Вискунова Л.Ф.
Основной промысел — ловля рыбы
Родилась я 25 августа 1906 года в деревне Учинья Тобольской губернии Туринского уезда. Отец мой — Кауртаев Филипп Иванович (23.10.1875 г. — 10.12.1937 г.). Рыбак, охотник. Был арестован (обвинялся как «организатор контрреволюционной повстанческо-террористической группы»), а затем 10 декабря 1937 г. расстрелян в Тюмени в числе многих. Реабилитирован 31 мая 1989 г. Местный, коренной житель, вогул. Мать — Кауртаева (Овешкова) Домна Викторовна (9.01.1880 г. — 15.04.1929 г). Была она родом из д. Рублево Гаринской волости.
Помнить я себя стала лет с восьми. Тогда и отвезли меня учиться в деревню Сатыга, в школу. Проучилась я полторы зимы (1913 год и начало учебного года1914-го). И тут нашего учителя забрали на германскую войну. А нас всех по домам распустили.
Осенью 1914 года приехала учительница из Тобольска, Ольга Яковлевна. Ее девичьей фамилии я не знаю, а здесь, в Сатыге, она вышла замуж за Исыпова Василия Трофимовича. Да так и прожила всю жизнь в Конде.
Осенью 1915 года меня вновь привезли в школу. Но долго я не училась. Меня забрали домой ребенка нянчить. Тогда у нас Наташка родилась. На этом моя учеба и закончилась.
Как мы тогда жили? Жили своим хозяйством. Скот держали, рыбу ловили. Мужики в сезон на охоту ходили. Тогда все так жили. Все своим хозяйством. Что было у нас? Лошадей 3-4, коров дойных 3, быки, телята, овцы. Овец помногу не держали — по 8-10 штук. Ухаживали за скотом сами. А кто бы ухаживал? Сами держали, сами за всем и смотрели. Сено на всю скотину сами заготовляли.
Летом рыбачили. До июля месяца вся выловленная рыба шла на урак, на еДу. С конца июля обычно делали так (не мы одни, а все): мелкую рыбу – на урак, из кишок варили рыбий жир, а крупную садили в садки. Как это делали? Берег озерка поднимали и укрепляли дерном. Речка перегораживалась земляной плотиной. Плотину поднимали на такую высоту, чтобы она была на одном уровне с берегами. Посредине плотины, на поверхности ее, вкладывался желоб — шлюз, по которому лишняя вода из запруды могла стекать в реку, не размывая плотину. Обычно рыбу в таких садках не кормили, она сама там находила пищу. Но если случалось очень жаркое время, то, чтобы рыба не подохла, в запруду сыпали соль. А еще по берегам запруды опускали в воду осинник. Он как бы освежал воду. И так весь июль-август днем на покосе, а утром и вечером на рыбалке.
У нас был Ушанатский песок на Конде. Он был как бы наш. Мы там много лет рыбачили. У нас там стоял дом, амбары. Кто с нами рыбачил? Да у нас была очень дружная семья! Все свои и работали. Отец мой, Филипп Иванович, брат его — мой крестный — Дмитрий Иванович, двоюродный брат отца по матери Григорий Иванович да Алексей с Яковом. Это были двоюродные братья Филиппа Ивановича, но после смерти матери они жили с нами. Алексей — у нас, а Яков — у Дмитрия Ивановича. Да и мы, девчонки, все время там были, помогали. Рыбу пороли, кишки собирали, рыбий жир варили, урак сушили.
Работы всем хватало. Бывало, что раз в две недели в баню в деревню съездишь — вот и весь отдых.
А в одно лето я чуть совсем не ослепла. Меня под руки домой увезли. Почему? Да ты не знаешь, что ли, как урак готовят? Когда подвялится рыба, подсохнет на жару, когда будет почти что готова, ее для просушки наверх под крышу кладут. Тут она уже до готовности доходит. Так вот, от дыма, от жара у меня глаза и воспалились. И я ослепла. Правда, потом все прошло, и я до старости хорошо видела.
