Инфантьев П.П.
Вскоре после Пасхи в один прекрасный день из урмана показалась кляча, запряженная в хрясла, на которых сидела вогулка из ближайшего Пачерах-пауля с каким-то субъектом в засаленном стеженом пальто и рваном картузе; за спиной у него торчала винтовка, рядом лежал небольшой сундучок, а в руках была гармоника. Появление новых гостей было встречено торжественным лаем собак, всей сворой бросившихся навстречу вновь приезжим. Кляча остановилась перед юртой Тимофея. Субъект вылез и, держа в одной руке гармонику, в другой сундучок, направился в юрту. Это был малый лет 25-27, среднего роста, коренастый, с черными курчавыми волосами, широким безбородым лицом, круглыми наглыми глазами и картофелеобразным носом, одна ноздря у него была не то рвана, не то пострадала от сифилиса.
— Купец приехал! — заявила нам, вбежав с возбужденным лицом, одна из дочерей Марьи. Вслед за ней вбежала другая с таким же заявлением, а за ними явилась и сама Марья, тоже сгорая желанием сообщить новость и изумляясь, отчего мы не бросаемся смотреть на такого невиданного зверя. Прибытие купца составило целое событие в монотонной жизни оронтурцев. Оказалось, что весь товар у приезжего купца заключался в небольшом привезенном им сундучке. Там было несколько коробок спичек, несколько осьмушек махорки, иголки, нитки и т. п. мелочь, всего рублей на пять. Купца звали Левкой. Этот Левка, как нам потом рассказывал Тимофей, возил сюда раньше контрабандой водку. Но так как Левка уж чересчур разбавлял ее водой, то однажды раздраженные вогулы побили его за это, а водку вылили, и с тех пор Левка будто бы перестал ее возить. Сам же Левка уверял нас, что он приехал в Оронтур исключительно за охотой, а вовсе не для торговли. Но это была неправда: Левка не имел торгового свидетельства, и так как ему еще дорогой рассказали, что в Оронтуре живут какие-то чиновники, то он, как мы потом узнали, оставил весь свой товар в одном из встречных паулей, а сам приехал налегке, чтобы успеть ранее других завладеть звериными шкурами, добытыми за зиму вогулами, жившими в отдельных паулях верхней Конды. Тимофей же, хотя, по-видимому, и был за что-то зол на Левку, но не хотел его выдавать из опасения, что потом, пожалуй, вовсе не у кого будет доставать водку, на которую все вогулы страшно падки. Этой-то слабостью и пользуются русские хищники-торговцы, приезжающие сюда скупать плоды вогульских промыслов. Нас крайне удивляло то обстоятельство, что цена на меха здесь, на месте, стоит почти та же самая, что и в Ирбити. Какая же, спрашивается, нужда ездить купцам за мехами в такую даль. Дело оказалось очень просто. На деньги покупать меха здесь действительно нет никакого расчета. Но стоит только вогула угостить водкой, и, подвыпивши, за водку он готов отдать не только весь свой промысел, но и жену и детей… Хищники обыкновенно делают так. Приехав в какой-нибудь пауль с водкой, он первую бутылку чистой водки продает по ее номинальной стоимости, а то так и даром даже угостит — пей только, пожалуйста! Но раз у вогула в голове зашумело — он уже не уймется до тех пор, пока не напьется в лоск. Вот этим-то моментом и пользуется купец. Видя, что охотник опьянел и требует еще, торговец назначает за бутылку уже такую цену, какая ему вздумается, разбавив ее предварительно наполовину, а то и более, водой. Совершенно же пьяным он продает уже чистую воду. Атак как охотники расплачиваются, вместо денег, пушниной, то скоро весь их промысел переходит в руки торговца. Это делается тем легче, что у вогулов водку пьют все без исключения: и мужчины, и женщины, и даже дети; стало быть, пропивание происходит с общего согласия и по доброй воле. Таким образом, торговцу не только невыгодно уменьшать денежную цену промысловых товаров, но высокая цена прямо в его интересах; иначе, будь денежная цена на товар низка, может быть, нашелся бы какой-нибудь добросовестный из тех же торговцев и вместо водки стал бы скупать продукты вогульских промыслов за деньги.
