«С этим званием «дочери кулака» я и на пенсию ушла…»

Из воспоминаний Ивановой Марии Евлампиевны:

«Родилась я 14 апреля 1921 года в селе Окунёвском, Каргапольского района, Шадринского округа, Курганской области. Семья у нас была большая: бабушка, отец, мать и пятеро детей. Жили все вместе, имели свой дом, хозяйство, скот, хозинвентарь. Работали все вместе, даже мы, малые дети, выполняли посильные для нас работы. Мама моя была очень больная, я её помню только лежащей в постели. Когда мне исполнилось 7 лет, она умерла.

В 1927 году началось гонение на крепких крестьян-середняков, таких, как мы, и нас причислили к кулакам, а затем раскулачили, как тогда говорили. Это значит, что у нас отобрали дом, скот, хозинвентарь, хорошие вещи — всё у нас отобрали и поселили в маленькой покосившейся избушке.

А зимой 1930 года в один из вечеров без всякого предупреждения к нашей избушке подъехала подвода, и нам приказали собираться в дальнюю дорогу на выселку. В семье в это время не было ни одного взрослого мужчины: отца посадили в тюрьму за то, что не заплатил непомерный налог (не было денег) и не сдал излишки хлеба (которых тоже не было), двух старших братьев отправили в Надеждинск (теперь — Нижний Тагил) на лесозаготовки. И вот нас: бабушку 70 лет, больную сноху, моих братьев, 12 и 7 лет, и меня, девятилетнюю девочку, посадили в сани и повезли на север Тюменской области. Взять нам с собой ничего не разрешили и повезли только в том, что мы на себя надели. С нас же всё требовали золото, серебро, ценные вещи, которых у нас не было. Когда мы собирались, за каждым из нас ходил человек буквально по пятам (даже если кто-то из нас шёл в туалет). Все думали, что мы пошли откапывать золото, чтобы взять с собой, а у нас его и не бывало.

И вот, привезли нас в Шадринск. Помню какой-то огромный зал, посредине стоят столы, а у стен ютятся семьи раскулаченных. Здесь всех обыскали, перетряхнули все вещички, которые бабушка впопыхах затолкнула в единственный сундук, который нам как-то оставили при раскулачивании. А здесь — и его отняли. Бабушка сшила из половика (который подстилала под нас в санях, когда везли) мешок и в него столкала всё, что нам оставили на такую большую семью. Потом с бабушки стали требовать золото (она ведь с нами была за главу семьи). Она построила перед комиссией всех нас (троих детей, сноху) и сказала, показывая на нас: «Вот всё золото, а вот — мои деньги» — и выложила на стол 7 рублей — всё, что у неё было. Вот только не помню, вернули ей деньги или отобрали их у неё.

Потом из таких семей, как наша, составился огромный обоз, и повезли нас на Север. На ночёвку останавливали обоз по деревням, жители которых жалели нас, подкармливали, чем могли, давали и на дорогу еды. Вот и Тобольск. Помню высокую гору, на которую нас завезли и разместили на ночёвку в холодной церкви. Тут снова всех обыскивали и требовали деньги и золото.

Наконец, привезли нас в маленькую деревушку Евсино Ярковского района, где мы жили до весны. Когда пошли пароходы, нас увезли в глухую тайгу, где не ступала нога человека, высадили на высоком берегу Оби, обеспечили инструментами (пилы, топоры, багры и т. д.) и оставили, сказав: «Вот тут стройте себе дома, благо, лесу много, тут и жить будете».

