Мы открыли нефть, нефть открыла нас. Часть 6

Автор: Е.А. Шмелёва

Чемякин Ю.М.:

Вот мы по этой Ковинской проплыли, встретились с отрядом Наконечного, и меня первый раз в жизни отпустили в отпуск. Мы два года проработали — значит, льготный проезд, бесплатный. Мы взяли билеты до Сухуми, причем поехали так: Моск­ва — Ленинград — Киев — Сухуми. А потом пришла телеграмма: «Вам дают квартиру!» Счастливый год. Но в конце года, отправившись в Свердловск за сы­ном, я заболел. Меня положили в больницу, сделали операцию — неудачно. Вернулся, но все болею и болею. Галя с сыном уехали в поле без меня. А меня в Хантах лечили-лечили и в конце концов снова про­оперировали — опять неудачно. Выписали — я ходить не могу. Направили в Тюмень, в областную больницу, там меня Михаил Иванович Ефанов прооперировал, по новой методе — все вроде прекрасно. Вернулся в Ханты весной 62-го года, а там эпидемия брюшного тифа. Я, конечно, подхватил. Это уже летом случилось, Галя из партии приехала, со мной отваживалась. Очень тяжело болел, но выходили, выписали домой. Через два дня опять высокая температура — возвратный тиф. Снова меня положили, жене сказали: «Вызывай родителей. При возвратном тифе только 5 процентов выживает». Я выкарабкался! Наверное, благодаря тому, что спортом много занимался, я разрядник-боксер.

Чемякина Г.М.:

Когда Юра болел — ой тяжело было! Я очень боялась, что сын тоже заболеет. Он говорил, что у него живот болит. К нам каждый день приходили, температуру меряли. Кто-то из медиков догадался спросить: «Где у тебя живот?» Он показал на горло — оказалось, что была ангина. Но самое страшное, когда после брюшного тифа пошел возвратный тиф. Он уже не ходил, выпали почти все его кудри, даже умыться сам не мог — чудом выжил. Сейчас не представляю, как я пережила этот кошмар. Потом сын руку ломал — три года ему было. В садике за шишками полез. И не выпускал эту шишку! Руку пришлось дважды складывать.

Чемякин Ю.М.:

Осенью мы снова поехали на Салым. Но Галю вскоре отправили в Москву на курсы повышения квалификации: хватит уже ей техником-то работать, — она уже, считай, опытный геофизик!

Чемякина Г.М.:

На курсах в Москве, в основном, были ребята- операторы с десятью классами образования. А лекции читали нам очень серьезные. Сладковский читал по аппаратуре. И говорил: «Я слышу, что аудитория совершенно ничего не воспринимает!» Потом на меня: «Вот единственный человек, который по­нимает. Вы что кончали?» Эти ребята-операторы мои лекции переписывали, закармливали меня шоколадом, фруктами — такая лафа была!

Чемякин Ю.М.:

Меня снова поставили начальником отряда. Я не работал уже больше года. И, как на грех, попал на разлом. Это сейчас мы знаем, что там разлом, между Правдинским месторождением и Лемпинским. А тогда…

Начальником партии в сезон 62/63-го года был Юрий Михайлович Зерчанинов, старшим геофизиком Лев Николаевич Кучкин, два оператора: я и Иван Борисович Шешуков. Иван Борисович где-то далеко стреляет, у него нормальный материал. У меня, как ни привезу, — все барахло. Что только мы ни пробовали! Шурыгин, главный геофизик Ханты-Мансийской экспедиции, приезжал. Потом решили, что меня надо заменить. Ну, заменить так заменить. После меня два или три оператора там поработали за сезон, но так ничего и не получили. А я после раз­жалования простым инженером уехал к Голомбевскому в Ягурьях. Он внедрял новую станцию — здоровая, с большим таким колесом. Забегая вперед, скажу, что Голомбевский потом уехал в Литву, и в следующем сезоне я продолжил работы с этой станцией. Но она так и не прижилась.