Мы привезли с собой в Оронтур два ведра водки: без водки трудно снискать доверие вогула и что-нибудь от него узнать. И сколько хлопот нам было с этой водкой! Пригласишь, бывало, кого-нибудь из оронтурцев в гости, подашь чарку водки — глядь, уже все другие пронюхали об этом, и наша юрта мало-помалу наполняется другими обитателями, выжидающими, что и им что-либо перепадет. А раз вогулу хотя немного попало — от него уже трудно отвязаться; он начинает клянчить, просить продать, предлагает и деньги, и звериные шкуры. Объясняешь ему, что у нас водка вовсе не для продажи, наконец выпроваживаешь назойливого гостя самым неделикатным образом, и он минуту спустя опять идет просить… Единственное средство избавиться от такой назойливости у нас была угроза, что если еще раз кто-либо придет просить водки, то мы разобьем бочонок и выльем водку в снег. Это всегда действовало. Оронтурцы больше всего боялись, чтобы мы не привели свою угрозу в исполнение.
В четверг на Фоминой неделе Марья пришла просить у нас водки, говоря, что у них сегодня родительская суббота, а справлять поминки без водки не хочется. Для такой благой цели мы снабдили ее бутылкой водки и попросили разрешения присутствовать на поминках. Мужчины, узнав о нашем желании и стесняясь посторонних, не пошли на кладбище, и мы отправились туда в сопровождении одних только женщин. Кладбище находилось саженях во ста от юрт, на высоком холме, среди урмана. Так как снег еще далеко не стаял, то добираться до кладбища пришлось на лыжах. Вогулки захватили с собой большой чугунный котел и оленьего мяса, чтобы справить тризну среди гробниц своих умерших. Эти гробницы представляют из себя небольшие срубчики с иконой или крестом наверху и строятся над могилами покойников, заменяя собой наши памятники. Иногда эти срубчики делаются с резными украшениями. Около каждого срубчика кладется весло, если умерший был мужчина, и небольшое корыто, если это — женщина.
Когда котел с мясом вскипел, Марья поднесла из принесенной бутылки всем присутствующим, в том числе и нам, по рюмке водки, а остатки вылила в небольшия отверстия, сделанные в гробницах. Затем туда же спустила из котла несколько кусков мяса, хлеба, соли, высыпала в каждую из гробниц по щепотке табаку, положила спичек. После этого вогулки расположились вокруг котла и стали обедать. Этим дело и закончилось. Может быть, эти поминки сопровождаются еще и другими какими-либо церемониями, я наверное сказать не могу. По крайне мере, по рассказам русских, живущих на Конде, вогулы неохотно позволяют посторонним присутствовать при своих религиозных обрядах и многое держат в секрете.
При погребении умерших, по рассказам этих русских, у вогулов соблюдаются следующие церемонии. После того как покойника положат в гроб, женщины пекут разные яства и каждое из них попеременно ставят подле умершего. Так, напр., сначала приносят жареную тетерю и ставят ее на стол подле гроба; затем, через небольшой промежуток времени, приносят вареного оленьего мяса, убирают первое блюдо, отложив небольшую частицу из него в гроб, и ставят это кушанье на место первого; потом приносят коровьего мяса и т. д., поочередно приносят все кушанья, какие только существуют в вогульской кухне, откладывая от каждого из них по куску в гроб покойника. После этого кладут туда же табак, трубку или табакерку, если покойный нюхал табак, льют немного водки, кладут несколько денег для дальней дороги и т. д. Закрывают гроб крышкой и чертят мелом на последней какие-то символические круги и знаки. Затем на каждом пороге юрты поднимают гроб три раза до потолка и выносят. После выноса тела умершего окуривают юрту пихтой и начинают выгонять из нее смерть, т. е. шуметь, кричать, звонить в колоколец, перетряхивать все имущество, стучать во всех углах; и только когда убедятся, что смерть уже вышла из юрты, несут гроб на могилу и зарывают в землю. По возвращении каждый из присутствовавших на похоронах три раза перебрасывает через свою голову собаку и скачет через огонь для очищения. После этого у каждого порога юрты расставляют ножи и топоры, обращая их остриями наружу для того, чтобы смерть, в случае, если бы она вздумала воротиться, напоролась на острый нож или топор. Наконец, во всех комнатах посыпают пол каким-либо зерном, напр, ячменем.
