Ружейная охота в станках имеет своим объектом гусей и лебедей; бьются и утки, но только в самом начале весны. Для последних станок устраивается так: на берегу реки, озера, лывы (лужи) строится из веток кедра, ели и т. п. шалаш, в который садится охотник с ружьем; на воду ставится чучело утки-самки (манщик). Утки, увидя воду и чучело, садятся около последнего. Охотник (не дилетант) дожидается, пока утки сплывутся настолько, чтоб одним выстрелом убить несколько штук, и стреляет. Гусиные и лебединые станки несколько сложнее: на лайде (маленьком длинном островке, косе) вырывается яма, которая чуть-чуть выше поверхности острова покрывается досками и хворостом; в эту яму и садится охотник, около воды на берегу ставятся манишки (чучела гусей и лебедей), дальше то же, что и в утином станке. Охота происходит ночью. Удается убить одному охотнику за весну от 100 штук до 10 и меньше гусей и 10 лебедей. Гусь весною стоит 40 коп., к концу весны — 20 коп., а осенью остячки продают по 15—20 копеек; лебяжья шкурка стоит от 40 до 60 коп., выделка одной шкурки 10- 15 коп., мясо лебедя, здесь не всеми употребляемое в пищу, стоит 40 коп. тушка (весу в среднем лебеде 20—30 фунтов). Охота на гусей и лебедей сопряжена с опасностью, так как начинается до вскрытия реки, и пробираться из города в станок приходится то на лодке по заберегам, то пешком, с лодкой по льду; нынешней весной работник одного промышленника, возвращавшийся из станка, утонул при переправе через р. Вогулку, другого работника едва спасли.
9 число мая (весенний Микола) для Березова — Юрьев день: в этот день нанимаются рабочие. Условия найма следующие: на лето до 15 сентября или до Покрова (1 октября) плата деньгами от 12 до 20 руб., кроме того, хозяин обязан дать работнику суконный гусь стоимостью около 3 руб. или немного больше, бродни (3 руб. 50 коп.), 10 аршин холста (90 коп.), рукавицы (25—30 коп.) и фунт табаку в месяц, т. е. за 4 ½ месяца рабочий получает всего от 20 до 30 рублей на хозяйских харчах.
Годовой рабочий получает деньгами 25—40 рублей, мохнатый гусь или малицу ценою 6—7 руб., пару или две пимов ценою 1 руб. 50 коп. и зимние рукавицы; остальное то же, что и летнему рабочему. Нанимаются, главным образом, остячки, и кормят их поэтому («остячишки ведь это все равно, что собаки») скверно. Не проходит ни одного санитарного осмотра без того, чтобы по постановлению санитарной комиссии не вываливались в реку целые воза протухлой провизии; все, что провоняло, разлагается, назначено работникам. Нередко зимою, покупая мерзлую дичь у кого-либо из здешних рабовладельцев, говоришь: «А что если при растаянии птица окажется испорченной?» — «А вы несите обратно: у меня работники съедят», невинно ответствует рабовладелец. Факт действительно таков: остяки едят все и терпят все. По поводу остяцкого терпения не так давно поступило на рассмотрение прокурора «дело по обвинению некоего г. Б. в оскорблении полицейского стражника Раева». Дело возникло так: Раев вел от кабака в каталажку пьяных остяков, они не шли, и он, как это всегда бывает в таких случаях, начал их бить; проходивший мимо г. Б. сначала пытался словесно прекратить бессмысленную бойню, а когда это ему не удалось, ударил Раева тростью. Все удивлены (всех больше остяки), многие возмущены (конечно, поступком г. Б.); дело об оскорблении «при исполнении служебных обязанностей», как сказано, поступило к прокурору; стражник же Раев находится и по сие время на службе.
Первое, с чего начинается деятельность нанявшегося рабочего, это облачиться в новую одежду и пойти в кабак. Около кабака в Николин день вы увидите странное явление: остяки в новой одежде, а почтенные домохозяева во всевозможной рвани, стоптанных броднях и т. д.; но стоит только повернуть за угол кабака и все станет ясно: за углом на траве сидят домохозяин и остяк и меняются обувью. Дело в том, что нанявшиеся остяки не получают сразу столько денег, чтобы напиться до бесчувствия, что, вероятно, необходимо в такой торжественный день, как продажа себя в рабство, и потому пропивают с себя одежду, для чего променивают ее на старую, конечно, с придачей. Так как остяки действуют в этой операции не в полном разуме, то при содействии полиции можно было бы променянную одежду возвратить, но… хозяин никогда не узнает от остяка, кому тот променял свои ометы, да и настаивать очень в этом отношении хозяин не решается, ибо и сам тоже выменивал у чужих рабочих; кончается все тем, что работники всегда ходят чуть не нагишом. Нанимаются рабочие для промыслов, сенокоса, дроворуба и домашних работ.