А сена надо было сколько заготовить?! Да еще гнус…
Так вот и жили своим хозяйством. Все сами делали, все, что нужно, заготовляли. И себе на зиму, и на продажу. Только одного урака до 20 пудов заготовляли. Обычно рыбу в запрудах держали до рекостава. Потом облавливали — обневаживали. Обычно это происходило по первому холоду. Выловленную рыбу морозили и укладывали в поленницы. Потом засыпали снегом, заливали водой, замораживали, чтобы рыба не испортилась, не «забыгла».
Плохо было, когда вот такая осень, как нынче (1982 год). Сначала заморозит все, а потом оттепель. Но и рыбу в запрудах оставлять в мороз нельзя — задохнется (озерко или запруда «сгорит»). Бывали и такие случаи. А ведь это весь летний труд насмарку! Вот тогда горе было… А если рыба выловлена, да оттепель… Тоже горе. Не знаешь, куда ее деть. Если ожидали плохую осень, обычно во второй половине сентября рыбу из садов в садки садили. Садки тоже сами делали. Строгали жал, потом сплетали лыком или мочалом. Туда и запускали рыбу, выловленную из запруд.
У нас было два Ушанатских песка: верхний и нижний. На обоих ловили рыбу. Тогда, до 1920 года, много песков по Конде облавливали.
От нашего песка вниз по Конде тоже наши родственники песок имели и облавливали. Кауртаевы Григорий и Левонтий, Коля и Ваня Нертымовы. Мать у них одна была — Кауртаева Катерина Павловна. Это родная сестра нашей бабушки по отцу Дарьи Павловны. Ниже по течению песок имели братья Петрушкины, Александр и Павел, со своими семьями. Дальше Иван Васильевич Кауртаев (Альберта Ивановича Кауртаева в Кондинске знаешь?) Так вот, это его отец с матерью и сестрами облавливали песок. Затем Макаровский песок. Его все называли Макаровский, по имени владельца – Макара Таскаева. Рыбачили там его жена Пелагея Петровна, дети Тимофей, Егор, Сергей, Татьяна, Николай. А дальше шел песок Осипа Ивановича Кауртаева. Он тоже со своей семьей там управлялся. А уж потом Половинкинские пески пошли. Их облавливали те, кто в Половинке жили. Это я говорю про те пески, на которых стояли избы или юрты. Зимой обычно облавливали всей деревней Верхнюю Агру (это заводь такая, вроде бы залив от Конды). Течение тут крутится. И тоже хорошо добывали. Рыбу делили на всех, кто принимал участие в рыбалке. К зимнему Николе (6 декабря по старому стилю, а 19 — по новому) ездили обязательно на ярмарку. В Зимнего Николу ярмарка была в Гарях. Вот туда и везли рыбу, пушнину, ягоду. И закупали кому что надо. А весной ярмарка была в Ирбите. Это тоже в какой-то праздник, но я сейчас забыла. Может, в Сретенье, может, нет, но знаю, что в марте. Туда тоже возили рыбу, но больше всего пушнину. Знаменитая была ярмарка! Большой магазин в Ирбите и сейчас стоит; И тогда в нем торговали всем на свете. Магазин этот назывался «Эрмитаж». Почему — не знаю. Но помню, что нам с Ирбитской ярмарки даже китайские игрушки привозили.
Про ясак я тоже что-то слышала, но точно ничего не помню. Знаю только, что ездили мы с отцом и получали овес в Тоскливой, а за мукой ездили аж до Турсунки. Почему? Не знаю, не помню, но думаю, что это так получилось, потому что вода была малая. Пароход с мукой не мог пройти. Где выгрузили, там и раздавали. Помню еще, как у нас во дворе развешивали привезенную муку всем безлошадным, кто сам не смог поехать за мукой. Что это была за мука, не знаю, не помню. Но знаю, что на всех делили.