У вогулов, так же, как и у цивилизованных народов, существует обычай носить по покойнику траур. Женщины подвязывают на правую ногу черную ленту и носят ее до тех пор, пока она не спадет сама собой. Добровольно же снимают ее только в том случае, если носящая траур выходит замуж.
Таковы похоронные обряды у вогулов.
Точно так же и в других важных случаях человеческой жизни у вогулов наблюдаются свои особые церемонии, которые теперь, под влиянием христианской религии и русских обычаев, начинают мало-помалу забываться и исчезать.
Когда вогул задумает жениться, он посылает к отцу невесты двух дружек (хайтехум). Последние вооружаются двумя черемуховыми тросточками, на одной из которых подвязывается красная ленточка — парламентерский знак. Придя в дом отца невесты, дружки, не снимая шапок и не садясь, начинают торговать невесту. Отец обыкновенно старается запросить как можно больше калыму, дружки — как можно меньше дать. Если отец запросил, положим, 100 р., дружки, после некоторого торга, кладут на стол только 30 р. И уходят. Придя через несколько времени, они кладут еще руб. 10, потом еще руб. 5 и т. д., до тех пор, пока отец не уступит и торг не уладится к обоюдному удовольствию.
После того, как условия о калыме улажены, является жених. Жених не должен ломать шапки до самого конца свадебных церемоний: он ест и пьет в шапке. Собираются гости. Стряпается соломат (толокно из ячменя с маслом или жиром), появляется водка или самосадка, и начинается пир. Все время, пока идет гулянка, жених с невестой остаются одни за занавесью на кровати. Если невеста из другого пауля, то для того, чтобы везти ее, приготовляется особая повозка с ситцевыми занавесками, в которой невеста должна ехать в дом жениха, невидимая для посторонних. Жених обыкновенно садится на козлы. По дороге к дому жениха на деревьях делаются особые знаки, обозначающие направление, по которому везена невеста. То же самое делается и тогда, если увоз невесты происходит летом и невесту везут рекой в лодке под ситцевыми занавесками. Обычай расплетания косы и обмена кольцами существует также у вогулов. Со свадьбой же вогулы обыкновенно не торопятся, а откладывают ее до удобного случая. Но раз калым уплачен, обрученные живут уже как муж с женой. Перед тем как ехать в церковь к венцу, жених с невестой идут сначала к местным шайтанам: женихову и невестину (в каждом пауле есть свой местный шайтан) — и приносят ему в жертву животных, а также кладут дары: платки, меха, кольца, деньги и т. п. Жертв обыкновенно приносится по 7 голов, хотя бы и от разных животных. Число семь у вогулов считается священным. Самая любимая жертва домашних шайтанов — это петух. Деньги шайтаны берут только металлические, и притом не менее 2 к., бумажных же вовсе не принимают.
Но эти брачные церемонии соблюдаются в настоящее время очень редко, и притом только у богатых вогулов. В большинстве же случаев, в особенности если жених беден и не может уплатить калыма, он подговаривает невесту и увозит ее убегом, тайно от родителей, прямо к венцу.
