Новомир Патрикеев
К весне 1974 мы сделали Андрею десятка полтора манщиков. Нырковых он полностью выпилил, выстрогал и покрасил сам. Из поношенных детских шубок я сшил ему меховой жилет. Мою амуницию пополнили монгольская кожаная куртка и легкий дубленый болгарский жилет. Прошлогодний отзимок подвиг на утепление кожаных штанов — их высокий пояс обшил изнутри старым воротником из щипаной выдры, тонким, мягким и непромокаемым.
Для укрепления засидки приспособили разрезанную повдоль и насаженную с двух сторон на шнур старую рыболовную сеть. Получилась полоса высотой около полутора и длиной чуть более трех метров. Сено ветром из-под нее если и выдует, то внутрь скрадка.
Весна словно повторяла прошлогоднюю. В начале апреля прилетели лебеди-кликуны. В конце месяца пролетели на север гуменники. Первого мая пошла речная утка, и мы опять не смогли заранее попасть на угодья.
Выехать удалось только на три дня под праздник Победы. На знакомом пути все больше следов запустения — исчезла часть строений в заброшенном подсобном хозяйстве рыбокомбината; в Мануйлово уже никто не жил, и подмытые торцы капитальных скотных дворов нависли над водой; выше и гуще стали заросли кустов над бывшими полями у Ярков.
Оборудовали тот же стан, те же засидки. Андрею построили персональный скрадок на берегу протоки, огибающей мой мыс. Так как уровень воды был пониже, на сеновозной дороге набрали много сухой травы для маскировки. На той же стороне сора нарезали молодых тальниковых веток. Обтянутый серо-желтой сеткой, мой скрадок стал почти одного цвета с лугом. И если бы вдруг появились гуси и прореагировали на расставленные вокруг красивые профили, они наверняка бы снизились, не заметив ничего подозрительного.
Сама охота мало отличалась от прошлогодней. Поздний обед и продолжительный ужин при свете костра. Томительное ожидание немногочисленных местных уток и редких налетов проходных стай. И добычу кто-то словно установил одинаковую — по две-три утки за зорьку. А на другой день снова произошли три события, достойные упоминания. Около десяти часов заметил далеко и высокую летящую прямо на меня птицу, похожую на журавля, с вытянутыми длинной шеей и ногами. Сначала так и подумал, что эго обыкновенный серый журавль, но крылья в прямом солнечном свете казались четко темными, а спереди сверкнуло что-то белое, не уверен — шея или живот. Птица глубоко и сильно взмахивала крыльями, при этом резко, но хрипло кричала, — как бы тревожно, но ритмично каркала. Потом почему-то развернулась и улетела назад. Расстояние было немалое, метров 150, и без бинокля трудно рассмотреть детали. То, что летела черно-белая птица, — факт. Но в бинокль можно было бы различить цвет клюва и лап, уточнить распределение белого цвета — то ли только на шее, то ли по всему низу. Но что это был или черный журавль, или черный аист, не оставляло сомнения.
Внешность обеих птиц я представлял по описаниям «Атласа охотничьих и промысловых птиц и зверей СССР». О черном аисте читал в «Жизни животных Брема», где утверждалось, что «кроме хриплого шипения, аисты не издают никаких звуков, но этот недостаток возмещают громким и выразительным клоканьем клюва, так называемым курлыканьем». И если верить непререкаемому авторитету А. Брема, то я увидел черного журавля, редчайшую неведомую птицу, называемую за скрытный образ жизни монахом.
Из «Энциклопедии животных» я знал и другое: «В отличие от белых аистов черные имеют голос — это негромкие звуки вроде «чи-ли» или «че-лин». У птенцов голос сильный и грубый. Так, может быть, мне встретился молодой аист? В литературе я так и не нашел ответа на этот вопрос. Зато через некоторое время получил подтверждение наличия голоса у черного аиста.