1917 г. Пароход не пришел
Этот год я очень хорошо запомнила. Запомнила потому, что мой отец отпускал меня учиться в Тобольск. И не просто отпускал, а договорился с одним тобольским купцом, который каждый год приезжал к нам в Учинью и торговал. Приезжал он на маленьком пароходике, который отапливался дровами. А в тот год купец уже не приехал. До этого я была наверху блаженства, радовалась, что наконец-то моя мечта осуществится, и я поеду учиться. Обо всем была договоренность. Но не пришел пароходик в то лето…
Но и это была беда не беда. Дело в том, что деньги сменились. А точнее, все, что были, пропали. А куда поедешь без денег? И вот все рухнуло! Ох, и поплакала я, погоревала…
Так вот я и запомнила этот 1917 год. Так моя учеба не состоялась, и осталась я неграмотной. Читать кое-как умела. Писала только карандашом. Позже, правда, всему научилась.
А жизнь шла своим размеренным, проверенным шагом. Все делали так же, как и прежде. В свое время ловили рыбу, из нее делали урак летом, зимой морозили. Заготавливали сено, содержали скотину. И по-прежнему ездили на ярмарки. Но только теперь меняли товар на товар. Деньги были ненадежные. А так надежнее и увереннее. Были одно время у нас даже керенки, но это недолго.
Деревня жила своей жизнью. А что где делалось — до нас доходили разные слухи. Очень много людей стали приезжать и к нам в Учинью. Приезжали из Гарей, Пелыми. Устраивались здесь на работу. В основном на рыбалку. Тогда уже и половинщиков держали. Это значит, что пай рыбный делили поровну.
Приезжал и гостил у нас родственник нашей матери Домны Викторовны. Вроде бы племянник. Тогда и говорили старшие, что при нем ничего такого обсуждать нельзя: «Такие люди, как он, царя прогнали».
Купцы в это время сюда, на Конду, уже не ездили. Ярмарок тоже не было. А поэтому делали так: в Гарях сеяли много хлеба и возили на такие заводы, как Надеждинский, Сосьвинский, Рудный. И там меняли хлеб на одежду, а нам меняли хлеб на рыбу и другие продукты, иногда тоже на одежду. Только так и торговали: товар на товар. Вот и выменивали муку, соль, сахар, крупу и другие продукты, и даже одежду.
Приготовление урака
Как его делали? А ты что, не знаешь? Тогда слушай. Для начала рыбину чистят. Потом нильсимкой (это нож из оленьей кости) разрезают поперек в области выходного отверстия чуть-чуть, потом нажимают от головы рыбины и все содержимое кишечника вместе с пузырем выдавливают. Из собранных кишок и делается рыбий жир. Потом рыбину вздевают на жилину чуть ниже головы, но выше брюшных поплавков, чуть наискосок.
Жилина — это деревянная палочка длиной до одного метра. Обычно около 70-80 см. Жилину выстругивают. С одной стороны она делается квадратной для держания рукой, а с другой стороны у нее заостренный конец. Вся рыба, приготовленная на урак, вздевается на эти жилинки.
Делается навес на высоте 2-2,5 метра, под ним разводится огонь в неглубокой траншее (можно на один штык лопаты). Ширина траншеи — до одного метра, длина — по желанию. Можно два метра, можно и больше — по длине навеса. В траншее разводится огонь, но только из осины или тальника, хвойные породы деревьев не применяются. Когда огонь по всей траншее хорошо разгорится и прогорит, останется только жар с углями, тогда и вывешиваешь рыбу над огнем на две поперечные жердины. Для начала кладется пустая жилина, затем хвостами на нее устанавливается первая жилина с рыбой. Затем — вторая, рыбьими хвостами на головы рыб первой жилины. И так до конца траншеи, пока есть огонь-жар. Обычно первый раз рыбины кладутся распоротыми брюшками вниз, для того чтобы сбежала вся жидкость.
Как только рыбины подсохнут и немного поджарятся, надо их перевернуть другим боком. Для этого на другой конец жерди кладут простую жилину и переворачивают жилины с рыбой, и так до полной готовности. Потом рыбины снимают с жилин и помещают под навес на высоту над этим же огнем. И вывешивают новую партию рыбы.
