Стоял летний лень, довольно теплый для Обдорска. Я только что вернулся с охоты и препарировал убитых птиц для орнитологической коллекции, как вошедший десятский известил о приезде князька и старшины обдорских остяков. Я быстро оделся и пошел в инородную управу, где и встретил князька, о котором я слыхал и которого хотел увидеть.
Князек ничем не отличался от всех его родичей остяков, как только более приличной, н притом русской, одеждой. Я сказал князьку о своем желании побывать у него, и тот согласился. Через час все было готово. Остяки, нагрузив лодку водкой и кренделем, приготовились к отплытию. Сели в лодку. Нас в ней было 8 человек. Я и мой спутник, а также и князь заняли центр, а остальные, за исключением кормового, сели в греби.
Приближаясь к Лангальскому мысу (это место считается священным у остяков), князек достал полбутылку и угостил гребцов, потом достал медную монету и передал ее кормовому, этот последний вместе со своею бросил их в воду.
На мой вопрос: для чего? — князек ломанным русским языком сказал, что тут опасно и нужно бросить водяному богу деньги.
Всю дорогу до юрт князек угощал водкой уже довольно напившихся гребцов и что-то несвязно бормотал мне.
Часа через три мы доплыли до юрт князька, и он повел нас к себе в чум.
Чум его находился на яру и представлял бревенчатую избу без окон, с одной дверью, покрытую берестяной крышей с дымовым отверстием посредине.
Мы вошли в чум, все стали кланяться, а некоторые целовали князьку руки, затем все сели.
Князек что-то произнес по-остяцки, и один остяк удалился из чума. Остяк скоро вернулся, держа в руках большого муксуна, затем взял нож и искусно разрезал муксуна.
Князек взял сердце и печень и с аппетитом проглотил их.
Потом стали нам предлагать муксуна; нам, как гостям, по обычаю остяков, отказаться было нельзя, и мы без всякого аппетита ели сырую рыбу. К рыбе была подана соль кусками, ржаной хлеб, скорее похожий на окаменелость, и водка.
После этого угощения князек снова произнес какую-то фразу, и на маленьком с четверть высотой ножками столе появился чай в русских чашках.
Центр стола занимала берестяная коробка, наполненная рыбьим жиром, в котором плавал позем. В числе других угощений были русские крендели.
Я достал конфет и белый хлеб, и остяки скоро разобрали лакомства, а на мою долю осталось наблюдать.
После чая князек сказал, что в чуме будет суд. И действительно, скоро пришел другой старшина и стал собираться народ. Я, утомленный, лег спать, и не могу сказать, что происходило в эго время.
Приблизительно через час я был разбужен криком и, открыв глаза, увидел следующую характерную сиену: с пьяным князьком спорила старая остячка, ругала его по-русски самой отборной бранью и, таская за косы, награждала пинками.
Вся эта драка была, конечно, следствием пьянства. Остяки пьют до тех пор, пока у них есть водка и пока они не свалятся. Исконно русское изречение «веселие пити» нашло у остяков место; смерть у них в пьяном виде считается самою блаженною.
Драка наконец прекратилась, князек и остячка улеглись спать, а я, взяв фотографический аппарат, удалился из чума.
На пути попадавшиеся остяки здоровались, говоря «Узя-узя», и целовали руки, но лишь только я хотел их фотографировать, как они говорили: «Наша не терпит» — и моментально скрывались в чумы.
Потом я пошел к рыбопромышленнику зырянину, жившему в этих юртах, и попросил найти проводников до Обдорска. Он сообщил мне о трех остяках, которые едут через час с рыбой в Обдорск. Я быстро собрался и пустился в обратный путь. Гребцы по-прежнему неутомимо гребли и что-то пели, но их пение напоминало унылое мычание. Я сидел посредине лодки и заносил в дневник все происшедшее.
«Экскурсант»
«Сибирский листок» №133, 8 ноября 1912 г.