Житель поселка Нялино Ханты-Мансийского района Александр Михайлович Змановский написал мне, что в 1967 году недалеко от устья реки Салым видел в низине двух больших черных птиц, пасущихся в осоке. На знакомых ему серых журавлей они не совсем походили, особенно отличался хвост. Поднялись метрах в ста, летели медленно, можно было различить красный цвет клюва и лап. Второй раз он увидел черного аиста (сейчас уже ясно, что его) в 1973 г. у заброшенной деревни Майка, недалеко от Нялино. Птица поднялась совсем близко и, издав несколько хриплых криков, улетела. В конце 70-х годов в тех же местах наблюдал одинокого черного аиста и слышал его голос земляк и однофамилец А.М. Змановского — Владимир Васильевич Змановский, опытный и знающий охотник.
В Красную книгу СССР черный аист внесен как вид, численность которого повсеместно сокращается, а также включен в Приложение II Конвенции о международной торговле видами дикой фауны и флоры, находящимися под угрозой исчезновения…
Не успел отойти от впечатления о встрече незнакомой птицы, а вдоль сора летит шилохвост. Не обращая внимания на манщики, он шел достаточно высоко и на предельном расстоянии. Ровно в створе скрадка выстрелил четверкой с большим упреждением. Он, не прекращая полета, стал снижаться и опустился на противоположной стороне далеко от воды.
Утренний лет речных уток закончился, хохлатая чернеть нынче явно запаздывала, ждать было нечего. Я крикнул Геннадию, чтобы подъезжал. На шум мотолодки подошел и Андрей. В лодке я сел на носовое сидение и дал направление к месту приземления подранка. Но он таковым не оказался. Не успели причалить, как селезень взлетел и круто взмыл вверх, а после выстрела комком упал в траву. Ребята вместе побежали его подбирать. На обратном пути Геннадий своими размашистыми балетными шагами измерил расстояние от места падения птицы. Их было 96, что равно как минимум 60 метрам — рекорд дальнобойности моего полуавтомата. Причем в утку попало три дробины, что мы заметили, когда ощипали ее на шурпу.
После обеда долго сидели у костра и хорошо, что сразу не улеглись спать. Сначала почувствовали запах дыма, потом над кустами поднялись бело-серые клубы. Со стороны Ярков вдоль Мануйловской протоки шел сильный пал. Вырубив из кустов подобие метелок, встретили его в самом узком месте между Мануйловской и первой соровой протоками, где на удачу была влажная низина с невысокой и редкой травой. Сбить пламя удалось всего в метрах 50 от стана. К счастью, обошлись без ожогов, но закоптились порядочно, так что, раздевшись до пояса, долго умывались горячей водой.
А застань нас пал спящими, трудно сказать, как бы мы полураздетые бежали к лодке, тем более на берегу лежали две канистры с бензином. Той же весной, когда двое охотников сидели в скрадках далеко от стана (такое бывает), от пала сгорела их палатка со всем имуществом, чему способствовали и патроны с дымным порохом, которые разорвались, как гранаты.
На пространстве между двумя соровыми протоками огонь и дым бушевали, пока луг не выгорел. Из веселого желто-золотистого он превратился в черно-коричневый, и кромка его находилась метрах в 70-100 от моего скрадка. Дымы от палов виднелись и над дальними лугами — так животноводы освобождали свои сенокосы от старой травы и кочек. О какой охоте можно говорить, если пролетающие утки шарахаются в сторону от выгоревших берегов, как от чего-то зловещего?
В этом мы убедились, просидев почти без выстрелов и вечерних, и утренних. Единственное удовольствие — прекрасная погода и необычное тепло. Днем в Ханты-Мансийске, когда входили с Андреем во двор, заметили, что на березах у дома лопнули листовые почки.
Вначале 1975 года Геннадий перешел на другую работу, и моим основным партнером по охоте на долгие годы стал новый водитель редакции Николай Григорьевич Щеголев — солидный сорокалетний мужчина из большой крепкой семьи репрессированных крестьян, которой не по своей воле пришлось пожить в разных селениях у слияния Иртыша и Оби. Он рано познал тяжелый сельский труд: заготовку дров, огородные работы, сенокос, уход за скотом и совсем юным в трескучие морозы «ходил ямщиком» с конными обозами. Даже охота и рыбалка, которые он полюбил с детства, вошли в его жизнь не как развлечение, а как жизненная необходимость, требующая серьезного отношения.