К этому времени старшие братья были уже с нами. Первое лето мы жили всей семьёй в шалаше, пищу готовили на костре и построили один дом на 2 семьи, так как одной семье построить дом было не под силу. К зиме перебрались в него, хотя в нём ещё не было ни пола, ни печи, ни мебели, потом сначала настлали пол, посреди дома сделали большую русскую печь (кирпичи делали тоже сами). И вот, по одну сторону печи поселилась одна семья, по другую — другая. Вместо мебели через всю стену сделали нары, где и спали. Стол и скамейки сделали на крестовинах. Всё делалось вручную, никакой техники не было. Посёлок наш назвали Горным. Очень трудно пережили первую зиму, так как никаких припасов не было, не успели заготовить ни грибов, ни ягод, ни орехов. Страшно голодали. Паёк хлебный был мал (давали мукой), так мы, малые, скребли с берёз кору, бабушка сушила её, толкла и пекла лепёшки (3/4 коры и 1/4 муки).

Старшие братья и отец, приехавший уже на посёлок Горный, ходили на работу, а по вечерам ловили рыбу намёткой и перемётами. Ловить рыбу намёткой с отцом ходила и я. Отец вытряхивал рыбу на берег, а я её собирала. Братья же ловили рыбу перемётами. Потом мы с бабушкой её чистили, часть съедали, а часть сушили, так как солить было нечем: не было соли. Сушёную рыбу оставляли на зиму. На следующие зимы мы с младшими братьями заготавливали летом грибы, ягоды, кедровые орехи, белый мох — ягель (его сушили, толкли и добавляли в муку — это было уже лучше, чем берёзовая кора).

Затем стали раскорчёвывать участки земли (убирать пни), раскапывать их и сажать картошку и овощи. Семена брали в соседней деревне. Жить стало значительно легче. В посёлке открылась начальная школа, где я окончила 4 класса. В 5 классе мы с братом учились в посёлке Урманном (это тоже спецпосёлок в 18 километрах от Горного вниз по течению Оби). Неделю жили в интернате, на выходные ходили пешком домой. В 6 классе училась тоже в спецпосёлке Кедровом, за 10 километров от Горного вверх по Оби. На выходные тоже пешком ходили домой. В 7 классе училась в деревне Сухоруково, по другую сторону Оби. Жили там на квартире у старушки, за квартиру платили дровами (братья старшие заготавливали их и отвозили ей). Тоже неделю жили там, а на воскресенья, теперь уже не пешком ходили, а уезжали на лодке домой. Так вот я и закончила 7 классов. Тогда это считалось неполной средней школой.

На посёлке Горном мы прожили до 1937 года. Тут выяснилось, что нас не имели права высылать, и нам разрешили из посёлка Горного переехать в посёлок Остяко-Вогульск без права выезда из него. …Жить было негде, дом купить — не на что, и мои старшие братья с отцом построили (вернее вырыли) землянку. В ней мы прожили 3 года, пока старшие братья не построили на окраине Остяко-Вогульска небольшой домик на две половинки. В одной половинке поселился старший брат с семьёй (он к тому времени уже женился), а в другой — мы с отцом. Бабушка умерла ещё в посёлке Горном. Первая жена старшего брата умерла тоже в посёлке Горном. Тогда даже и места для кладбища там не было, и её похоронили в каком-то логу.

В Остяко-Вогульске мы были поставлены на учёт в комендатуре, куда должны были ежемесячно ходить на отметку о том, что мы никуда не сбежали, что мы ещё живы и живём там, где нам разрешили. И это длилось довольно долго. Всю жизнь, во всех анкетах и автобиографиях я должна была писать в графе «происхождение» — дочь кулака?! Как это было несправедливо и горько! С этим званием «дочери кулака» я и на пенсию ушла. Реабилитировали меня только в конце 1993 года.

В Остяко-Вогульске я поступила в 1937 году в педучилище, которое окончила в 1940 году. В нём же я познакомилась со своим будущим мужем, Ивановым Ильёй Алексеевичем. Он тоже был выслан с семьёй в Сургутский район, ему комендатура разрешила поступить в педучилище в 1936 году, окончил он его в 1939 году. Нас с ним отправили работать в маленькие школы Ларьякского района. Он уехал на работу в 1939 году в село Большой Ларьяк, я — в 1940 году, в Вампугольск (он находится на берегу Оби, напротив Нижневартовска, в то время это тоже деревня была, только побольше Вампугольска).