Так же характерны бывают некоторые случаи и при рождении детей. Во время трудных родов к родильнице сбегаются все женщины со всего пауля и начинают у нее допытываться, с чьим мужем она согрешила. Трудные роды, по мнению вогулов, происходят тогда, когда женщина грешила с кем-либо тайно от мужа, и она будет мучиться до тех пор, пока не сознается в этом и не получит от обманываемой ею женщины прощения. Представьте себе затруднительное положение бедной роженицы, если ей иногда приходится перечислять мужей всех присутствующих при ее родах женщин! А это бывает вовсе не так редко, так как среди вогулов нарушение брачного ложа вещь самая обыкновенная. Но делать нечего; несчастная из страха замучиться родами должна сознаваться, и тотчас же получает полное разрешение от грехов со стороны своих сердобольных соперниц, чувствующих, что и они не безгрешны, и с ними может когда-нибудь случиться такая же неприятная история.
Если ребенок умирает, то его берестяную люльку вешают где-либо в урмане всегда на одно определенное дерево и тут же под это дерево выбрасывают из люльки мох, служивший для ребенка подстилкой. Иногда на дереве таких люлек скопляется бесчисленное множество.
Но едва ли не самый любопытный у вогулов обычай — это обычай отпевания медведя. Он настолько укоренился, что получил уже полные права гражданства, и вогулы делают его открыто, не стесняясь русских, а даже иногда приглашая последних на его церемонию.
О происхождении медведя существует следующая легенда. Медведь когда-то был сыном самого Торма. Сидя на небесах, он смотрел на землю и видел, как последняя то покрывается зеленым ковром, то белой пеленой. Это его очень заинтересовало, и он стал просить своего отца, чтобы тот спустил его на землю. Три раза отказывал ему в этом Торм, но наконец внял его просьбам и спустил на землю в люльке. Однако медведю скоро наскучило пребывание на земле, к тому же он не мог на ней найти ничего для еды, и, боясь умереть с голоду, стал снова проситься у Торма взять его обратно на небо. Тогда Торм взял его, дал ему огонь, лук и стрелы и сказал: «Ступай снова на землю и ешь там зверей и людей, но только тех, которые мне неугодны. Если же будешь делать что-либо худое, то человек будет тебя убивать». С тех пор медведь стал жить на земле.
Однажды отправились на охоту семь братьев. Долго они бродили по урману, не находя никакого зверя, и стали мерзнуть. Тогда старший брат сказал другому: «Ступай, попроси у медведя огня». Этот не пошел и стал просить следующего сходить за огнем к медведю. Так они перекорялись, пока очередь не дошла до младшего брата, который и согласился. Отыскав медведя, он стал просить у него огня. Медведь дал ему огонь и сказал: «Да возьми уж заодно и лук, и стрелы, а я сам пойду зимовать в берлогу». По другим вариантам, младший удалый брат убил медведя и насильно взял у него огонь, лук и стрелы.
Как сын бога, медведь является представителем правды на земле. Когда он спит или когда мертв, он все видит и знает, что делается среди людей. Не видит и не знает только тогда, когда бодрствует. Поэтому убить его нетрудно, но это сделать может только человек праведный, и вогул, чувствующий за собой какие-либо особенные грехи, никогда не отважится идти на медведя. Убив медведя и содрав с него шкуру вместе с головой, лапами и когтями, тушу его вогулы зарывают в землю или, если дело зимой, — в снег и забрасывают хворостом. Затем, возвращаясь домой, вносят его шкуру в юрту не через дверь, а более почетным образом, — через окно и кладут в переднем углу на столе. Затем оповещаются все соседи и знакомые, которые приезжают на торжество отпевания иногда из дальних паулей. Торжество продолжается 5 дней, если убит самец, и 4, если самка. Для этого случая добывается откуда-нибудь водка или курится самосадка. Всех вновь приходящих обливают сначала водой, затем мужчины, подходя к разложенной на столе шкуре медведя, целуют у него правую лапу, женщины — левую, причем девушки надевают перстни на когти медведя, прося его послать им жениха. Перед носом медведя ставится бутылка с водкой и рюмка. Охотник, убивший медведя, подходит первый, наливает рюмку, кланяется ему и говорит: «Извини меня, убил я тебя нечаянно, вперед никогда не буду». После этого пьет; за ним подходят другие, тоже кланяются медведю и пьют. Присутствующие надевают берестяные маски на лица. Шаман или кто-либо его заменяющий звонит в колоколец, раздаются звуки лебедя и домбры, и начинается пляска. В этой пляске изображается в аллегорической форме как жизнь медведя и его деяния, так и охота на него. Чтобы изобразить, как у медведя был отнят огонь, на шамана надевают вывороченную шубу, привязывают на спину сноп сена и зажигают. Шаман с горящим снопом выбегает на улицу, там его схватывают, гасят огонь и делают примерные выстрелы из луков; затем снимают с него шубу и т. д.