Когда семья переехала в Ханты-Мансийск, Николай выучился на шофера и к моменту прихода в редакцию был опытным водителем первого класса, так хорошо разбиравшимся в технике и любившим ее, что полученный при нем редакционный уазик проходил без капитального ремонта 15 лет.
В общем, это был обстоятельный и, как говорят, хозяйственный мужик. Вместе с такой же деятельной женой, Марией Николаевной, и сыном Николаем жил в собственном доме, имел дюралевую шлюпку «Обь» с мотором «Нептун», ружье Иж-58 12 калибра, необходимый набор манщиков, а также ставных и плавных сетей собственной посадки и самодельных фитилей.
Не знаю, откуда Николай и Мария брали силы и время, чтобы совмещать работу в организациях с заготовкой сена и уходом за скотом, поголовье которого на их подворье доходило временами до двух коров и четырех телят разного возраста, но ведь справлялись.
К охоте готовились вчетвером — мы с Андреем и Никола?! с младшим братом Алексеем, недавно отслужившим в армии. Из новоприобретений можно назвать двухместную резиновую лодку да впервые раздобытые сильные патроны «Байкал» с дробью-четверкой. Вторая палатка не понадобилась, так как умелец Николай соорудил съемный брезентовый тент к своей лодке, где они могли ночевать с Алексеем. Произошла и первая потеря от неуклонно проникающего в быт северян воровства — из сарая утащили гусиные профили. Возможно, дети из баловства, но время показало, что воровать другу друга стали и охотники, если можно их так назвать.
На охоту поехали парами, я с Алексеем, Андрей — в роли ученика моториста и рулевого — с Николаем. И, казалось, наконец-то вовремя. По Мануйловской протоке, сразу за подсобным хозяйством райрыбкоопа, начали поднимать утиные стаи, которые, пролетав над кустами, снова садились в заталье на разливы.
Наше место было свободно. Кстати, за многие годы открытия здесь весеннего сезона «конкурентов» мы никогда не встречали. Может быть потому, что сор был «одногорловым», а единственный заезд, узкое устье Варовой, малозаметен в обрамлении густых тальников. Изредка лодки заезжали, по, увидев палатку и скрадки, разворачивались. Правда, однажды какие-то «смельчаки» проехали рядом со станом, когда мы пили чай, и даже поприветствовали пас. Покружившись по разливам, они ухитрились незаметно снять у меня несколько манщиков. Хорошо, что не прихватили беспечно оставленное в скрадке ружье.
Всей командой быстро оборудовали стан, заготовили дрова и попили чаю. Благодаря Николаю в нашем меню появились молоко, сметана и жирные язи колодкой, которых он ловил, выдерживал на морозе, солил непотрошенными в бочке под грузом и мастерски вялил до прозрачности.
Поскольку Щеголевы жили одно время в Ярках, сор был Николаю почти родным. Он с ходу одобрил «забойное» расположение скрадка Геннадия и решил его занять. Затем братья на двух мотолодках уехали по моей протоке куда-то вглубь разливов искать место Алексею. Мы с Андреем, оснащенные надувной лодкой, остались у своих засидок.
На заготовку веток, травы и восстановление скрадков ушло немало времени. Часов с четырех дня, в разгар расстановки манщиков, утки так активно залетали, что будь мы наготове, можно было легко выполнить дневную норму. Но охота открывалась только с утренней зари, и ружья лежали в чехлах.
На вечерник мы, естественно, не пошли, в душе и вслух ругая охотничьих чиновников, всегда открывающих сезон с утренней зари. Ведь многие, если не большинство охотников, накануне уже на местах и подспудно чувствуют себя браконьерами. А выстрелы нет-нет да и все равно раздаются. Но мы особенно не расстроились, потому что утки вечером не летали ни по сторонам, пи в вышине. И такое уже бывало, когда при теплом безветрии птицы предпочитали кормиться или отдыхать перед полетом.