Мегеря В.М.:

А меня весной 62-го года вызвали в Ханты и на­значили старшим геофизиком в речную сейсмопартию. Начальником стал Юрий Михайлович Зерчанинов. Работали мы в самых верховьях Демьянки, на реке Урме открыли перегиб. И потом я писал отчет по результатам этих работ. В 63-м году я уже был начальником сейсмопартии, и мы проводили региональные работы по методике точечных зондирований методом преломленных волн, предложенной Институтом геологии и геофизики Новосибирского отделения Академии наук. Работы эти проводили в тех же самых верховьях Демьянки, по Иртышу и Оби до Березово. Это были первые работы, которые давали сведения о фундаменте, изучали и мощность осадочного чехла, и его подошву — поверхность фундамента. Потом они стали площадными в целом по Западной Сибири, на Севере. Для науки эти работы очень важны, потому что от мощности осадочных отложений зависит и нефтенасыщение горных пород, перспектива объема нефтяных запасов в целом. А потом мне дали первый отпуск — сразу за три года, и мы с женой поехали в Сочи, там встретились с Вахрушевыми… Геофизики тогда отдыхали хорошо! Но редко.

Чемякин Ю.М.:

Начальник экспедиции Иван Максимович Жук ушел в окружком, его заменил Евгений Васильевич Сутормин. Весной 63-го года к нам приехали Бриндзинские — Александр Михайлович и Зоя Афанасьевна. Шурыгин уехал в Тюмень, и Бриндзинского назначили главным геофизиком. Зоя Афанасьевна возглавила группу интерпретаторов и взяла нас с Галей к себе (после возвращения с курсов жена тоже стала инженером-интерпретатором). Меня просто поставили к ней на отчет, чтобы поучился интерпретировать. Потом отчет мы написали…

Чемякина Г.М.:

В Ханты-Мансийске нас сто человек было в экспедиции, но мы все равно все праздники отмечали вместе, в клубе. Потом у нас только мужья ездили в поле, а камералка оставалась на базе. Это уж совсем хорошо — в камералке все вместе. Пока садика не было, на работу ходили вместе с детьми, а после обеда укладывали их спать и бегали проведывать. В обед можно было успеть грибов белых насобирать, — ведь если не пакостить, они на одном и том же месте через два-три дня вырастают. Их заранее запорошишь, а потом пожалуйста к обеду свежие белые грибы. С садиком стало вообще замечательно.

Вахрушева В.Н.:

В этом детском садике в группе было не больше двенадцати детей. И замечательная заведующая — Надежда Федоровна. На все детские праздники приглашались и привлекались родители. Дети готовили концерты, а потом было угощение. Осталось очень много фотографий, на каждой дети в новых костюмах. То белка в садике жила, то поросенок. Если ребенок болел, питание на него можно было получить на кухне детского сада. Повариха-украинка щедро наливала и матери, и дитяте.

Постепенно вырос целый поселок геофизиков. Был даже клуб: кино, небольшая сцена, зал мест на сто. Камералка обосновалась в Ханты-Мансийске, и материал из партий сюда привозили. Все в основном расстроилось при Сутормине. Он, еще когда мы сидели в маленьких камералочках, говорил: «Я построю новое здание с теплым туалетом!» И действительно построил. Правда, теплый туалет в здании не функционировал, пользовались другим, который был на улице, но он все-таки был теплый, потому что там топилась печка! У нас была квартирка в 4-квартирном домике — с каждой стороны по два крыльца. Помню, мама ко мне приехала. Прихожу — дверь заперта изнутри на крючок. Для меня это так странно было: дома сидеть и запереться на крючок! Воровать у нас было некому да и нечего. Ну, конечно, занавесочки всякие висели, а шкаф — из досок, диван — из ящиков, в которых спички в магазин привозят. Главное, нам не надо было ничего другого, нас все это вполне устраивало. Поэтому мы жили как-то легко, свободно, много общались друг с другом. Были очень интересные люди, многими я вос­хищалась, но никаких ухаживаний, увлечений не было. Просто не было принято. Может быть, потому, что очень узкий круг общения — все свои. В нашу компа­нию входили Чемякины, Бриндзинские (наверное, за счет Зои), Зерчаниновы, Токаревы.

