, протрассировать, есть оконтуривающая изогипса — готовое месторождение. Очень много таких, особенно на востоке. Или поиск неантиклинальных ловушек, анализ, почему они такие. Большая часть их в неокоме, но есть такие же и в юре, и, что самое интересное, есть в промежуточном этаже, на востоке, на границе с Красноярским краем. Это самый интересный район: мало-мало исследованный сейсморазведкой и бурением. Там только редкая сеть региональных профилей, интерпретируя которые, во втором структурном этаже можно обнаружить карбонатные постройки — это рифы. Рифовые постройки могут оказаться очень богатыми нефтью. Это очень глубоко, но — заманчивое будущее! Или самый крайний запад, стыковка с Уралом, где Урал переходит в Западную Сибирь. Он под низ подныривает, а наши отложения сверху идут — там тоже могут быть залежи углеводородов. Там не очень глубоко, до двух километров можно бурить. В свое время махнули рукой на эти районы, потому что шаимскую нефть нашли, Мегион начал давать нефть, и забыли про самый-самый запад. А стыковка, где Ляминский прогиб, Месимский свод — тоже может оказаться довольно интересным, как Красноленинский. А редкая сеть профилей, очень редкая, через 30, 40 километров проходят региональные профили — три профиля, и все, больше ничего нет! Остальное — либо речная сейсмика, либо вообще ничего, Магнитка, гравика. Но и по ним можно анализировать, чтобы сказать, что вот тут очень интересно, перспективно. Мы нашли три территории, где можно работать, работать и работать. Очень большие площади, не на один десяток лет хватит.
О таких находках я сначала докладываю своему руководству, главному геологу. А потом идем к Муртаеву. Иногда составляем такие записки — недавно по региональным работам я готовил, по востоку, с одобрения Муртаева посылаем по разным комитетам, там рассматривают… Раньше с этим делом было проще: в главк направляешь, те решают — стоит ли дальше заниматься. А сейчас все в денежный вопрос упирается.
Будущее Хантымансийскгеофизики, по-моему, блестящее. Потому что у нас запад весь еще не изучен, там десять лет работать можно смело. Региональных работ там лет на пять я бы нарисовал, а площадных — ставить, ставить и ставить. И то же самое восток от Колик-Егана и до границы с Красноярском. А если мы еще Красноярск к себе присоединим, это сколько еще можно туда двигаться — там море работы! Это только на нашей территории. Я уж не говорю о том, что можно половину Ямала занять, от Ноябрьска и дальше — часть площадей они нам уступают, Ноябрьскнефтегаз нам дает площади, Пурнефтегаз тоже дает площади, нам просто далеко туда лезть, но две-три партии все равно потом поставим. Так ведь юг еще есть! Там вообще даже сейсмозондов нету, на карте белая пустыня — ничего нет. И там можно работать и работать. Ни региональных профилей, ни речных — ничего, никто ничего не знает. Даже на Галузском пусто, ничего не нарисовано — так что работы непочатый край! Ведь сначала мы делали однократное, потом двукратное, теперь начали по частям, по маленькому кусочку делать трехкратное, а в будущем там будет четырехкратное — 4D. Это такая емкая работа. Сначала ставят 3D, а через несколько лет на этом же месторождении — 4D и смотрят, куда ушла нефть. На Самотлоре это давно надо было сделать, они бы так не маялись, все было бы понятно: где коллекторы, где нефть разрушили, куда залежь ушла, все было бы просто. И таких площадей много. Так что работы не только нам хватит, но и внукам останется — это бесспорно. Я буду работать — пока работается, без работы плохо. Я вот субботу-воскресенье не могу дома просидеть, думаю, схожу-ка я на работу, поковыряюсь, разрезы поделаю, вот эти новые картинки, где какие залежи, может быть, какая мысля озарит — и бывает, что нормально получается.