Что касается погоды, то оглядываясь назад, с удивлением отмечу, что она нас на этом месте определенно баловала, не считая пары отзимков. Странно, но сколько мы здесь ни охотились, с неба не упала ни одна капля дождя. Теперь к наслаждению ласкающей душу и тело природой добавилось великолепное гастрономическое, да простят меня читатели за непреодолимое пристрастие к охотничьей кухне. Ведь не единым запахом порохового дыма жив охотник. Братья Щеголевы не зря ездили по знакомым курьям, заливам и затопленным озерам. Сетка у них всегда была в лодке. Алексей после обустройства проверил ее и привез разной рыбы на хорошую уху к обеду. А к ужину поспела двухлитровая миска янтарной, зернистой, малосольной икры, извлеченной из здоровенной щуки.
Однако мне не давала покоя мысль о возможной аналогии с ситуацией трехлетней давности. Тогда после сильного дневного оживления и вечернего покоя перелетные утки густо пошли заполночь. В первом часу ночи решительно накачал «резинку» и поехал на утренник. Скорость, конечно, никакая, а стаи уже свистели в небе. Быстро спрятал лодку подальше от скрадка и перевернул, чтобы закрыть цветные весла и сидение.
И тут началось такое, чего никогда не было ни на одной весенней охоте. Ровно за 45 минут я красиво сбил десять проходных шилохвостых селезней. Привлеченные канонадой, ребята мигом приехали все в одной лодке и с удивлением подобрали несколько уток, упавших в воду. Я посчитал такой ошеломительный результат вполне достаточным и решил ехать спать. Андрею посоветовал остаться в моем скрадке и попросил собрать трофеи на берегу. Одного острохвоста с перебитыми кончиками крыльев, пытавшегося взлететь, он добил.
Братья увезли меня на стан и уехали к засидкам. С рассветом лет стал слабее, но никто не остался без добычи. Поскольку завтрак был дезорганизован моей пальбой, я встретил команду накрытым столом. В таком составе мы открывали здесь весенний сезон не один раз, но эта поездка особенно запомнилась, и не только возможностью хорошо пострелять.
Заезжал, например, знакомый Щеголевых, охотник уже в возрасте и отлично экипированный. Ружье Иж-27 16 калибра представляло какой-то штучно-серийный вариант с красивой ореховой ложей и глубокой художественной гравировкой на колодке. Привлекла внимание очень ходкая и удобная резиновая лодка с заостренным носом и кормой, типа индейской пироги, оснащенная твердым приподнятым деревянным сидением и прочно закрепленными уключинами, позволяющими делать сильные и ровные гребки. Блеклый болотный цвет и дополнительная мелкоячеистая маскировочная сеть делали ее почти незаметной на фоне кустов и травы.
Но ведь продавали только какие-то грязно-серые, как у меня, плоты малообтекаемой формы. Когда едешь один и без груза, передняя часть, нельзя даже назвать ее носом, зарывается в воду и тормозит ход. Корма, наоборот, поднимается и сидеть приходится практически на дне с неудобно приподнятыми ногами. Весла, болтающиеся в мягких резиновых ушках-уключинах е круглыми дырками, не могут придать ровное движение этому судну, не зря идентичному по названию и форме известному больничному сосуду.
Вместе с братьями совершили круиз по их родовым местам. Сначала посетили возвышающийся над поймой лесистый островок-бугор, метко окрещенный ярковцами Сопкой. Там, на одноименной заимке, жили старые знакомые Щеголевых. Обрадованные встречей, после оживленного разговора и чая они дали нам на уху таких огромных, еще живых карасей, которых рыбаки называют лаптями. На обратном пути были в Ярках. Прямо в пекарне купили вкуснейшего деревенского свежеиспеченного хлеба и зашли к другим знакомым, где получили приглашение заехать после охоты в их новую русскую баню.
А самое важное, что охота впервые проходила во время массового пролета речных уток, которые ежедневно, с акцентом на поздний вечер или раннее утро, беспрерывно, разными эшелонами шли па север, подтверждая замеченную мною линию полета — Иртыш — наш сор — устье Варовой, Мануйловская протока — снова Иртыш. После Редечной (вспомните первую охоту!) они уже не придерживались речной магистрали, уходящей круто влево, огибая Ханты-Мансийск, а через пойму реки Горной прямо пересекали Самаровскую гору, уходя затем на Среднюю или Нижнюю Обь.
