Ю. Кибардин
Окно скрипнуло, распахнулось. Дохнуло теплой сыростью и каплями дождя. Зашелестели страницы раскрытой книги.
Борис опустил ноги с дивана, нащупал шлепанцы, осторожно закрыл окно и сел на подоконник. Серые тучи, как тяжелый дым, расползались по голубому бездонному в просветах небу, густели и глухо перекатывались далеким громом.
«Дождь будет большой, — почему-то отметил Борис и досадливо поморщился, — как это некстати».
Огненным изломом скользнула молния. Над головой сухо и резко треснуло. По стеклу косо и прозрачно забарабанили частые капли дождя. Борис с сожалением посмотрел на выглаженные брюки и белый клеенчатый галстук, перекинутый через спинку дивана. Включил свет. За окном стало темнее, а комната ярко оголилась разбросанными вещами и единственным стулом, прислоненным выгнутой спинкой к широкому тяжелому столу. Из-за книг и рукописей глядела боком поставленная фотография девушки. Борис осторожно взял глянцевый квадратик и опустился на стул. Сердце больно и сладко сжалось.
— Здравствуй, Галка! — Борис не замечал, что улыбается и говорит вслух, — вот видишь — мы и встретились.
Большие, широко поставленные глаза девушки смотрели удивленно, восторженно и, казалось, она ждет от Бориса чего-то большого и необычного.
— Галка, ты же все поняла и не будешь больше мучить меня и Сашку. Ведь это был просто твой каприз, когда ты нам бросила то жестокое.
Пухлые, влажные губы девушки чуть раскрылись, словно сейчас она улыбнется и ласково кивнет:
— Да, я понимаю тебя, Борис. А то, что случилось вчера, это тяжелый, кошмарный сон. Забудем его. А Сашка… Что ж, ему нужна мать… родители. Разве он нам помешает?
Борис вдруг почувствовал, что ему стало тоскливо и холодно от нелепой сложности, вдруг свалившейся на их любовь. Он зябко поёжился, положил фотографию и подошел к окну.
В густой темноте бледно дрожали зарницы, четко и резко вырисовывались и пропадали силуэты домов и деревьев, гудела и плескалась водой водосточная труба.
Борис облокотился на подоконник, сжал ладонями подбородок. Вспомнился вот такой же пасмурный день, когда он впервые увидел ее здесь, на этой улице. В прозрачной накидке она беспомощно поднимала и тут же опускала большой неуклюжий чемодан, растерянно оглядывала пустую остановку, длинные дощатые тротуары безлюдных улиц.
В окно Борис видел, как отошел автобус и как хрупкая девушка, неуверенно ступая тонкими каблучками по влажным, скользким доскам, медленно пошла в сторону площади.
Он быстро оделся и спустился на улицу.
— Разрешите, я вам помогу, — сказал Борис и решительно взял чемодан.
Девушка благодарно улыбнулась и кивнула.
— Спасибо, — ее, большие серые глаза мигнули ласково и чуть вызывающе. — Я бы и сама нашла, школу, но… — она смешно растопырила пальцы и потрясла кистью, — чемодан тяжелый, руки онемели.
И, чуть вскинув подбородок, насмешливо покосилась:
— В общем, спасибо.
Так они познакомились. Галя — математик. Когда кончила институт, решила ехать куда-нибудь подальше в Сибирь. Их многое сближало. Он, врач-хирург, ценил в Галине профессиональную слабость к точным законченным решениям математических формулировок, точно так же это было необходимо и в хирургии. Они были почти одних лет. Общность, взглядов на окружающее, почти одинаковый вкус быстро сдружили их.
Им уже стало мало случайных и коротких встреч. Борис ловил себя на мысли, что его все чаще и чаще тянет к большому, чуть осевшему зданию школы. Он мог часами ходить под огромными переплетами окон и, выкуривая папиросу за папиросой, ругать себя глупцом и влюбленным школьником. Но ничто не могло заставить его уйди, не дождавшись Галины. А когда она, радостная и взволнованная, быстро сбегала по широким, стертым ступенькам крыльца, с лукавой нежностью брала большие руки Бориса, он забывал от счастья обо всем на свете.
По воскресеньям они уходили далеко за город, в лес. Они любили приходить сюда, под лохматые ладошки елок и зеленый игольчатый бархат кедров. Здесь было тихо и таинственно. Чуть покачивались над головой тонкие вершины, и где-то неугомонно звенел холодный и прозрачный ручей. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и Борис чувствовал, как через тонкую ткань ее платья жарко и властно вливается в него, заполняя всего до кончиков пальцев, первая любовь. Он смотрел в ее серые большие глаза, ставшие вдруг бесконечно дорогими и близкими, и беззвучно спрашивал: «Любишь?» И ее темные с золотой каемочкой зрачки беззвучно отвечали — «Да». И уходил, пропадал куда-то весь окружающий мир, лишь где-то в пронзительной вышине им кивали хрустальные звездочки.
Случилось это зимой. Они сидели в комнате Бориса и писали домой, что решили пожениться. Вдруг резко и требовательно зазвонил телефон. Звонили из больницы. Дежурная сестра сообщила, что идут трудные роды и нужно вмешательство хирурга.
— Прости, Галочка, — Борис развел руками, — такая уж у меня профессия.