По окончании празднества шкура медведя завертывается в самые дорогие материи, какие только есть у хозяина, и хранится в них до приезда торговцев. Продав купцу шкуру, вогулы при отъезде последнего бросают ему вслед лопатами снег. Но прежде отпевания вогул ни за что не согласится продать медвежьей шкуры.
Самой страшной клятвой у вогулов считается так называемая клятва на носу медведя; она заменяет у них присягу. Когда вогул свидетельствует в чем-либо против другого, он, в доказательство справедливости своих показаний, отрубает топором нос у убитого зверя, произнося при этом: «Съешь меня, медведь, если я буду показывать неправду». Затем отрубленный нос сжигается на огне.
Кроме легенды о происхождении медведя у вогулов существует масса легенд о других зверях и также птицах. Так, о рябчике существует следующая легенда. Рябчик был любимцем Торма и прежде отличался громадными размерами. Куль (злой дух) не смел к нему прикасаться, поэтому мясо его до сих пор бело. Но однажды, когда Торм проезжал на своей колеснице мимо одного куста, рябчик внезапно выпорхнул из него и испугал лошадей Торма. За это Торм пощипал его, и он сделался с тех пор таким маленьким.
Все сведения об этих обрядах и церемониях мы приобрели частию от русских, живших среди вогулов, частию от самих вогулов. Но последние, передавая их, уверяли, что это было давно, и теперь почти ничего этого не водится, или если есть, то не на Конде, а где-нибудь у дальних, сосьвинских вогулов. Кондинские же вогулы давно-де позабывали своих шайтанов и теперь смеются над ними. Долго мы верили искренности этих уверений, пока в один прекрасный день не убедились, насколько осторожны были окружающие нас вогулы.
Однажды в начале весны, когда снег на озере уже стаял и лед приподняло прибывающей водой, мы, взяв по ружью, отправились через озеро на обрывистый мыс, о котором я уже упоминал выше. Этот мыс давно возбуждал наше любопытство, тем более что всякий раз, когда нам приходилось расспрашивать о нем подробнее, оронтурцы точно боялись о чем-то проговориться. По льду привелось брести версты три с лишком. Уже во многих местах на поверхности появилась вода и образовались полыньи, так что переход был не совсем безопасен, и ненадежный, изъеденный водой лед мог провалиться. Достигнув берега, мы углубились в густую лесную чащу и там на одном холме, возвышающемся над другими, заваленном диким буреломом и поросшем густым краснолесьем, увидели две уже полуистлевшие шкуры, подвешенные на высокой перекладине. Одна из этих шкур была оленья, другая — белого барашка. Сначала я не понял, в чем дело, и подумал, что эти шкуры развешаны были здесь для просушки и потом позабыты. Но мой спутник, как более опытный, взглянув на них, вскричал: «Э, да ведь это жертвы!» Действительно, обе шкуры оказались снятыми с животных вместе с головами и копытами, что обыкновенно делается только при жертвоприношениях. На правом ухе у барашка оказалась привязанной красная ленточка, в которой был завернут серебряный гривенник. Головами эти шкуры были обращены на север. Мы тщательно начали исследовать окружающую местность в надежде найти где-либо поблизости изображение вогульского шайтана. Но осматривая эту местность, мы соблюдали крайнюю осторожность, так как нам было известно, что вогулы в своих священных рощах, где находятся их шайтаны, нередко ставят западни и натянутые луки для защиты своих богов от людей непосвященных, так что последние, попав в такое место, рискуют напороться на смертоносную стрелу.