Бембель Р.М.:
Так уж получилось, что в нашей геофизической отрасли (не знаю, как в других отраслях) и ученые, и производственники — все работают творчески. Элемент творчества на производстве — это совершенно естественный элемент практики геофизики. Уже сами термины «поиск и разведка» за себя говорят — нельзя поиск и разведку осуществлять по каким-то шаблонам. Хотя, конечно, мы такие шаблоны завели, у нас есть инструкции, мы эти инструкции ругаем, потому что они чаще всего мешают. И обычный производственник, начальник партии, должен быть человеком, способным осознанно сломать эти инструкции, если понимает, что они мешают тому, ради чего мы все это делаем. Это понимание, творческий подход в геофизике, я думаю, был всегда. Кроме того, у нас здесь есть колоссальное преимущество: более идеального места для геофизики, чем Западная Сибирь, найти трудно. У нас есть такое понятие: отношение сигнал-помеха. Это отношение амплитуды сигнала к амплитуде помехи. Обычно считается: чтобы выделять сигнал на фоне помех, нужно, чтобы это отношение было больше единицы, то есть сигнал должен быть сильнее помехи. И вот строятся всякие методы, алгоритмы, программы, повышающие соотношение сигнал-помеха. Это и у нас есть. Но вот однажды на Приобском месторождении (где-то в 80-е годы) мы сделали оценку соотношения сигнал-помеха в районе наших нефтяных залежей, нашего «горизонта Б», в районе неокома, меловых отложений, и были сами поражены: у нас получилось соотношение сигнал-помеха больше ста! То есть у нас такая геофизика, где сигнал превышает помеху более чем в сто раз! Не везде, конечно, это в Среднем Приобье, в пойме Оби, в низких местах. Но — удивительное соотношение! А это вызывает максимальное доверие к материалу. Мы видим материалы супервысокого качества. Можно сравнить с тем, как мы видим дно водоема через мутную и чистую воду. В чистой воде каждую песчинку на дне видно, а в мутной — поверхность и муть. Большинство геофизиков в мире работают с мутными средами. Такой идеальной прозрачности, как у нас, наверное, на Земле нигде нет. Так что есть объективная сторона, которая обязывает геофизиков, работающих в этом месте, идти впереди других. Уже при защите докторской в Новосибирске, в Академгородке, в 90- х годах я столкнулся с геофизиками, которые всю жизнь работали по Восточной Сибири, — там, в отличие от нашей Западной, очень мутная среда, очень трудно что-то увидеть, такая геология, что волны рассыпаются, рассеиваются, очень много волн-помех. И когда я стал им показывать объекты, которые мы выделяем уверенно, они засмеялись: «Так это ж помехи!» Они не представляют, что такое соотношение сигнал-помеха-100, когда помех практически нет. Я допускаю мысль, что скептик скажет: «А проверяли вы, — может быть, это все-таки помехи?» Проверяли. Сейчас в Западной Сибири на материа¬ах, полученных сейсмикой, пробурены десятки, а может уже и сотни тысяч скважин. Все проверено. Я не утверждаю, что все стопроцентно подтверждается, но проверяется многократно. Может быть, именно поэтому в Ханты-Мансийске создалась такая уди¬вительно благоприятная обстановка для творчества. Без оглядки на какие-то там авторитеты, мировые, московские, академические и так далее.
Кроме того, есть у нас отражающий «горизонт Б». Его не узнать это надо быть не знаю кем. Я помню, когда в 70-х годах к нам впервые приехали французские геофизики (ставили работы в Среднем Приобье), они воскликнули: «Raleway! Raleway!» («Рельсы!») Люди с богатым международным опытом геофизических работ были в восторге от нашего «горизонта Б», который, как рельсы, настолько ярко выделялся, что перепутать его ни с чем было нельзя. Поэтому, не проводя непрерывного сейсмического профиля, ориентируясь только на этот «горизонт Б», мы могли узнавать его на расстоянии пяти, десяти километров… И сейчас мы знаем, что он действительно покрывает почти всю Западную Сибирь (площадь около трех миллионов квадратных километров) — как покрывалом. Он состоит из знаменитой Баженовской свиты (отсюда и Б) — тоже наше, уральское слово. Это уникальные глины. Очень тонкие, с очень большим содержанием органического вещества, но самое главное их качество — то, как они формировались. Но это уже мои домыслы. Это было время, когда то ли 10, то ли 15 миллионов лет на Земле стояла гробовая тишина — вот это и есть механизм образования «горизонта Б». Он потому такой яркий, что формировались идеально гладкие, зеркально гладкие слои. Это уже элемент сейсмостратиграфии. Формировались слои, страты — отсюда стратиграфия, наука о слоях, корреляция этих слоев, выделение их на больших глубинах. Сейсмостратиграфия — это когда по сейсмическим материалам мы выделяем стратиграфический горизонт. В 70-х годах в Америке появилось это направление. Впервые в учебном курсе Советского Союза раздел сейсмостратиграфии начал читать я в 80-м году. Книга, по которой читал, тогда еще не была переведена на русский язык. Мы в Тюмени сами ее перевели. Но у меня был свой вариант чтения. После того как курс вошел в норму, об этом узнали геофизики Хантымансийскгеофизики и сделали мне заказ: пригласили к себе, и я в течение двух недель, с понедельника по субботу, по шесть часов в день, читал этот курс обычным производственникам. Еще ни в Московском университете, ни в Новосибирске не читали этот курс — а в Тюмени и Ханты-Мансийске в 81-м — 82-м годах слушали не только студенты, но и производственники.