Как всегда, и в нынешнем году в июне мимо Березова проследовали на промыслы отцы и благодетели березовско-обдорского края — тобольские и других городов купцы-рыбопромышленники. Едут они, как и следует благодетелям, нес пустыми руками, а везут муку, масло, сахар, кожу и проч. Как только паузок (средних размеров барка) останавливается против Березова, к нему устремляется множество лодок; обыватели спешат закупить себе провизию. Торгуют на паузках без вывески, но если бы было непременно нужно иметь вывеску, то самой подходящей, как это ни странно с первого взгляда, была бы вывеска такого содержания: «Здесь стригут, бреют и кровь пущают». В роли стригомых фигурируют как все вообще обыватели Березова, так в особенности березовские рыбопромышленники: этим последним и кровь пущают (в переносном, конечно, смысле). В Березове все дорого, и время навигации, когда сравнительно недорого стоит перевозка товаров от Тобольска, является единственным временем для того, чтобы запастись всем на зиму и не платить потом местным торговцам дикой пошлины. Естественно ожидать, что у владельцев паузков, совершающих весь свой торговый оборот в 4—5 месяцев, имеющих совершенно определенный и верный сбыт товаров, цены на все должны быть значительно ниже березовских; даже если б они захотели получать не меньше 20 годовых процентов, то и тогда могли бы продавать многие товары дешевле березовских купцов процентов еще на 30—40. Но мало ли что было бы естественно ожидать. На паузках все действительно дешевле… на несколько копеек, чем в Березове, и при сравнении с тобольскими и тюменскими ценами оказывается такая разница, что поневоле ищешь глазами вывеску, на которой должно быть написано: «Здесь стригут и бреют». Автор настоящих писем попытался было сослаться на справочные цены «Сибирского листка», но хозяин паузка весьма развязно ответил на это: «Напечатать-то все можно — бумага терпит; а я вам как честный человек скажу, что если мука действительно была в Тобольске 63—65 коп. за пуд хоть раз этой весной, так возьмите даром всю мою баржу».
На паузках местные рыбопромышленники-горюны продают себя в рабство. Я не могу подобрать другого, более подходящего термина, как рабство, потому что почти всякий из этих промышленников остается от предыдущего года в долгу у владельца паузка; в нынешнем году ему нужно для промысла непременно приобрести мережи для ремонта невода и сетей, надо кожи для бродней рабочим, надо сукна, надо соли, муки и т.д.; а денег у него нет; вот тут благодетель и вступает в свою роль, все это он ему дает и… даже цены не говорит («после сочтемся»). Промысел кончен, рыба наловлена, надо ее продавать, других покупателей, кроме благодетеля, нет (между благодетелями на этот счет согласно); оставить до зимы, чтоб увезти в Тобольск, нельзя, потому что надо уплатить долг благодетелю… ну, и везет горюн свою добычу к нему, но последний теперь уже не так благодушен, как весной, он очень занят, должнику он говорит: «Подожди, не до тебя, вон сколько вас!». Наконец, начинается приемка рыбы: если рыба окажется хоть немного короче установленной меры, две штуки идут за одну. На вопрос о цене говорится: «Как другим, так и тебе». В заключение объявляется цена. «Больно уж дешево (имя рек)!» — «Ну, дешево, ищи другого покупателя, и без того себе в убыток, беру единственно потому, что деваться ведь вам некуда». Производится расчет, и оказывается, что долг не покрыт. «Ну, ничего, до будущего года». Счастливо оставаться! Наклевалися воробышки — полетели отдыхать.
Вообще всех имеющих здесь дело с рыбой можно разделить на три категории.
Первая категория большею частию остяки, а также мещане и крестьяне г. Березова и сел округа занимается непосредственно рыбной ловлей и сдачей наловленного «настоящим» промышленникам; и эта категория всегда живет впроголодь. а иногда совсем голодом. Дорогой из Обдорска в Самарово можно насидеться голодом, несмотря на обилие пойманной рыбы: остяк боится продать рыбу, хотя бы ему предлагали цену вчетверо высшую против той, какую он получит от своего кредитора-промышленника, боится, что тот, узнавши о продаже пойманной рыбы в посторонние руки, не даст ему муки и прочего, и он должен будет голодать. Вторая категория — это тоболяне и другие культуртрегеры, владельцы паузков, пароходов, эти не голодают. Третья категория занимает среднее положение между первыми двумя, представители этой категории занимаются, кроме ловли рыбы, приемкой рыбы от первой категории и сдачей ее второй; сюда входят люди различных состояний — от питающихся всю зиму мерзлой щучиной и кирпичным чаем до «наших уважаемых» включительно. В конце концов все недовольны. Об остяках, конечно, нечего говорить, но недовольны вторая и третья категории, недовольны тем, что нет сбыта для рыбы и что «остячишки исплутовались». И действительно, остяки в настоящее время не так наивны, как можно бы было ожидать от совсем дикого народа; между ними не редкость встретить обманщика и проч. И от кого они научились плутовать? Словно бы не от кого. Ведь раньше, как говорят, даже лет 20—30 тому назад, остяки были доверчивы, наивны и честны. А теперь? Удивительно!
«Сибирский листок» №61 (11 авг.) 1891 г.