Однако шайтана нигде не оказалось. Под стволом одного огромного свалившегося дерева мой коллега нашел жестянку из-под пороха, в которой лежало несколько серебряных монет, — очевидно, жертва охотника. В другом месте, также неподалеку от жертвенных шкур, около корня одной березы я поднял сверток медных и серебряных монет (всего 48 к.), завернутых в тряпки, бумагу, бересту и сверху прикрытых небольшим камнем. Густой, непроходимый бурелом и дикая обстановка вполне гармонировали с этим священным местом. Мой спутник захватил с собой на всякий случай фотографический аппарат, и он как раз пригодился кстати, чтобы снять фотографию с вогульских жертв, развешенных на деревьях. В полуверсте от этого места мы нашли летние рыбацкие избушки, принадлежавшие, как оказалось потом, Тимофею и Савелью.
На крутом, размытом волнами песчаном берегу озера находилось некогда городище, и здесь мы нашли много глиняных черепков с разнообразными узорчатыми украшениями на них. Весь берег около поверхности воды был усыпан мелкими кварцевыми гальками, среди которых попадались мелкие куски яшмы, сердолика, агата и даже топаза. К сожалению, день был очень жаркий, и мы не решались оставаться здесь долго из опасения, что лед на озере окончательно испортится, и нам невозможно будет возвратиться по нем обратно. Действительно, на обратном пути, не доходя шагов двадцати до противоположного берега, мы оба провалились в воду: к счастию, озеро в этом месте было неглубоко, и мы отделались только холодной ванной, промокши до пояса.
После этой экскурсии мы увидали, что полагаться на искренность вогулов нельзя, и что они ничего не расскажут нам о своей религии добровольно. Нужно было действовать как-нибудь иначе. Мы решили попробовать, нельзя ли чего-либо добиться через слепого Ивана, который был, по-видимому, расположен более других к откровенности, но только почему-то опасался Тимофея. Однажды, воспользовавшись отсутствием последнего, мы пригласили старого Ивана к себе в юрту под предлогом послушать его игру на лебеде. Запершись с ним, чтобы никто из посторонних не мог нам помешать, мы угостили его водкой и рассказали о том, что нашли на мысе. Сначала Иван сильно перепугался, потом стал умолять нас, чтобы мы не выдавали Тимофею ничего о том, что он нам расскажет. Мы успокоили старика, уверили его, что напрасно он и Тимофей, да все вообще вогулы, нас боятся, что мы вовсе не намерены делать им какое-либо зло. Старик действительно скоро согласился с нашими доводами и стал говорить, что он сам не понимает, почему уж так Тимофей нас боится, что запрещает и всем другим сообщать что-нибудь нам из их религии.
К сожалению, старик Иван очень плохо говорит по-русски, так что его только с большим трудом можно понимать. Прежде всего он нам сознался, что у оронтурцев он исправляет роль шамана, хотя и не чувствует к этому большой склонности. По его словам, первоначальная вогульская религия утратила свою прежнюю чистоту и подверглась большим изменениям под влиянием христианской религии. Так, вогулы в настоящее время на некоторых христианских святых смотрят как на своих шайтанов и приносят им языческие жертвы. В общем, религия вогулов сходна с религией их соседей остяков и заключается в многобожии, как и все языческие религии. У них свой Олимп. Высшее существо, творец всего мира — Торм, или Туром. Это — бог, недосягаемый для простых смертных, и вогулы не только не смеют к нему ни за чем обращаться, но даже считают себя недостойными приносить ему жертвы. У Торма есть мать Торм-чук и сын.