Надо обязательно следить, чтобы рыба не подгорела. Следить за огнем, а точнее — за жаром, за углями. Если будет огонь, рыба может сгореть или подгореть. Если огонь появлялся, обычно брызгали водой. Огонь потухал, но был хороший жар.
Выше, под навесом, на высоте 1,4-1,б метра делали из жилин или веревки как бы полочку или сетку. И туда складывали всю рыбу с жилин после поджарки и просушки над огнем.
А тут уж следить приходилось, чтобы рыба не пересохла, чтобы высохла как надо. А это уже под самой крышей, постоянно в дыму. Обычно во время приготовления урака вокруг огня от ветра ставили доски или какое-либо другое укрытие делали.
Вот тебе и весь процесс приготовления урака.
То белые пришли, то красные пришли….
До 1920 года жизнь в деревне Учинья протекала так же, как и много веков назад. В определенное время ходили на охоту по сезонам, рыбалка – круглый год. И когда пришла к нам в деревню Советская власть, мы ничего не заметили, потому что ничего нового не происходило. Как жили, так и жили, как работали, так и работали. Торговать ездили в Пелым, Гари, Туринск, Сосьву, некоторые доезжали даже до Екатеринбурга. Оттуда привозили в основном муку (крупчатку), сахар, крендели, одежду. Туда увозили рыбу, мясо, ягоды, кедровый орех, пушнину — кто что.
Школы в деревне не было. Но в 1920 году у нас открыли ликбез (школу по ликвидации безграмотности). Таю (Таисью Евменьевну Носову, позже — Мотышеву) нам прислали. Она у нас и жила. Учила взрослых девок и баб. Потом, где-то, наверное, в феврале 1921 года, приехали к нам в Учинью Егор Сергеевич Елушкин из Кисаря и с ним из Нахрачей какой-то представитель по фамилии Белкин (имени-отчества я теперь уже не помню). К нам заехали. Стали разговаривать с отцом и другими мужиками. Таю позвали и всем объявили, что пришел конец Советской власти. Ликбез они закрывают, и чтобы больше никаких школ не было! Бабам надо сидеть дома, прясть, детей нянчить — грамота им ни к чему. Бабам и девкам учиться охота, а нельзя. Следом и отряд белых прошел, человек 10. Я их еще возила до Ушьи на двух подводах, мне 14 лет было. Там меня отпустили. Раньше так и ездили от деревни к деревне на лошадях. Одежда у этих людей была, как и у всех, гражданская, а не военная, ружья у них были — вот и все. Начальником вроде бы был Беломоин, а может быть, и Уфимцев. Точно не знаю, но эти фамилии были на слуху. И снова стали жить, как прежде, только уже ликбез не работал. Правда, Таю допрашивали, не коммунистка ли она, но она ни в какой партии не состояла, так и оставили ее в покое.
Арестовали Ивана Филипповича Фокеева, учителя из Шаима. После говорили, что его арестовали за то, что он стрелял голубей на крыше церкви. Другие говорили, за то, что продолжал детей учить после запрета. Тогда же, в 1921 году, его и расстреляли в Леушах. А ведь совсем молодой был, только после окончания учебы приехал в Шаим работать учителем. Он и Таю к нам в Учинью направил, чтобы ликбез организовала.
Покоится Иван Филиппович Фокеев, учитель из Шаима, в братской могиле в Леушах.