Чемякина Г.М.:

Вечерами Бриндзинские, Вахрушевы, мы собирались у кого-нибудь, мужья играли в преферанс, а мы готовили что-нибудь поесть. Митяшин Иван Ильич с нами был, Шурыгины, пока не уехали. А мы так и были как одна семья. Нас с Вилей и Зоей даже звали: Вильма, Зойма и Гальма. С Зоей мы писали совместные отчеты, могли до утра сидеть у Бриндзинских. С Бриндзинскими жила его мама, Флора Яковлевна, по прозвищу Бомба, она нас кормила, старалась настряпать повкуснее. И потом, когда мы заезжали к ним в Москву, она, пока жива была, тоже все что-то готовила для нас, угощала. Мы, куда бы ни ехали, всегда у них останавливались. Я так жалею, что в последний раз, когда была в командировке в Москве, позвонила Зое, она сказала: «Приезжай, у меня Биншток, но все равно место найду». Я не поехала — а вскоре Зои не стало…

Вахрушева В.Н.:

Жили необыкновенно весело. Во многом благодаря Зое. Она была человек солнечный, на редкость остроумная, с ней в любой компании было интересно.

С Бриндзинскими мы познакомились, когда поселились в Хантах, но и до того фамилия эта была на слуху. Они оказались действительно очень яркими людьми: умные, образованные, инициативные, интересные, веселые. Они закончили Московский нефтяной институт, геологоразведочный факультет. С Зоей мы были очень близки. Ездили отдыхать вместе. Наши дома стояли рядом, мы могли каждый вечер ходить друг к другу, разговаривать до двух часов ночи. Мужья в поле, дети одного возраста, мы вместе водили их в садик. Зоя была в геофизическом отделе, а я — старший интерпретатор. Она курировала камеральные работы, но в качестве начальства я ее никогда не воспринимала. С ней можно было спорить до потери пульса, ругаться, не соглашаться, доказывать свое. И вообще, отношения в экспедиции были очень простые. Это шло сверху, от руководства экспедиции — безусловно! Я никогда не испытывала никакого давления, никто никогда меня не ругал, хотя были, наверное, какие-то ошибки. Можно было в любой момент зайти в кабинет Сутормина — хотя это редко требовалось. А Сутормина все любили. Он не то что начальник, мужчина -обаятельный, доброжелательный, такой парень был! Глаза всегда смеялись. Мы чувствовали себя совершенно свободными и самостоятельными и в работе, и в жизни. Трудовая дисциплина у нас не зависела от того, когда и сколько положено «отработать» — работали когда надо и сколько надо, видимость дела не создавали.

Ишаева Ф.Г.:

Я поступила сюда на работу в 62-м году. Сначала курьером, потом года три числилась рабочей (не было единицы), но работала в кадрах. Мы приехали — строился первый двухэтажный дом на нашей горке. Потом общежитие построили деревянное, внизу дома ремонтировали, заново строили… Работала с Евгением Васильевичем Суторминым. Золотой был человек. Очень хороший, очень добрый и справедливый. Он никогда не наказывал людей, что называется, «адми­нистративными мерами». Бывало же, что пили или работали плохо. Но даже такого он просто вызывал к себе в кабинет, закрывался с ним, а уж оттуда прови­нившийся выходил как из парилки.

Вообще, отношения строились на доверии. Иногда напрасном. Александр Михайлович Бриндзинский однажды попросил принять на работу механизатора, у которого не оказалось трудовой книжки. Я говорю: «Не могу, Александр Михайлович, без трудовой книжки, тогда вторую визу накладывайте». Он подписал. Отправили этого механизатора в партию, а он потом пятилетнего мальчика убил… Знаете, как меня бы таскали? Но Александр Михайлович сразу сказал: «Это я виноват. Кадры тут ни при чем». Отвечать наши руководители умели. А это ведь очень важно, когда руководитель не только специалист отличный, но и человек, которому сам доверяешь, и он тебе доверяет. Тогда и получается — Коллектив.

«Мы без вас план сделаем!»