За Тормом следуют три важнейших, но низших Торма божества: Чёхоль-вонзи, Вод и Осетр, или Виш-отр. Первые два живут на облаках и заведуют громами. О них ничего не знает даже сын Торма, и когда начинает греметь гром, то он спрашивает у отца, кто это гремит. Но Торм ему не сказывает. Чехоль-вонзи и Вод имеют жен. Из жертвенных животных они любят больше всего оленей и коров. Третий бог — Осетр — живет на Оби вместе с рыбами; он заведует всем водным царством и также имеет жену. Жертвы ему опускаются в воду; он любит все белое: серебро, белых барашков, белых лошадей и т. д.
Эти три бога — добрые, они помогают человеку в его предприятиях. Но есть еще одно высшее божество — Куль. Это — существо злое, враждебное человеку и другим богам.
Кроме этих главнейших божеств у вогулов есть масса второстепенных, мелких. Каждый пауль, каждая речка, каждый урман имеет своих покровителей, называемых шайтанами… Кроме того, у каждого вогула в юрте есть свои домашние шайтанчики, то же, что у римлян пенаты. Все эти шайтаны также бывают или добрыми, или злыми.
Жертвы, виденные нами на мысе, были приносимы оронтурцами шайтанам — покровителям Оронтура. Эти шайтаны назывались Илим-чим-пой-отр и представляли из себя 14 медных лебедей, смотревших на озеро. На том месте, где висели виденные нами шкуры, прежде стоял небольшой деревянный амбарчик, в котором и помещались эти шайтаны. Семь из них представляли самцов и стояли по правую руку; другие — семь самок, по левую. Величиною каждый лебедь был до трех вершков. Года четыре тому назад на мысе был лесной пожар, амбар сгорел, а вместе с ним исчезли и медные шайтаны. Иван говорил, что если бы раскопать то место, где стояло помещение для шайтанов, то, наверное, можно было бы найти этих лебедей. К сожалению, нам не удалось этого сделать. Но несмотря на то, что шайтаны исчезли, место, где стояли они, до сих пор считается священным, и оронтурцы, всякий раз, возвращаясь с удачной охоты, приносят там в жертву или оленя, или белого барашка. Для этой последней цели у Тимофея и водятся белые бараны. Впрочем, кроме животных эти шайтаны принимают жертвы и деньгами, и платками, и медными кольцами, которые относятся в рощу и кладутся где-либо под деревом.
Шайтан, принесенный нам вскоре после этого Степаном, о чем я упоминал уже выше, назывался утичьим богом, Сянга-пупи. Он был вырезан из толстой доски и представлял грубое изображение человека. Сянга-пупи были также числом семь, и все они стояли на берегу озера, но со временем их почти всех унесло водой. Об этих шайтанах Иван отзывался с большим презрением:
— Какие это сайтаны! — говорит он. — Трянь. Вот в Юмнёл-пауле сайтан так сайтан: серепряный.
Юмнёльский шайтан, находящийся у вогула Данилы, представляет [собой] небольшую женщину, отлитую из серебра, и носится Данилом постоянно… в мешке, сделанном из лосиного уха. Этот шайтан когда-то попадал в руки сатыженского священника, но был выкуплен у него Данилою за 10 соболей. Он называется Ной. В жертву Ною можно приносить все, но главным образом он любит серебряные деньги. Жертвенные деньги хранятся у обладателя шайтана, и в трудные минуты всякий желающий может получить от него ссуду с условием возвратить эту ссуду в определенное время. Таким образом, капиталы, скопляющиеся около того или другого шайтана, играют в некотором роде роль беспроцентных банков. Прежде такие банки были в большом распространении и играли большую роль в жизни вогулов, но теперь, с упадком религии, происходят большие злоупотребления: хозяева шайтанов собирают пожертвования по большей части исключительно в свою собственную пользу.