Всех наших учинских мужиков в марте 1921 забрали в шаимский отряд. По воспоминаниям участников тех событий, они отрядом стояли возле деревни Ереминой. Красные наступали с туринской стороны, говорят, что там был сильный бой. Кто живой остался, из-под Ереминой домой побежали. И наши деревенские мужики тоже. Там, в Ереминой, погиб Леонтий Иванович Кауртаев, двоюродный брат Филиппа Ивановича. Многих тогда мужиков там побили. По всем деревням пошел слух, что идут красные и всех подряд убивают. Тут и началось! Нас (я, Андрей, Тюнька, Наташка, Гранька) отец Филипп Иванович посадил в сани и повез в тобольскую сторону. Доехали мы только до Тапа, тут нас белые и нагнали. Отца с лошадью забрали, а мы остались в Тапу у Татьяны Каргаполовой. Тогда и говорили, что красные убивают всех подряд. Мы остались, а отец уехал. После тятя рассказывал, что довез отряд до Леушей. Там они с мужиками договорились и решили бежать. Сбежать-то сбежали, но их заметили и начали по ним стрелять. В Леушах гора высокая, вот с нее и стреляли. Тятя рассказывал, что бежали они, согнувшись. Убежали, но в Корп зайти боялись. Так всю ночь следы и путали. Мы же в Тапу живем, смерти ждем. Знали, что вот-вот должен прийти отряд красных. Раз белых гонят, красные следом идут. Ребятишек всех в подпол на картошку посадили, собрали половики, старую одежонку — и в подпол: «Сидите и молчите! Даже если и нас убивать будут, молчите, может, живы останетесь!» А мы с теткой Татьяной Каргополовой все посматриваем в учинскую сторону, откуда должен отряд идти. Тапинские-то тоже, кто куда смог, уехали.
Видим мы, что показались двое верховых на дороге, остальные на лошадях, в сани запряженных, едут. Тетя Таня мне и говорит: «Бери ведра, коромысла, вроде по воду идешь». А я что, вот отчаянная головушка была, — и бежать на прорубь, как по воду. Думаю, если убьют меня, тетя Таня увидит и ребятишек все равно спасет, а если нет — узнаю, как и что… Остановили они меня. Люди как люди. Вроде не собираются сразу убивать. Начали расспрашивать, есть ли в деревне белые. Я им все и рассказала, что отряд дальше ушел, что тятю, с парой лошадей, забрали дальше везти, что говорили, что красные всех подряд убивают, а потому все и попрятались, кто куда смог.
Это был отряд красных, и ехали они на подводах. Правда, часть солдат были и верховые. Но это была вроде бы как разведка. Остановился отряд в Тапу на отдых. Лошадей они кормили через три часа. Шесть часов надо было на отдых. Я пошла в дом Михаила Федоровича Тайлакова, знала, что они тоже уехали, и дом пустой. Подхожу и слышу, поросята визжат, там уже поросят режут. Я зашла в дом, затопила печь и стала еду готовить. Солдат картошку начистил, варили в чугунках. Переночевали они в деревне и поехали дальше.
После отец пришел и нас домой увез. Когда ехали домой, было страшно — кругом полыньи, дорога по реке Конде шла, особенно с Половинки до Учиньи. А что было в Учинье, я уже дома узнала. Рассказывали мама и Яков Репин. Мама осталась дома, не захотела уезжать. Говорила, что если убьют, так дома. Нас, ребятишек, спасала, вот и отправила с отцом. Но перед самым приходом красных (и правда, кому охота умирать) бабы и ребятишки, кто оставались в деревне, все ушли в лес, в рыболовецкую избушку. И мама тоже. Там день или два жили. Потом Янку Репина, ему тогда лет 16 было, отправили на разведку. Нашли красный лоскут, на палку привязали и договорились так, что если все хорошо, то Янка кричать будет им, и они поймут, что можно идти в деревню. Пошел Янка и видит, что возле речки Мостовой на дороге к Учинье вооруженные люди ходят — 4 солдата. Янка все высмотрел и решил пойти, будь что будет. Ведь в избушке бабы да ребятишки. Холодно и голодно им, домой всем надо.
Размахивая красной тряпицей, Янка вышел к солдатам. Те его в деревню, к командиру. Он рассказал, как и что. Командир велел ему идти в избушку и всем говорить, что красные никого не убивают и пусть все по домам идут. Янка обрадовался. Дали ему пару лошадей, и он поехал за бабами и ребятишками. Правда, всех допрашивали: «Почему ушли, где были, где муж, где дети?»