Бондаренко Е.В.:

Последняя сейсмопартия моя в Сургуте была Солкинская. Детализировались Западно-Сургутские структуры. Впервые на Сургутском своде по данным сейсморазведки были выделены разломы. И снова обстоятельства заставили меня расстаться с Сургутом и уехать в Новосибирский трест. Выдержала я там всего 15 дней. Поняла, что не смогу без своих сургутских друзей, не хочу, чтобы мои карты пересматривал кто-то другой (не так проанализируют, все поменяют!). И еще — тоска, просто ностальгия какая-то по Северу, по тайге. Звоню Юрию Георгиевичу Эрвье (он уговаривал меня остаться в Тюмени, обещал сразу квартиру, чтобы я могла жить с детьми): «Юрий Георгиевич, наш договор в силе?» — «Да, приезжай немедленно». На второй день я иду с заявлением об увольнении к начальнику треста Суркову. Он кричит: «Чтобы ноги твоей больше не было у меня!» — «Честное слово, не будет!»

Шаталов Г.Г.:

Комплексная экспедиция в Сургуте начиналась по сути дела на новом месте, база только строилась. Салманов был главным вдохновителем — молодой, энергичный, 30 лет… Мы-то вообще пацаны — 24-26 лет. Но к тому времени я уже три года отработал, шесть сезонов подряд. Коровин был у него ближайшим помощником, тоже много сделал для создания этой базы, Горский — главным инженером, он буровик.

Юдина З.П.:

Я начала работать у Салманова с сентября 59-го года, когда была еще не экспедиция, а партия структурно-поискового бурения, и первую буровую закладывали. Она еще подчинялась Новосибирску, но уже, видимо, шла передача в Тюмень. Окончила я Сталинградский гидротехнический техникум, отделение планирования и строительства, экономист по строительству, на распределении выбрала Новосибирский геофизический трест, оттуда меня в Сургут и направили. Как раз создавалась РКТБ (как сейчас БПТОиК, база снабжения, там и мастерские, и транспортный цех), и флот туда передали из Колпашево, ремонтный цех, строительный… Меня назначили нормировщиком-экономистом, так я там и проработала по октябрь 61-го года. К этому времени в нашу экспедицию передали несколько геофизических партий из Колпашево. В 61-м я вернулась из отпуска, Салманов говорит: «Переходи в саму экспедицию». — «Я боюсь». — «Мозги каждый день буду тебе вправлять — будешь работать». Перешла. Экономист, который занимался геофизиками, уволился, и меня посадили в плановом отделе вместо него, там и труд у нас был, и экономика. Тогда с геофизиками я и познакомилась. Сначала подсказывали, смету первую я составляла с помощью Шаталова — он проект делал. Когда перешла в аппарат, надо было партиям планы доводить, зарплату, прибыли — я всегда обращалась к Николаю Михайловичу Бехтину — начальнику геофизического отдела и Виктору Петровичу Федорову — главному геофизику. Я все с ними согласовывала. Особенно нравилось мне с Виктором Петровичем работать, настолько он был добродушный. Напортачим чего-нибудь, он посмотрит: «Да, Зоя Петровна, здесь у нас экономическая мысль не сработала…»

Салманов отличался тем, что любил жесткую дисциплину — мне это нравилось. Но резковат был, меня один раз с работы выгнал — за то, что я на сенокос не поехала. А я чего не поехала: хозяин квартиры ночью явился пьяный, устроил дебош, пришлось бежать к соседям, утром оказалась без квартиры. А Салманов посмотрел: тот не поехал, этот — и всех разом выгнал. Ну поплакала — ничего. Он отходчивый. Побаивалась, конечно. У него память очень хорошая, может, благодаря ему и у меня до сих пор сохраняется: натренировал. Он, если ему были нужны какие-то цифры, данные по геофизике, вызывал меня, и я должна с ходу, на память, сказать ему цифру. А я же не знаю, что ему понадобится, — всегда дрожала. Секретарша все мне говорила: «Ну иди, а я сзади тебя перекрещу!» Но постепенно приучилась. С ним шибко не поспоришь! Надо самодеятельность — можешь не можешь, все поем! У нас был маленький клуб. Он в 5 часов усаживал нас в свой «газик» (однажды нас там 14 человек поместилось, вместе с ним на переднем сиденье), пересчитывает, привозит. Мы репетируем, а они с секретарем парторганизации (Кожевниковым) и профсоюза (Рагинский) сидят, слушают. Постепенно привыкли, и эти вечера уже ничем не занимали: у нас репетиция! Лучшая самодеятельность в Сургуте была. Мы с концертом на пароходе в Усть-Балык выезжали. Потом Салманов ушел в Усть-Балык главным геологом, а к нам начальником перешел оттуда Марк Моисеевич Биншток. Он даже сам с нами в самодеятельности участвовал — пел замечательно. Это, наверное, в 62-м году. Но он недолго у нас проработал чуть больше года, потом уехал куда-то на юга.

