«Замерзших, непохороненных бросали в попутных деревнях…»

Воспоминания Показаньева Флегонта Яковлевича:

«Я родился 17 января 1922 г. в Курганской области, в семье крестьянина. Осенью 1929 г. семья Показаньевых из 12 человек была раскулачена, а 16 февраля 1930 г. выслана на Тобольский Север, приписана сначала к деревне Широково Сургутского района, а затем к спецпоселку Банное этого же района…

Осенью 1929 г. нашу семью выселили из собственного дома и поселили на окраине деревни Калиновки. В ночь на 16 февраля 1930 г. нашу семью, как и другие, вывели из дома, посадили на подводы, разрешив взять самый минимум одежды, обуви, пищи, и увезли на станцию Мишкино. Там скопилось таких, как мы, много. Погрузили в товарные вагоны и повезли на Тюмень. Ехали долго. По пути следования на станциях прицепляли к эшелону все новые и новые вагоны с такими же несчастными, как мы.

Наша семья из 12 человек занимала нары первого яруса по ходу вагона. Я, когда не спал, сидел на нарах, прижавшись к передней стене. От тряски на стыках рельсов, на стрелочных переходах, при торможении и трогании состава я набил большую шишку на затылке и, в конце концов, разбил её до крови, что в дальнейшем причиняло в пути боль, неудобства и неприятности… В вагонах было тесно, холодно и душно.

В Тюмени опять посадили на подводы и повезли на Север. Обозы двигались медленно, было холодно и голодно. По дороге умерло много детей. Их не хоронили, а оставляли в деревнях на милость местных жителей и властей. По прибытии в деревню долго устраивались на ночлег, а по утрам так же долго, с плачем полусонных детей грузились на подводы, вытягивались в обоз и двигались к следующей деревне.

Наш отец, узнав у конвоя, в какой деревне будет очередная остановка, иногда уходил вперед и подыскивал дом для ночлега, потому что семью из 12 человек непросто было разместить. Ему это разрешали, зная, что от такой семьи он не сбежит.

К весне добрались до большого села Демьянского Уватского района. Там остановились на два месяца, на период распутицы. Наша семья разместилась в большом доме у одинокой женщины Надежды Ивановны. Здесь нам было просторно и свободно. Хозяйка относилась хорошо, понимая наше горе.

Отец и старший брат Григорий не сидели сложа руки. Надо было кормить семью. Они нанимались к местным жителям на различные работы: заготавливали дрова в лесу, переметывали сено во дворах, вывозили навоз на поля и т.д. За это получали картошку, соленую рыбу, иногда молоко и хлеб. Однажды, а может быть дважды, ездили с местными рыбаками на подледный лов карасей. Так познакомились с новым промыслом, ставшим на многие годы их основным занятием.

В начале июня переселенцев погрузили в трюмы парохода, повезли в Сургут. В трюмах было тесно, сыро, смрадно. В туалет и за кипятком всегда были очереди. Часто приходилось пользоваться ведром. Обычно в туалет нас отправляли с младшей сестрой Руфой. Я по возрасту был более всего подходящ для такого поручения.

На пароходе, кроме переселенцев, ехали и обычные пассажиры. На верхнюю палубу не пускали, но нам иногда удавалось прорываться и с любопытством смотреть на воду, на лодки, на берега. Тогда я впервые увидел маленькую лодку, по-сургутски «облас», на которой к всеобщему удивлению среди крутых волн ехал один человек.

Если на пароходе не было пассажиров, выходящих на очередной пристани, то капитан в мегафон (жестяной рупор) спрашивал: «Пассажиры с берега есть? Нет?». Если пассажиров с берега не оказывалось, то пароход, не останавливаясь, следовал дальше.

Прибыли в Сургут. Пароход тогда заходил еще в Бардаковку. Сначала всех разместили на несколько дней в школе, которая стояла рядом с Троицким собором. Потом по квартирам. Мы попали в домик к бывшему купцу Ивану Ивановичу Тетюцкому, тоже выселенному из своего дома. Дедушка Калистрат Ильич с внуками Иваном и Александром каким-то чудом сумели уехать к сыну Егору Калистратовичу в Томскую область. Вернулся на другой год, потому что бабушка Вера Николаевне оставалась с нами.

Наступила варовая пора. Всех взрослых мужчин и подростков повезли на рыбоугодия, чтобы легче было прокормить. Мы поехали вчетвером: отец, Григорий, Василий и я. Сестру Людмилу, неполных пятнадцати лет, устроили в няньки. У Тетюцких остались мать, бабушка, младшие дети — Руфина неполных шести лет и Борис, которому исполнился к тому времени один год. Иван Иванович любил держать его на руках и называл непременно Борис Годунов.

На рыбоугодие ехали на парусно-моторной шаланде. Рыбоугодие почему-то называли «песок», а на Оби песков много, и я постоянно допытывался, где же наш песок.