Год мы переписывались, а в 1941 году поженились. И вот уже 55 лет живём вместе. У нас 3 дочери, 1 внук и 3 внучки. Старший внук — Пономарёв Дима погиб во время Башкирской катастрофы в 1989 году, когда на перегоне близ Уфы взорвались два встречных поезда. Он добросовестно отслужил в армии и возвращался домой уже как демобилизованный. Когда загорелся его вагон, он выпрыгнул из него, но в вагоне заплакала семилетняя девочка. Дима запрыгнул обратно, девочку передал другу, а сам выпрыгивал второй раз уже в окно, полностью охваченный огнём, и весь обгорел. Жил ещё 9 суток и 13 июня скончался. Ещё у нас есть 1 правнук и 1 правнучка.

Начало войны, с июля 1941 года по 30 мая 1942 года, я как-то пережила легче, так как рядом был муж, и основная тяжесть падала на него. Но вот в мае пришла телефонограмма из Ларьякского района (мы тогда работали в селе Больше-Тархово Ларьякского района) о том, чтоб я приняла заведование школой, так как моего мужа призывают в армию, а заведующим школой он и был (мы в школе работали вдвоём).

И вот, 30 мая 1942 года к причалу села Больше-Тархово подошёл катер, мы с Галочкой, которой было всего 2,5 месяца, остались на берегу, а нашего родного папу и мужа увёз катер в неведомую даль на тяжёлый ратный бой, на защиту Родины и нас с ней. Поплакала я, погоревала, но надо ведь и за нелёгкую работу заведующей приниматься. А школьное хозяйство было немалое для деревни того времени. В школе обучались дети ханты и манси, собранные с окрестных юрт. Их было 20 человек, плюс деревенские дети.

В моём ведении оказалось 3 здания: школы, интерната, где жили дети ханты и манси, и столовой для них. Детей надо было не только учить, но и кормить, и обувать, и одевать, здания содержать в порядке и отапливать их. Очень много было хлопот с обеспечением питания, ведь шла война, и трудно было доставать продукты. Подспорьем являлась школьная корова, плюс к ней ещё наша личная корова. У школы была ещё лошадь. Но в свою очередь и с ними были липшие хлопоты: ведь для них на зиму надо было заготавливать сено и вывозить его. Да и уход за ними нужен был. Сено возили своими силами: я, технички и подсобный рабочий, который был и конюхом (старый дедушка Ульянов) и помогал в хозяйственных делах. Сено зимой вывозили тоже сами на санях, дополнительно к своей брали 2-3 лошади в колхозе.

Хорошо, что рядом с Больше-Тархово был рыбный трест, который выручал нас продуктами: рыбой, иногда мукой, сахаром. Мясо для детей доставали, где придётся. Но детей ведь надо было ещё и обувать и одевать, так как они были на полном государственном обеспечении. Обувь для них я покупала в магазине, а вот детской одежды в магазине не было, и мне приходилось ночами шить на девочек платья, на мальчишек — брюки и рубашки, так как днём надо было детей учить. После уроков мы комсомольской бригадой ловили рыбу в Фонд обороны: летом ловили неводом, зимой ставили атарму (сеть), продалбливая во льду дорожку для неё. Ходили пешком через Обь на маленькую речушку в старых сапогах, страшно мёрзли промокшие в ледяной воде ноги, но что удивительно: никто из нас в то время не болел, зато сейчас болят ноги. Зимой надо было ещё и дрова заготовить для трёх школьных зданий и привезти их. Это делали мы тоже сами.