И уже через пару лет на всех всесоюзных конференциях, совещаниях по геофизике производственники из Ханты-мансийскгеофизики демонстрировали материалы по Ханты-Мансийску и делали доклады по сейсмостратиграфии. Сидя на одном из таких совещаний, я однажды случайно услышал: «Ну вот, приехали хантымансийцы, значит, сейчас будем слушать красивые доклады по сейсмостратиграфии». То есть лидеры в этом были не институты, а Хантымансийскгеофизика.
Академик Гольдин, узнав, что в Тюмени так бурно развивается сейсмостратиграфия, мне сказал: «А знаешь, никаких физических основ у официальной теории сейсморазведки для сейсмостратиграфии нет. Какое вы имеете право?» В это время я уже готовил докторскую диссертацию. Я тогда подумал: «Человеку, который найдет на это ответ, надо Нобелевскую премию давать! А я готовлю всего лишь докторскую — что ты мне такие вопросы ставишь?!» И тем не менее он сказал: «Нет смысла выходить на защиту, если у вас не будут разработаны физические основы». Чтобы из физических основ вытекало, почему мы видим механизмы осадконакопления. Надо было объяснить, например, почему «горизонт Б» дает такую большую амплитуду отражения. По старой концепции (она, к сожалению, до сих пор господствует), ее такой вообще не должно быть. Потому что считалось: амплитуда отражения зависит только от того, как изменилась скорость, литология, плотность. И опять Ханты-Мансийск сыграл свою особую роль. Там есть Фроловская зона (названная по имени расположенной поблизости деревни Фролы), фроловские скважины, по которым после бурения было установлено, что там, где в разрезе находится «горизонт Б», примерно 700 метров занимают одни глины. С точки зрения старых классических подходов, по которым считалось, что отражения возникают из-за скачков акустической жесткости, скачков, связанных с изменением скорости, плотности вещества (песок меняется на глину — другое вещество, другие параметры) — выходило, что тут не должно было быть никаких отражений. Но здесь 700- метровая толща и весь рисунок всех отражений: и наклонные горизонты, и прерывистые, и непрерывные. Все точно так же, как где-то в Нижневартовске или Сургуте, где идет чередование песчаных и глинистых толщ. В Ханты-Мансийске одни глинистые толщи. Тогда и родилось то, что мы назвали мегаструктурным подходом, по которому самым главным является не то, какое вещество, а какова форма этого вещества. Может быть, граница шероховатая, а может быть, гладкая. Все знакомы с солнечными зайчиками, вот такие же зайчики — модель нашей геофизики. Чем лучше зеркало, тем ярче отражения. Наш «горизонт Б» — идеальное зеркало, потому он дает такое большое отражение. Глина была, когда формировался «горизонт Б», была и после, была и до этого. Но глинистые слои формировались в разных условиях, и это приводило к тому, что одни сформировались как идеальные зеркала, а другие — не зеркала. Моя модель основана на том, что все наши опорные отражающие горизонты — это зеркала. Практически все они представляют собой глинистые зеркальные покрышки. Это и был ответ академику Гольдину, каков механизм — через мегаструктурный подход. Он, к сожалению, на программном уровне пока очень мало реализуется. Потому что гораздо проще предполагать, что все границы имеют одинаковую гладкость, что амплитуда связана только с перепадом плотности или скорости и никак не зависит от этой гладкости. Это проще, формула там простая, эти программы работают сейчас во всем мире.
Тут я еще раз хочу вернуться к тому, на каком святом месте планеты Земля работает Хантымансийскгеофизика. Это накладывает определенную ответственность на людей, которые там работают. Мы и должны быть лидерами для геологов и геофизиков. Мы первые начинаем видеть то, что в других районах увидят после того, как мы им расскажем, что мы разглядели в нашей сверхпрозрачной Западной Сибири. Мы начали видеть такие объекты. Сегодня мы в большом количестве ставим трехмерную, объемную сейсморазведку (3D) — продолжение этой идеи. Эти работы нужны для того, чтобы начать видеть такие детали строения, размеры которых составляют десятки метров. Нигде с такой надежностью нельзя это увидеть, как в Западной Сибири. Естественно, подход такой, допущение таких моделей опять рождается здесь. Опять на геофизиков ханты-мансийских ложится ответственность выходить на передний край. Ну некому больше! У нас все карты — в самом прямом смысле, мы должны это сделать. Надо сказать, что у ветеранов тюменской геофизики это всегда находило понимание. Например, Лев Григорьевич Цибулин — старейший руководитель геофизической службы Главтюменьгеологии — он всегда поддерживал новейшие идеи. В Хантымансийскгеофизике таким «двигателем прогресса» был Александр Михайлович Бриндзинский.