Проезжая мимо деревни Широковой, остановились на противоположном берегу. К тому времени поспело много красной смородины. Но побрать ягод не удалось: в неподвижной тишине густых зарослей черемухи, смородины, высокой травы поднялись несметные тучи кровожадных комаров и выжили нас из леса.

Отец был оптимистом, не падал духом, подбадривал нас и других такими словами: «Не унывайте, ребята, скоро будем есть бескостную рыбу», то есть осетров и стерлядей.

Через некоторое время мы, дети, вернулись в Сургут. Нашу семью приписали к деревне Широковой. Отец построил землянку в километре от деревни, и к зиме все туда перебрались.

1930 год отмечен мрачной страницей. Были перевернуты, порой исключены жизни многих тысяч людей. Я имею в виду массовое насильственное переселение раскулаченного крестьянства и духовенства на Среднюю и Нижнюю Обь. Тогда или власти на местах переусердствовали, или, действительно, надо было найти массу людей для заселения и освоения огромной территории, на которой позднее образованы Остяко-Вогульский и Ямальский национальные округа. Здесь нужны были не уголовники и бездельники, а люди трудолюбивые, хозяйственные, семейные. Таких среди российского крестьянства оказалось найти нетрудно. И выслали сюда тысячи крестьянских семей с лишением всех прав и свобод, с конфискацией имущества. Их называли спецпереселенцами или трудпоселенцами.

Были, вероятно, настоящие кулаки, разбогатевшие еще до Советской власти, однако, в подавляющем большинстве — середняки, получившие землю и свободу от Советской власти, верующие в Советскую власть, ведущие более или менее культурное земледелие и ставшие поэтому основными поставщиками сельскохозяйственной продукции. В то же время проходило массовое закрытие церквей и мечетей, а так как все сельские священники и муллы сами вели крестьянское хозяйство, то и они были высланы как кулаки.

В Сургутский район были определены переселенцы из нынешних Тюменской, Омской, Курганской, Челябинской, Оренбургской, Свердловской, Астраханской областей. Процесс раскулачивания и переселения людей с юга на север зимой и весной 1930 г. представлял жуткую картину. В первые годы ссылки из уст в уста передавались и переписывались импровизированные стихи:

Тридцатый год настал тяжелый:

В середине февраля,

Часов в двенадцать ночи темной

Россия вся с ума сошла.

Часов в двенадцать темной ночи

Приказ жестокий поступил:

«В дорогу собираться срочно!»

Конвой с винтовками ходил.

Проснулись дети, испугались,

Рев поднялся, плач да вой.

Из домов нас выгоняли,

Был усиленный конвой.

Близ родных не допускали…

Умывались мы слезой.

Из деревни выселяли

Рев стоял да вой сплошной.

По вагонам нас садили

Суматоха, толкотня.

В край далекий увозили,

Разлучалася родня.

Торопливо, темной ночью

Погрузились в один час.

Конвоир был строгий очень

Кричал безжалостно на нас.

Вот и тронулся наш поезд,

Сердце кровью облилось.

Прощай, родимая сторонка,

Нас увозят далеко…

Из вагонов выгружали

Нас на конный на обоз,

Тут родных мы потеряли\

И поехали все врозь.

На квартирах было тесно,

Ели, спали на полу.

С утра до вечера голодный

Рад сухому сухарю.

В ночь с 15 на 16 февраля 1930 года людей выводили из домов, садили на подводы и увозили. Строго запрещалось брать вещи, кроме комплекта одежды, в которой человек направлялся в дальний путь, в далекую ссылку. В домах стоял невообразимый душераздирающий плач, стоны, смятение и растеренности… Люди хватались за все и ничего не могли взять — все отбиралось. Конечно, кое-кто сумел прихватить с собой икону или фотокарточки, посуду на дорогу или смену детской одежды, старались получше, потеплее одеться (все равно добро пропадает): зима, дальняя дорога, полная неизвестность предстоящего будущего.

Сначала везли на железнодорожные станции, потом поездами в холодных товарных вагонах до Тюмени, далее на подводах. Все под конвоем. В дороге от холода и голода умирало много людей, особенно детей. Мужчины и взрослые дети шли пешком за санями от деревни до деревни. Стариков и женщин с малолетними детьми везли в санях. Но не все матери смогли довезти своих детей до места поселения. Замерзших, непохороненных бросали в попутных деревнях у чужих людей. Нередко оставляли у чужих людей навсегда младенцев, не надеясь довезти их живыми до места. Об этом свидетельствуют строчки из этого же стихотворения:

На рассвете утром рано

Нам кричат уж: «Выходи!»

Дети спят, устали страшно,

Их хоть сонных выводи.

Наши дети всю дорогу

Помирали день и ночь.

Даже вольному народу

Хоронить было невмочь.

От заката до рассвета

Было слышно детский рев.

В деревнях замерзших деток

Оставалось, словно дров.

Кто когда-нибудь не в ссылку

Той дорогою пройдет

Детско-братскую могилку

В каждом кладбище найдет.