В каждом пауле, как я сказал, есть свой местный шайтан. Так, в пауле Умутье находится шайтан, называемый Созопзи. Он представляет из себя деревянную утку, пустую внутри; на спине этой утки сделано отверстие, в которое опускаются жертвуемые деньги. В Пачерах-пауле — Чанга-еква, деревянная женщина, и т. д.
Шайтан — в сущности дух, а истуканы, делаемые вогулами, являются только видимым изображением этих существ, как, напр., наши иконы суть изображения тех святых, которые на них нарисованы.
Вогул делает изображение шайтана только по особенным знамениям или по желанию самого шайтана; а это желание последний высказывает ему, являясь во сне. Так, напр., Иван рассказывал, что он несколько раз видел во сне, будто находится на речке Нюр (эта речка верстах в 40 выше Оронтура), и к нему приходят два старика, называющие себя Нюр-шолях-хум; это значит, по его объяснению, что на реке Нюр должно поставить двух шайтанов, изображающих двух стариков. Но, к сожалению, он, как слепой, этого сделать не может, а другие, кому он говорил про свой сон, не хотят его слушать. В вотчине Петра, отца Савелия, на речке Соусме, где по зимам промышляет Савелий, на одной лиственнице стоит медный шайтан Соусмопзи, изображающий старика. Этот шайтан считается покровителем звероловов, и сделал его сам Петр, после того, как увидал этого старика во сне. Точно так же делаются и все другие шайтаны.
Наступала весна. Охота на зверей прекратилась. Тимофей налаживал рыболовные снасти для предстоящей весенней ловли рыбы: плел кулупи, починивал гамги), оттачивал крюки и жерлицы. Савелий со своими братьями ушел на речку Соусму, чтобы привести в порядок все то, что он напромышлял зимой, т. е. припрятать от хищных зверей мясо и шкуры убитых им животных. Эти шкуры, а также и мясо (вяленое) обыкновенно хранятся на месте в особых амбарах до разлива рек и доставляются в Оронтур уже водой, на лодках. Отправляясь на Соусму, Савелий обещался поискать там бобров, так как последние иногда на ней водятся. Если же ему не удастся убить там бобра, то мы решили жить в Оронтур-пауле до Петрова дня, и тогда уже самим отправиться с проводниками вверх по Конде отыскивать этих животных. Ранее этого времени, по словам оронтурцев, охотиться за бобрами невозможно, потому что реки весной выступают из берегов и затопляют тайгу на громадное пространство. Отыскивать же бобров ранее, чем реки войдут в свое русло, — что случается не ранее Петрова дня, — по меньшей мере бесполезно. Кроме этого, перед Петровым днем у вогулов самое горячее время, и отлучаться им из дому нельзя: в это время артелью ловят так называемую городковую утку (турпан, по-вогульски— соанг), останавливающуюся здесь во время перелета в несметном количестве. Лов ее обыкновенно производится так.
Среди озера вбивают колья так, чтобы они образовали собой круг, затем на эти колья натягивают веревку вершков на 6-7 от поверхности воды; к этой последней прицепляют сплошь ряд петель, сделанных из тонких волосяных нитей (пленки). В средине круга привязывают для приманки живую утку. Городковые утки, летающие обыкновенно табунами, завидя свою подругу, садятся подле нее среди этого круга, а охотники издали начинают подплывать к ним на лодках. Утки, прежде чем вспорхнуть, стараются удалиться от охотников вплавь и попадают головами в петли, в которых и запутываются. Таких кругов на озере делается масса, и в продолжение весны вогулы этим способом ловят уток тысячами. Мясо их идет на пищу, а из шкурок делается одежда, отличающаяся теплотой, легкостью и дешевизной.
Кроме городковой утки артелями производится у вогулов еще ловля рыбы: летом неводами и осенью запорами. Всю наловленную рыбу они делят по паям, сообразно числу участвующих в общей ловле лиц, причем вдовы и сироты получают также рыбный пай от общества, хотя бы в ловле и не участвовали.
Окончание следует…