Недавно я проводил беседу с начальниками партий Туринской экспедиции по инициативе ее главного инженера Виктора Михайловича Бабенко. Он попросил, чтобы я рассказал о методических изменениях, которые мы сейчас пытаемся вносить вопреки существующим инструкциям. Смысл моего выступления сводился к тому, что традиционная методика, по которой мы работаем, сегодня нам мешает, надо от нее отказываться, хотя она по-прежнему в инструкциях. Казалось бы, весь интерес начальника партии сводится к тому, чтобы план, чтобы день¬ги были… Тем не менее основная часть начальников партий отнеслась к этому с пониманием. Мой основной аргумент был такой: сегодня главным результатом, ради чего мы работаем, является надежность наших результатов, по которым нефтяники будут не просто открывать месторождения, но и добывать нефть, и чтобы эта добыча была выгодна, рентабельна, нам важно, чтобы нефтяники поверили, что мы даем очень надежный, близкий к истине материал о глубинном строении. Они поймут это, когда почувствуют, что богатеют, что у них прибыль растет. Мы сегодня должны работать на прибыль заказчика, завтрашние наши перспективы связаны именно с этим. И поэтому мы должны менять старые взгляды, старые подходы, которые, конечно, были ориентированы в старой геологической службе на прирост так называемых запасов. А запасы и живая нефть, как оказалось, это две разные вещи. Сейчас наши заказчики, в основном, не государственный комитет по запасам, а сами нефтяники. И не надо им рисовать больших пятен, или «больших огурцов», или «батонов», как говорил Салманов, которые круглые, пра¬вильной формы, а надо нарисовать истину. Потому что одна скважина, которая бурится сейчас, стоит десятки миллионов рублей. И ошибиться даже в одной скважине — это очень дорого. Вот почему мы сейчас все это меняем. И в Хантымансийскгеофизике производственники с пониманием к этому относятся. Мы отказываемся сейчас от группирования — известный был такой прием, который во многом оказался самообманом. Мы своего рода косметику наводили на наши материалы. Получался результат очень красивый, сглаженный, но с точки зрения конечного высокоточного материала ущербный. Мы отказываемся от этого, хотим отказываться. У меня здесь огромная история. Я практически уже 25 лет там, где работаю, где работы хоть как-то от меня зависят, этого не применяю. Но в мировой практике и в нашей, к сожалению… Приборы, скважины, взрывы — все должно быть одиночным. Дело в том, что реальные условия в природе настолько быстро меняются, что невозможно установить все приборы данной группы в одинаковых условиях. Эти условия настолько разные, что при суммировании, которое получается в результате группирования, волны начинают взаимно уничтожать друг друга до того, как они запишутся на канал и пойдут на компьютер. Не уничтожают друг друга только самые, как мы говорим, «лошади» низкочастотные волны и волны-помехи, они остаются. А высокочастотные, высокоразрешающие, уничтожаются. Я здесь не первооткрыватель, в своей книге я сослался на одного американского ведущего деятеля, который тоже в начале 70-х годов пришел к этой точке зрения. Карел Сэвит — советник президента США по геофизике. Этот советник президента приезжал в Тюмень, мы общались, обговаривали эти вопросы, даже графики, которые приводятся в моей книге, я срисовал у него. Эти графики показывают, что мы теряем информацию о полезных вещах за счет наших небрежных, «грязных» (это я уже от себя такое слово говорю) технологий.
В трудовых книжках записываются все перемещения: здесь работал, там работал, там работал… В городе считается хорошим тоном, если человек всю жизнь проработал на одном месте. Для Севера, где людей приходится все время перебрасывать из экспедиции в экспедицию, из партии в партию, это был совсем другой признак. На Севере всегда ценились люди, которые не цепляются за одно место, а всегда готовы поехать туда, куда «партия пошлет», как говорили раньше, народ ли — в общем, куда надо. Человек легкий на подъем, способный оставить благоустроенное жилье, поехать в новый район ценился гораздо больше. Этот дух романтический, способность снова подняться и пойти на какие-то новые земли (а там всегда будет неудобно, всегда придется начинать с нуля) — это тоже было в традициях, в крови Хантымансийскгеофизики. Да, камералки сейчас сконцентрированы все в одном месте, да, современные специалисты живут в благоустроенных домах. А когда мы все это начинали, у нас и камералки были в палатках, в балках, в каких-то там хибарах, домишках. И благодаря тому, что здесь всегда собирались люди, способные на самопожертвование (ведь можно было остаться в Тюмени, но надо было кому-то работать на Севере, в этих ужасных условиях: и комарье, и мороз, и прочие неудобства), в Хантымансийскгеофизике сложился некий общий, особый тип характера всего предприятия. И мы вовсе не чувствовали себя в чем-то обделенными. Нам были важны не деньги, не комфорт — нам было очень важно то, что нас ценили, уважали… Я и сейчас с гордостью говорю о том, что я имею отношение к таким людям. Способность на самопожертвование, дух коллективизма… Мы тогда думали, что, конечно, это трудно, но тюменская нефть и, значит, наша работа, мы сами — так необходимы для страны… В общем, мы были счастливы.
