С. Кондинское, 3 марта. По Оби и ее притокам рыбу ловят почти сплошь круглый год. Летом — сеточный, плавежный, неводной лов, зимой — переметы, морды и опять неводьба. Как только река покроется льдом, начинается ловля переметами. Суть дела вот в чем: в разных местах продалбливается лед и в проруби спускаются длинные шесты так, чтобы верхний их конец был поверх льда, а к нижнему привязывается шнурок с двумя удочками, наживленными червями (последние поэтому составляют предмет торговли, продавались по 20—25 коп. за сотню); в теплые дни переметы осматривают три раза вдень, в холодные — два, и таким образом на каждый перемет может добываться вдень (и большею частию добывается) 4—6 рыб, преимущественно язей и налимов и, как исключение, нельм.
Приблизительно в половине января вода в Оби «замирает». Что, собственно, случается в эго время с водой, я не знаю, но она изменяется так, что рыба из глубины бросается к берегам искать «живцов», т.е. ключевой воды, входит громадной массой в притоки Оби, и вот тут начинается, как здесь говорят, черпанье рыбы. «Замор» — вода движется по течению: сначала замрет вода выше, потом уже и в низовье, и движение замора настолько правильно, что крестьяне, узнав, что вода замерла там-то, верно рассчитывают, когда замрет у них.
Во времена замора у устьев очень маленьких притоков Оби рыбу ловят гак: пробивают по всей ширине протока от одного берега до другого полосу льда побольше аршина шириной и спускают в полученную таким образом длинную прорубь заранее приготовленных три плетня в полуаршинном друг от друга расстоянии, промежутки между плетнями забивают землей; одним словом, приток запруживают, а скопляющуюся в нем воду поверх льда отводят на берег, откуда она стекает на обский лед; выше и ниже притока, перпендикулярно к берегам Оби, тоже пробивают лед и опускают в полученные проруби по плетню, вдоль которых с обеих сторон ставят морды входом к берегу: рыба, кинувшись к берегу и идя возле него в поисках за живой водой, наталкивается на эти последние плетни, поворачивает, чтобы обойти их, и попадает в морды. Рыбы бывает такое множество, что ее в этих местах ловят не только мордами, а прямо руками, черпаками и чем угодно; в разных местах пробивают проруби, и рыба, очевидно, задыхаясь в воде, всплывает наверх этих прорубей, иногда сплошным слоем в аршин толщиной.
В Низямских юртах (в 15 верстах от с. Кондинского) вышеописанным способом добыли нынче около 2000 пудов язя.
Столько добыли, а сколько рыбы издохлой унесено течением? Только в здешних местах и могут практиковаться такие приемы, уж и не ловля, а истребление рыбы. Впрочем, не всегда же бывает так удачен лов. Православные русские пред городьбой речки служат молебен, а остяки, впрочем, тоже православные, совершают идолослужение. Перескажу слова очевидца, что они делают: когда все приготовлено к спусканию плетней в речку, на лед приводят теленка, и шаман, севши на обрубок дерева, начинает выкрикивать какие-то непонятные, даже и хорошо знающим остяцкие наречия, слова, и выкрикивает до тех нор, пока его не начинает «трясти и корчить», остальные остяки в это время стоят по шесть в ряд лицом к солнцу, время от времени кланяются и сразу все кричат… «Смотрю я: и наш Ефимка (т.е. русский) тоже с ними кричит. Что ты, говорю, Ефим? Ведь грех! «Ну-ну… грех! Водку ведь скоро станут пить, надо же как-нибудь присоединиться». Докричавшись до каких-то таинственных результатов, шаман зарезывает теленка, причем кровь выпускает в приготовленную для плетней прорубь, потом теленок варится, часть его относится шаманом в сопровождении нескольких других остяков куда-то в лес, очевидно, к шайтану, а затем сваренный теленок туз же съедается и пьется водка. Посторонним присутствовать позволяется с единственным условием: не смеяться. «И вот, — добавляет рассказчик, — им (остякам) шайтан сказал, что рыба хорошо будет ловиться три зимы подряд, так и выходит».
Сколько-нибудь значительный приток, конечно, перегодить трудно, и потому в таких притоках рыбу добывают неводом. Кондинские крестьяне неводят ежегодно в Кармужиханской речке (приток Оби в восьми верстах от села) всем селом. Невод составляется из отдельных кусков, называемых паями, сажен по 20 длиною; паев берется, смотря по обстоятельствам, различное количество: нынче, например, брали пять паев, т.е. 100 сажен. У одного берега речки во льду выдалбливают продолговатое, больше квадратной сажени, отверстие — «иордан», в которое и «занаривается» (запускается под лед) один конец невода, а другой его конец остается на берегу. От «иордани» до другого берега речки продалбливают проруби в квадратный аршин величиной в расстоянии друг от друга сажени на 3—4.
Потом такие же проруби пробиваются вдоль обоих берегов речки сажен на 40. и там берега опять соединяются рядом отверстий. Проводится невод подо льдом так: к концу его привязана веревка, а к ней шест сажени в 3—4 длиной, этот шест посредством двух палок поворачивается в одной проруби так, чтобы его можно было схватить крюком, шест продвигают дальше, а веревку и невод выбирают на лед, чтобы потом опять спустить в воду, и т.д. Когда конец невода дошел до того места, где надо поворачивать обратно, т.е. к берегу, у которого сделана «иордань», его на некоторое время оставляют в этом положении.