Летом работали на школьном и колхозном огородах (для интерната надо было на зиму заготовить картофель и овощи). Плюс ко всему этому за лето надо было ещё и отремонтировать школу, интернат и столовую. Отопление в них печное, печи тоже надо ремонтировать. Кирпич взять негде, так мы и его делали сами, на сон оставалось 4-5 часов в сутки. Работали без выходных и отпусков (компенсаций за отпуск никто не платил, да мы и не знали, и не думали даже, что может быть какая-то компенсация за отпуск или дополнительная оплата за этот дополнительный, изнуряющий труд). Мы получали только одну свою основную зарплату — и всё. Мне даже северных не платили, так как была спецпереселенка и считалась местной. Так за все годы, что я проработала в Ханты-Мансийске, у меня не было северных.

Праздников тоже никаких не было. Всё было подчинено одному лозунгу: «Всё для фронта, всё для Победы!» Это мы знали твёрдо. Всё это было бы ещё полбеды. Но ведь у меня на руках была ещё малютка-дочурка. Галке в то время было 2,5 месяца. Одну её не бросишь. А с кем оставить? Сначала у нас жила четырнадцатилетняя девочка Фрося, водилась с Галей. Но вскоре после отъезда Ильи Алексеевича Фросю у нас забрали, сказав, что мне не положено иметь такую няню, она должна работать в колхозе, где живут её родители. Родители же её жили в юртах Вампугольских, где я работала первый год одна с тремя классами. Когда вышла замуж за Илью, нас и перевели в Больше-Тарховскую школу, где нужно было два учителя.

Итак, Фрося от меня уехала домой. В колхозные ясли Галку не брали, так как я не колхозница. Приходилось выкручиваться. Пока идёт урок, с ней сидела техничка (квартира была при школе), в перемену её таскали дети по школе, а после уроков приходила ко мне ученица из четвёртого класса. Так я мучилась несколько месяцев. Потом в рыбтрест приехали эвакуированные финны. И вот среди них я нашла одну бабушку-финку, которая жила у меня до самого отъезда в Ханты-Мансийск. Кроме всего этого, была и ещё одна трудность: душили налогами тех, кто имел признаки сельского хозяйства. А у меня такие были: огород и корова. И вот на меня наложили сельскохозяйственный налог, да плюс военный 300 рублей на меня и 300 рублей на Илью, хотя он уже был на фронте, и дали очень малый срок до уплаты: платёжное извещение вручили 7 июля 1942 года, а срок уплаты — до 22 июля. Где взять сразу 600 рублей за такой короткий срок? Моя зарплата заведующей была в то время 305 рублей, но ведь мне надо было и жить на что-то, и дочку поить, кормить, обувать, одевать. Сбережений — ни гроша. Кроме расходов на себя и Галю, я старалась сэкономить каждую копейку и послать домой отцу с тётей Лизой. Ведь они остались одни (младший брат ушёл на фронт), старенькие, оба нигде не работали.

Отец подрабатывал, как мог: стеклил окна людям, делал фанерные чемоданы и продавал их, подшивал валенки, чинил и другую обувь и этим кормились. А цены всё росли и росли на все продукты. Посылала я деньги и свекрови, Пелагее Яковлевне, которая жила в посёлке Орехово Сургутского района. Так что лишней копейки у меня не было.

Илья Алексеевич вернулся с фронта 23 февраля 1943 года, тяжело раненный, с ещё незажившими ранами. Но, несмотря на это, он с головой окунулся в работу. Его опять, как и до фронта, выбрали секретарём комсомольской ячейки, а это значит, что он везде и во всём должен подавать личный пример. Ему же нельзя было выполнять никакую тяжёлую работу, но разве можно было в то военное время в деревне найти лёгкую работу. Это всё та же заготовка дров, заготовка и вывозка сена, ловля рыбы в Фонд обороны и другие сельскохозяйственные работы. Я стала настаивать на том, чтоб Илюша съездил в Ларьяк и подал заявление в районо о переводе его в Ханты-Мансийск, где есть хирурги, есть хорошая больница, хорошие врачи, без которых ему в деревне было не выжить.