Под конец стали появляться и охотно подсаживаться к чучелам хохлатые чернети, утки весьма общительные и компанейские, чем особенно радовали Андрея и Алексея, только учившихся стрелять влет. Мне же было приятно, наблюдая за интенсивным пролетом, убедиться в другом своем предположении. Если утки, словно играя, слегка снижались перед горловиной напротив моего мыса, то это можно было отнести на счет их интереса к манщикам. Но когда такое происходило ближе к устью Варовой, причем некоторые, чаще маленькие стайки и отдельные птицы, вылетали к Мануйловской протоке на высоте кустов и даже ниже, — невольно думалось о бывшем кысканном месте. Где-то здесь должен был стоять перевес, а второй, возможно, в прогале у Иртыша, на залете в сор.
Неоспоримое доказательство обнаружил случайно через несколько лет, когда мы давно уже открывали весенний сезон на других угодьях. Как-то два знакомых совладельца катера «ТБО с необычно длинным корпусом, увеличенным посередине за счет сварной вставки, больше рыбаки, чем охотники, пригласили меня съездить па выходные за карасями, а заодно попросили показать хорошее охотничье место. До закрытия охоты оставалось два дня, и я предложил им заехать на Варовую, где и решили переночевать. На этот раз половодьем подтопило береговую полосу лугов, в том числе и наш стан, поэтому причалили напротив него в заливчике, образовавшемся сразу за кустами, на фоне которых «тэбээска» казалась менее заметной.
Катеристы погрузили в шлюпку сети, резиновую лодку и поехали на карасиные озера. Я пошел в тальники за ветками. Пока искал среди старых сухих кустов молодые и гибкие, увидел прислоненные к высоким деревьям полусгнившие, почерневшие от времени перевесные жерди. Значит, был-таки кыскан на Варовой!
Скрадок построил, отойдя от причала метров 300, на пологом, но все же мыске. Расставил с «резинки» чучела и стал ждать уток, которых не было. Только успели вернуться с небольшим уловом рыбаки, как стал раздуваться очень холодный западный ветер. Но я мужественно просидел до сумерек, насквозь продуваемый через меховой жилет, дубленый полушубок и брезентовый плащ, часто, но безэффектно прикладываясь к фляжке с коньяком.
На катере уже сварилась уха, в кубрике тепло от соляровой печки, и мы не сразу почувствовали, как поднялась настоящая буря. Рядом завывали и трещали кусты, а суденышко покачивало даже в мелкой гавани. На рассвете шторм прекратился. Там, где только что перекатывались серые угрюмые валы, — глянцевая от восхода гладь сора. Рядом с расшатанным ветром скрадком плавает несколько перевернутых манщиков, остальные сорвало с грузил и унесло к противоположному берегу. Лодки же вообще нет в пределах видимости. Неужели сдуло в воду и унесло течением через Варовую в Мануйловскую? Но оказывается, ее перетащило через двухсотметровую протоку, затем метров сто по берегу и перекинуло по высокой гриве в низину, где она и застряла.
Подумалось, что место отомстило мне за измену. Но нет, тут же простило. Резко потеплело. Природа стала оживать. Первыми с радостным карканьем стали вылетать на пойму вороны, отсидевшиеся под защитой деревьев. В прибрежных кустах весело запели мелкие птички. Стали появляться кулики: бекасы, турухтаны, веретенники, улиты. С разливов доносились радостные крики местных речных уток.
Рыбаки уехали распутывать свои явно перекрученные ветром сети. Я с каким-то воодушевлением восстановил засидку и в первые наблюдал пролет хорошо знакомых мне по северу морских чернетей. Обычно они появляются у нас позже других уток, а на Иртыше, как правило, после закрытия охоты. Крупные нырки несколько раз смело садились к чучелам. Когда я вставал, чтобы спугнуть, чаще даже не отплывали или взлетали и снова садились. Легко стреляя в угон, я взял шесть сероспинных селезней. До этого такую птицу мне довелось добыть здесь лишь однажды…
Больше я на Варовой не был. Подросший сын продолжал иногда ездить сюда с друзьями. Через годы начал здесь весеннюю охоту и мой внук Костя.
Продолжение следует…