Галя понимающе улыбнулась и ласково взъерошила густой вихор Бориса.
— Иди, родной, так нужно. Я допишу.
Борис осторожно взял руки Галины и нежно поцеловал теплые ладошки.
…Роды были трудными. Борис впервые принимал ребенка так утомительно и долго. И когда красный и скользкий комочек звонким, взахлеб криком потребовал внимания умелых рук акушерки, было уже утро.
— Смотрите, какой богатырь! — сказала сестра и показала ребенка бледной и утомленной матери.
— Мальчик! — тяжело выдохнула мать и, закрыв глаза, тихо шепнула: «Сашка!.. Сашкой назову».
С тех пор Борис с каким-то ревнивым вниманием следил за ростом и развитием этого маленького и неспокойного крикуна. Он никак не мог отделаться от какого-то нового и необъяснимого чувства к ребенку. Его неумолимо тянуло хоть краешком глаза посмотреть или услышать крик своего, как он называл, приемного сына.
Галя объясняла это чувством отцовства, что он, Борис, так трудно принимавший роды, вложил себя в рождение Сашки, и что частичку мира и солнца этому маленькому человеку в сущности подарил токе он.
Борис слушал ее и теплая волна благодарности и признания этой худенькой девушке заполняла грудь.
Борис знал: у Сашки нет отца. А у матери тяжелое заболевание почек, развившееся после родов. И он со страхом думал порой: «А вдруг мать не выдержит борьбы с болезнью? Тогда Сашка потеряет единственно близкого в этом мире человека».
— Да, это было бы страшно и жутко, — тихо говорила Галя и откладывала тетрадки учеников. Ее длинные ресницы на миг замирали, она отворачивалась к окну. Свет золотил пушинку завитка и под ним вздрагивала часто и тревожно голубая ниточка вен.
То, чего так боялся Борис, все же случилось — мать Сашки умерла. Борис не находил себе покоя. Он осунулся, лицо вытянулось и заострилось.
— Ну что ты себя так мучаешь? — говорила Галя. — Ну возьмут его в дом малютки. Там смотрят за детьми не хуже, чем дома, у родителей.
Она морщила лоб, садилась рядом с Борисом, обхватывала его плечи руками:
— Ну, чем ты ему поможешь?
Борис бычился, хмурил брови, прикуривал от непогасшей папиросы и взволнованно метался от окна к дивану.
— Но ты же сама говорила, что потерять мать, родителей жутко и страшно.
— Да, говорила, но это не значит, что мы должны усыновлять всех детей, потерявших родителей, — она задыхалась и глотала концы слов. — И пойми, Борис, — она подходила к нему и прижималась лицом к его плечу, — ведь у нас впереди целая жизнь… — и выговаривала в плечо жалобно, с укором, — будут свои, понимаешь, свои дети!
Ему было до боли жалко Галину, но тут же отчетливо и резко, как через увеличитель, он видел тугие щеки Сашки, протянутые к нему пухлые в ямочках руки; беззубый ротик неумело и радостно шепелявит что-то, но уже можно уловить два первых в его жизни слова: ма… ма, па… па. И он беспомощно сучит ножками, маленький и беззащитный человек.
Борис вздрагивал, целовал пушистые завитки Галины и жалобно, заискивающе уговаривал:
— Галчонок, родной, он не будет нам обузой, он будет наш, понимаешь!
Галя отстранялась, внимательно смотрела в глаза Бориса и качала головой.
— Нет, Боря. — Серые глаза темнели, продолговато щурились. — Я понимаю тебя, но пойми и ты: я хоту жить своей жизнью.
Она сцепила пальцы, закинула руки за шею Бориса:
— Мы будем счастливы, родной. Не надо усложнять жизнь.
А где-то близко, у самого уха, в сердце стучал кулачком и захлебывался плачем Сашка — его приемный сын.
Борис крутил головой, тер пальцами висок:
— Галка, но ведь Сашка… Я не понимаю, чего же ты боишься.
Она вскинула ресницы и вдруг чужим и далеким, как через вату, голосом глухо сказала:
— Борис, выбирай — я или он?
— Галка!
— Нет, Борис, я не могу.
А Борис вдруг, зрачок в зрачок, увидел жалобные глава Сашки.
— Галочка!
— Нет!
Дверь хлопнула, и быстрые легкие шаги простучали, затихли на улице.
Борис упал на диван, ткнулся лицом в ладони, но тут же вскочил, -распахнул дверь и бессильно прислонялся лбом к косяку. «Нет, не может быть»…
Борис очнулся и удивленно поднял брови. Он и не заметил, как уснул. Наступило утро. Лампочка тускло и ненужно тонула в ярком свете солнца. За окном дрожали и переливались серебристыми брызгами высыхающие капли.
Борис встал, прошел к умывальнику. В щелке под дверью белел клочок бумаги. Борис поднял и развернул. В груди тупо засосало, задрожали похолодевшие пальцы. Круглый четкий почерк Галины запрыгал перед глазами.
«Борис, прости. Я ухожу. Так будет лучше для нас обоих. Галя». Он долго глядел на записку, потом медленно сложил ее вчетверо и мелко разорвал на кусочки.
«Ленинская правда», 11 августа 1964 года