Наступила распутица. Весновали в селах Уватского района. После вскрытия реки первыми пароходами переселенцев повезли дальше на север: в Самарово, Сургут, Березово, Обдорск…

Серые вонючие трюмы пароходов были забиты людьми… В Сургут прибыли в июне. Расселили временно по деревням района, хантыйским юртам, развели по летним рыбоугодиям. В зиму на 1931 год началось строительство поселков. Старики и женщины с детьми зимовали кто где смог — условно в деревнях, а фактически — на окраинах, в землянках.

Тем временем переселенцы на новых местах испытывали страшную нужду, строгую изоляцию от местного населения, жестокий комендантский надзор. Строжайше запрещалось без разрешения поселкового коменданта выезжать в Сургут, не говоря уже о выезде в другие районы и города страны. Ссыльные подвергались репрессиям вторично — за старые долги и недоимки на прежнем месте жительства, отправлялись на принудительные работы в отдаленные места. Во второй половине 30-х годов обрушилась новая волна репрессий.

Жизнь и быт в изгнании в первые годы, особенно до отмены карточной системы (15 декабря 1934 г.), была очень тяжелой. От плохого питания, от употребления в пищу травы, таловых листьев, оленьего мха, березовой коры, от непосильного труда на раскорчевке люди болели, опухали, умирали даже целыми семьями, особенно — астраханцы.

Люди страдали дистрофией, малокровием, куриной слепотой, полным расстройством функций организма… причиной всех болезней было истощение. Среди астраханцев распространялась болезнь щитовидной железы — зоб. Сургутский хирург Приходько нашел способ излечения этой болезни: он осуществлял переключение лимфатических протоков. Операция была несложной и имела хороший эффект. В течение недели щитовидная железа входила в норму и больше не увеличивалась.

Тоболякам досталось легче, чем южанам. Им разрешили ехать в ссылку на своих лошадях, брать все, что могут увезти. Они даже в колхоз потом уводили лошадей, на которых приехали.

И все же крестьянин труженик везде, и всегда остается тружеником. Переселенцы и здесь совершили трудовой подвиг. За короткий срок поднялись новые деревни с крепкими общественными хозяйствами, хлебными полями, огородами, стадами и табунами, зверофермами, всевозможными общественными постройками, крестьянскими ремеслами и промыслами: кожевенное, пимокатное, кирпичное, смолокуренное, дегтярное производство, изготовление саней, телег, колес, лодок, бочек, пиломатериала, простой мебели…

Возникли новые поселки — Погорельский, Ореховский, Кедровый, Островной, Новый Покур, Нагорный, Банный, Черный Мыс, Озерный, Песчаный, Зарям, Ямской и другие. Часть этих поселков строилась за счет Леспрома, часть — за счет Рыбпрома. Переселенцы платили за дома в рассрочку вплоть до Великой Отечественной войны.

К концу 1931 года, когда закончился этот период ссылки, в Сургутском районе оказалось более 1700 переселенческих семей, в них — более 8 тыс. человек. Переселенцы составляли более половины населения. Но в результате высокой смертности от голода и болезней численность их сократилась. В первые годы ссылки совершенно прекратилась рождаемость в молодых семьях. Свадеб не справляли, новые семьи не возникали.

Коллективизация в районе среди местного населения проходила непросто. Вольные крестьяне — рыбаки, потомки здешнего казачества, не знавшие из поколения в поколение серьезных ограничений, не сразу разобрались в ее существе. С переселенцами было проще. Люди, лишенные права голоса, жестко ограниченные в свободе действий, свезенные из родных мест и оказавшиеся не по своей воле в одном лесу, не могли начать самостоятельное хозяйствование, не имели ни прав, ни материальной базы. Недолго разговаривая и убеждая, их объединили в колхозы. Переселенцы — это люди одного рода занятий — крестьяне, земледельцы, они и приступили к знакомому для всех делу.

Но чтобы посеять первый раз и снять урожай, надо вырубить лес, раскорчевать, распахать поля и огороды, развести скот, удобрить землю. Вот это оказалось самым трудным. Валили лес и корчевали пни вековых деревьев вручную полуголодные люди. На работу и с работы шли по подъему флага или удару колокола… Не будем сейчас считать, сколько умерло тогда людей! Превозмогли все: построили жилые дома, колхозные дворы, амбары, мастерские, кузницы, бани, водокачки, мельницы, овощехранилища, магазины, школы, клубы, медпункты, научились добывать рыбу и дичь, приобрели принадлежности, рыбацкие лодки, научились ездить на них.

Наелись досыта, жизнь постепенно устраивалась, стало жить легче, веселее. Семьи были большие, подрастали малые дети, а приехавшие взрослыми становились перестарками. С 1935 года по новым деревням покатилась волна свадеб. Стали строиться новые дома. Жизнь потекла по естественным законам.

Но сколько еще впереди пережили переселенцы новых испытаний, несчастий, трудностей, репрессий, пока уже после Великой Отечественной войны не было снято это позорное пятно. Но глумления еще долго продолжались».

1991 г.