Мама домой заходит, видит: русская печка топится, а в кухне русский солдат тесто месит. Обрадовался, что хозяйка пришла. Оказывается, в нашем доме штаб стоял, и маму сразу на допрос. А что она знала? Уехал муж, ребятишек увез, куда, где… Никто ничего не знал. Командир говорит:
— Давай хлеб пеки.
Пошла она в кухню и спрашивает у солдата:
— Ты хоть теплой воды-то налил?
— Где возьму? Из проруби налил.
— Закваску клал?
— А что это такое, где взять?
Мать быстро в подпол спустилась, там у нее закваска была, и все как надо по-быстрому сделала. Отряд уже дальше уходить собрался. Сложили хлебы из печки прямо в мешки, и поехали солдаты дальше. А в Тапу-то я их и встретила.
Прошли отряды красных и белых в марте 1921 года, и снова стали мы жить тихо и мирно.
В сентябре 1921 года к нам пришли двое. Да и не только к нам. К моему крестному Митрию тоже. И начали вести всякие разговоры. Я как раз в это время самогонку гнала. Увидела, что много людей от речки идут к деревне, и Кондинский край забежала в дом. Отец до этого им ничего особенного не говорил, а они все в 1910-1920-е годы его про красных пытали, где они, да что, да как спастись от них. А тут и я. Говорю, что много людей сюда идут из-за речки. Они соскочили, вроде испугались и давай просить: «Спасите нас, помогите, они нас убьют!» Тятя растерялся, не знает, что и делать. «Бегите, — говорит, — через двор!» За эти слова «бегите через двор» отца и забрали. Оказывается, это и были красные, как бы разведка, вот они провокационными разговорами всех и пытали, кто за красных, кто за белых. И всех подозрительных, по их мнению, забирали и увозили с собой. Но сначала заставили им бродни сшить. Ведь осень была, куда без бродней по болотам. И кожи у нас все забрали, что были припасены для шитья обуви. Ох, и хватили мы после этого лиха! Надо неводить, а не в чем. Тогда, наверное, я ноги и простудила. Сколько мне лечиться потом пришлось…
К крестному Митрию тоже пришли, а он узнал Фрола Ереминского, который был среди них. Фрол, все знали, был в красных. «Я ведь тебя, Фрол, узнал». Тоже начали такие же разговоры. Прицепились, почему икон много, почему не убрал. «Ау меня за ними пусто», — говорит крестный. Больше от него ничего и не услышали.
Крестного не забрали. А у нас и все кожи, что были заготовлены, забрали, и всю обувь.
Так мы и остались одни. Я за старшую — мне уже 14 лет было. Мама больная, ребятишки малые (Андрею 11 лет, Тюньке — 8, Наташке — 5, Гране — 3 года). Все работы на мне. Осенью надо неводить, а не в чем. Крестный мне обутки выкроил и сшил. А что обутки? Пока тонь тянем, я ноги в воде держу, а как на берег — я по берегу бегаю туда-сюда, ноги грею. Как согреюсь, тогда и помогаю лодку тащить. И так до рекостава. Кушать-то что-то надо, на мне все хозяйство держится. Тятя по зимней дороге пришел. Помню, что я с сеном приехала, мы сено метали на сеновал. Я подавала, стоя на возу, а ребятишки оттаскивали там. И вдруг кто-то из младших как заорет: «Тятя пришел!» Я как стояла на возу, так и повалилась, ничего не помню. Потом говорили, что упала с воза, под руки домой привели, отхаживали меня. Отец где-то в середине ноября пришел, мы его и в живых уже не считали, не надеялись. Я так думаю, что это Костя Овешков ему помог, он и вел этот отряд. Моя мать, Домна Викторовна, ему родней приходилась. Он ее все сеструхой называл. Поэтому, наверное, и вернулся отец.
Это был последний отряд красных, что шел из Тобольска по Конде в Гари (сентябрь 1921 года).
(записи О. А. Кошмановой)