В то время мы не могли свободно выбирать место работы и место жительства, а жить и работать могли только там, куда тебя пошлют.

Но Илье Алексеевичу, как тяжело раненному инвалиду, разрешили выезд в Ханты-Мансийск. И вот, летом 1943 года мы переехали в Ханты-Мансийск. Поселились у моего отца в половинке маленького дома, который мы в 1940 году построили сами. Отец жил в нём со своей сестрой тётей Лизой, да нас к нему в эту половинку приехало ещё трое. Илюшу устроили на работу сразу, в школу, учителем начальных классов, а меня в детсад воспитателем, так как учительских мест не было. Я была согласна на любую работу, лишь бы быть ближе к хорошим врачам, особенно хирургам. Через 14 дней и мне нашлось место в школе. У нас обоих были первые классы: у Ильи Алексеевича было 53 человека в классе, у меня — 49 человек. Работать было очень трудно, так как на такое большое количество учеников был один учебник математики, да два букваря. А ведь всех надо было научить читать, писать и считать. Тетрадей не было. Их мы делали сами из старых газет, журналов, книг, которые приносили нам родители. Сами их разлиновывали (а тогда писали в крупную косую линию, да ещё с нажимом и волосной линией, стальным пером, вставленным в деревянную ручку-вставочку). Перьев давали всего 2 штуки на весь учебный год, а они не выдерживали такой нагрузки и ломались. Чернила тоже готовили сами, из сажи. В школах было холодно, чернила часто застывали. Дети мёрзли (одеты были плохо), голодали. Ученикам в школе давали по кусочку хлеба в 50 граммов. А это ведь только на один жевок. И так их было жалко, когда они смотрели на тебя голодными, просящими глазами! …Но … увы! … Мы ничем им помочь не могли, так как сами и голодали, и одеты были плохо. Я в первую зиму в Ханты-Мансийске проходила в школу на работу в больших кирзовых сапогах (валенки, хоть и старенькие, у меня украли при переезде из деревни в Ханты-Мансийск) да в зеленой стеганой телогрейке. На следующий, 1944-1945 учебный год, мне по талону дали меховую полудошку, а через некоторое время выдали и валенки. Летом, тоже по талонам, дали зелёные брезентовые туфли, которые мне очень нравились. Другим выдавали больше, а меня считали кулацкой дочерью, а раз так, то у меня всё должно быть своё и мне не положена помощь государства. Всё это мне выдали лишь тогда, когда убедились, что мне действительно нечего носить.

Питание тоже было плохое, ведь все продукты давали по норме (по карточкам). Нас выручала корова, которую мы привезли из деревни, да картошка: каждый клочок земли был засажен картошкой, даже в улице вдоль забора садили картошку, оставляя место только для проезда и прохода. Ежегодно отчисляли месячную зарплату в Фонд обороны, да плюс на месячную зарплату покупали (подписывались) облигации государственного займа. Собирали и сами сдавали вещи для эвакуированных семей из оккупированных немцами сёл и городов.

И здесь, в Ханты-Мансийске, в свободное от уроков время мы в колхозе сажали и копали картошку, рубили капусту, убирали овощи, заготавливали для школы дрова своими силами (учителя и ученики старших классов). Всё это делалось тоже бесплатно. В праздничные и выходные дни дежурили поочередно в школах, даже ночью…

Но вот и долгожданная победа! 9 мая 1945 года! Какая это была радость! Но и после войны ещё долго жилось нам трудно: продукты всё ещё были по карточкам (вплоть до 1948 года), а после отмены карточек были огромные очереди за продуктами, работать по-прежнему приходилось очень много. Но всё-таки мы уже знали: война кончилась, войны больше нет, а значит, и жизнь будет лучше.

Правительство высоко оценило наш труд в годы войны и наградило меня и Илью Алексеевича медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». А свидетельство о реабилитации я получила только 27 июля 1994 года.

1995 г.