Выше места неводьбы лед в речке в разных местах, чем больше, тем лучше, пробивается, и к этим прорубям отправляются преимущественно прекрасный пол и подростки и там посредством длинных шестов с чурбанами на концах «ботают» (производят в воде шум), и постепенно от одного ряда прорубей к другому приближаются к неводу. Когда они. наконец, приблизятся, невод заворачивают и описанным уже способом протаскивают к другому берегу и вдоль этого последнего до иордани. Сюда стекается весь народ, кроме женщин, которым подходить к иордани запрещается, и невод понемногу и осторожно вытягивается из-подо льда… Время от времени из иордани крючками выдергивают щук и бросают на лед. Рыбы в иордани появляется все больше и больше… Наконец невод останавливается: нет сил тянуть, да и опасно — можно разорвать невод и опустить всю рыбу. Моментально тишина нарушается таким гвалтом, что ничего разобрать нельзя: один советует тянуть невод во что бы то ни стало, другой рекомендует разбить лед под всем неводом… Рыбу из иордани выбирают уже несколько человек и не крючками, а черпаками (на длинной ручке круг, переплетенный веревками), несколько же человек прижимают нижнюю тетиву невода ко дну реки, чтобы рыба не уходила под невод. По мере вычерпывания рыбы невод все подтягивается к берегу. При мне успели дать две тони в день и добыли больше 800 пудов щуки и язя. Самая трудная и почти единственная работа при этой неводьбе выдалбливание прорубей (лед достигает шести четвертей), и от этой работы все отлынивают, вследствие чего всякий раз неводьба тянется очень долго несмотря на то, что неводить выезжает почти все население села. Добычу делят на столько частей, сколько человек участвовало в неводьбе, или, вернее, приезжало на неводьбу, плюс число паев невода (на каждый пай невода дается такая же часть, как и человеку). Всякий плательщик податей и каждый член его семейства имеют право быть участником неводьбы. Подростки получают равные паи со взрослыми. Лица, занятые общественной службой, не позволяющей им присутствовать при неводьбе, считаются участниками и получают пай. Деньги крестьянам теперь так нужны (время износа весенней половины податей), что они продали бы рыбу за всякую цену, но даже по 10—15 коп. за пуд не находятся покупатели, и волей-неволей приходится заготовлять наловленную рыбу к лету: из рыбы вынимают кишки, идущие на приготовление жира, а самая рыба зарывается в снег до весны; с наступлением теплых дней рыбу развешивают на солнце и сушат. Пуд сушеной рыбы выходит из четырех пудов сырой, и продают от 80 коп. до 1 руб. 20 коп. и даже 1 руб. 50 коп., т.е. гораздо дороже сырой, но вся суть в том, что этого нужно ждать.
Мучные амбары, об опечатании которых было уже сообщено, теперь уже распечатаны, и мука допущена к продаже, ибо найдена годной к употреблению; продается эта мука в Кондинске 1 руб. 20 коп., в Малом Атлыме — 1 руб. 30 коп. за пуд.
В довершение неурядиц местной жизни оказывается, что и само село Кондинское не более, как фикция: сегодня я пишу корреспонденцию «Из Кондинска», а завтра ни села Кондинского, ни крестьян кондинских и в помине нет… Вот как!
Лица, облыжно именующие себя кондинскими крестьянами, прежде были крепостными здешнего монастыря и жили вокруг этого монастыря искони. Совершилось освобождение, а вышеупомянутые липа, или, вернее, потомки их, продолжают жить на старых местах, несут подати и нимало не думают, что они уже давно из области действительности перешли в область небытия. Монахи этим вопросом тоже не интересовались. В 1887 году вместо монахов в Кондинский монастырь переводят монахинь из Ивановского монастыря, однако сначала ничто не меняется, и, может быть, не скоро бы изменилось, если бы между крестьянами и монахинями не возникло яблока раздора. Этим яблоком явился березовский купен Х.Ц. (разные бывают яблоки). Исходя отчасти из добрых намерений (дать урок местным торговцам) и опираясь на известный министерский циркуляр, монастырь добился, что еврею Ц. предложено было выехать из Кондинска в место его приписки, т. е. в Березов; между тем у Ц. здесь дом, торговля, долги… и он берет от крестьян приемный приговор (чем больше торгующих, тем для крестьян лучше), а казенная палата на основании этого приговора причисляет Ц. в кондинские крестьяне. Монастырь же, с самого начала взявший за основание для борьбы с эксплуататорами местного населения совершенно неверный признак — вероисповедание, не хочет, чтоб еврей Ц. был здесь, и потому обращается теперь к своему праву собственника на землю: по плану, высочайше утвержденному в семидесятых годах, вся земля в окружности, описанной радиусом в три версты от монастыря, принадлежит последнему, т.е. село Кондинское, река Обь, все сенокосные угодья и лес — все монастырское… Старики-крестьяне говорят: «Нет, не монастырское, а дадена эта земля нам и монастырю в обоюдное пользование, чтоб. т. е. ни мы им, ни они нам, вреда не делали».
Помимо теоретических соображений на основании, смею сказать, беспристрастного и тщательного наблюдения утверждаю: всуе кто бы стал пытаться по торговым приемам и проценту барыша отличить среди здешних торговцев Сруля или Вороха от Степана или Петра, иной раз покажется в силу векового предрассудка: вот уж это, наверное, Сруль… ан нет!.. Григорий да еще богомольный какой. Так что если монастырь и добьется изгнания Ц. из Кондинска, а при осложнении борьбы, быть может, и изгнания всех крестьян, то этим только оправдает русскую пословицу: с чужого коня среди грязи долой.
Этого ли хотят достигнуть? Казалось, нет.
П.С.
«Сибирский листок» №18 (11 марта) 1893 г.