Багаев В.Н.:

Я работал в Сургутской экспедиции, когда Салманова сняли, и начальником пришел Марк Моисеевич. Пока Салманов был начальником экспедиции, он все хотел решать сам. Это, может, и неплохо, когда руководишь небольшим участком: все сам сделаешь, за всем уследишь. Но когда приехало чуть ли не двадцать отрядов геофизиков, управление стало быстро расти, самому за всем уследить стало невозможно. А экспедиция привыкла, что он самолично все решает. Допустим, нужна машина какой-то груз привезти, приходится утром идти на разнарядку — Салманов сам распоряжается. Ни зам его, никто другой уже не могут выделить. Катер не заправят, пока Салманов не даст команду. Когда Биншток пришел, первым делом собрал аппарат этой экспедиции и говорит: «Я за вас работать не буду. Контролировать вас — буду. Кабинет мне не нужен (отдали его под камералку, там тесно было), мне нужно бывать в партиях, на буровых». И я смотрю, этот же зам. начальника экспедиции, про которого я раньше думал, что он вообще ничто, место только занимает, оказывается, прекрасный человек! Он все может и все умеет! Потому что решает вопросы сам, несмотря на Бинштока. Бухгалтер, оказывается, тоже может! Все могут. Никто на них не давит, и все работают. Нам это понравилось. Но наверху, наверное, не всем понравилось. Времена-то были какие: я сказал — ты сделай! А он и возразить мог. Если считал, что неправильно, мог сказать в глаза, не больно считался.

С Бинштоком очень приятно было работать. Но его жена Лина Павловна уехала домой, на Украину. Через год он не выдержал, поехал за ней. Там был начальником морской геофизической экспедиции. И все-таки вернулся, уже без Лины Павловны. Был опять начальником Новоаганской экспедиции, потом его сняли, он перешел в тематическую партию здесь, в Тюмени, защитил диссертацию. И снова стал главным геологом в Хантах.

Юдина З.П.:

После Бинштока начальником Сургутской экспедиции Борис Власович Савельев был. И у меня в отделе появился новый начальник, его сняли с начальников нижневартовского участка глубокого бурения и поставили к нам. Тяжеловатый оказался характер, но мне было легче, чем другим: он геофизику вообще не знал, поэтому я работала практически самостоятельно, и с банком, и с производственниками: Бехтиным, Федоровым, с начальниками партий — в мою работу он не вмешивался. А вот на глубоком бурении Галине Федоровне тяжело приходилось.

К Сургуту я привыкла, правда, квартиры своей у меня так и не было, но я все жила у одних хозяев и уже считала их родными. Когда выстроили общежитие, я в него и не пошла. Работы было много, 15 партий — тяжеловато, но дали, мне девчушку в помощь…

Киреев Г.Н.:

В Тюмень я приехал в 63-м году. Зашел к Цибулину Льву Григорьевичу, говорю: «Поеду на Ямал!» Нам в институте говорили, что на Ямале перспективы выше, потому что мощность отложений возрастает от первых до десяти и более километров. (Тогда же еще только Шаим да Усть-Балык появились.) Так я Цибулину и объяснил. «Нет, ничего не знаешь. В Сургут поедешь!» Приехал в августе. Тогда еще главным геофизиком был Виктор Петрович Федоров, там же работали Николай Михайлович Бехтин, Владимир Николаевич Багаев, наша Зоя Петровна Юдина, Шаталов, Богдан Козак, Евдокия ВладимировнаБондаренко. Виктор Петрович говорит: «Жилья нет, ищите!» И общежития не было. Одновременно со мной приехал парень, буровик, мы вместе нашли дом за речкой Сальмой, сняли комнату и с год там жили. Питались где придется, но поскольку оба были полевиками, то там и откармливались. В начале октября я улетел на вертолете МИ-1 в партию в район Старого Агана. А до этого полтора месяца занимался сейсмостанцией СС-24П (переносной вариант). Она весила килограммов 200, но ее можно было разобрать и по частям унести, — блочная, можно было транспортировать и на лошадях, и на машинах малой грузоподъемности. Вторую станцию Иван Бондаренко готовил. В партии был небольшой коллектив, в основном трактористы, механизаторы, и требовалось все подготовить к полевому сезону. Я был оператор и начальник отряда в одном лице. А иногда работал еще и за электрорадиомеханика. Начальник партии приезжал в отряд пару раз за зиму, если все хорошо. Приходилось заниматься и рекогносцировкой, и переправами. Ритм работы был такой насыщенный, что просто невероятно. Техники было мало, в основном трактора. У нас, по-моему, были два ГАЗ-47, и те не на ходу, три или четыре трактора, еще С-80, С-100, с деревянными кабинами. Техника постоянно тонула — в этом специфика нашей работы, ведь идем без дорог, лезем в самое болото. Во многом успех дела зависел от того, насколько быстро нам удавалось ее вытащить. Что мы только не делали! Ручными пилами валили лес, деревья в два охвата, рубили клетку и с ее помощью вытаскивали трактор. Тут много было разных хитростей: когда трактор сдвигался, она тоже должна была сдвинуться, чтобы трактор набегал на нее. Если клетку плохо срубили, трактор поднимался, а она оставалась на месте. Тогда трактор опускали, все снова разбирали, зарубали более подходящую клетку, так называемой «чашкой», и снова повторяли. Один год я работал в Агане. Тяжелый был сезон. Запомнилось еще, что наши бурильщики ходили с чайничком, а в чайнич­ке была брага. Приходилось пресекать. Но, в общем, несладко людям приходилось. Зарплата была очень небольшая. Сезон без всякого Нового года, работа, работа и работа, сплошные аварийные ситуации… Напряженно.

Летом, когда я вернулся после полевых работ, Виктор Петрович говорит: «А мы уже в летнюю партию тебя!..» — «Я же зиму отработал, думал в отпуск!» — «Ничего-ничего, ты молодой, тебе надо набираться опыта, поедешь работать по Большому Югану».

Речная сейсморазведка КМПВ, начальник партии — Климов Олег Николаевич, на год моложе меня, веселый, жизнерадостный, с юмором. Я опять оператором, один в трех лицах. У нас были брандвахты и катера, водометы. А на брандвахтах еще и моторки, лодки. По первой воде забрались вверх, в район Ларломкино, и стали по Большому Югану спускаться. Вставали рано-рано утром, часов с четырех начинали работать. Потому что отметка момента взрыва шла по радио, а где-то в 9-10 часов появлялись радиопомехи: треск, шум. Вот и приходилось выбирать время: или рано утром, или вечером. Впереди шли буровзрывные бригады, которые готовили пункты взрыва, а мы спускались на брандвахте с сейсмостанцией, тут же производилась укладка кос по визиркам… Разносы были небольшие, не сплошной профиль, а типа зондирования. Но удаление от пункта взрыва — большое, десятки километров. И рвать приходилось много, десятки килограммов. Использовалось гидромониторное бурение, с помощью мотопомп бурили взрывные скважины. Очень тяжелая партия была.

Закончили работы по Большому Югану (где-то в районе Усть-Балыка, тогда Нефтеюганска еще не было) потом была приемка полевых материалов в Сургуте, и снова пришлось ехать на Юган в Таурово. Начальником партии был Вишнеовский Вадим Генрихович, а я поехал оператором. Тогда уже появились первые вездеходы, новые станции ПСЛ-1 (довольно громоздкие, но неплохие). Тоже был непростой сезон. Мне запомнилось, как утопили буровой станок УШБ-Т, единственный в отряде. Он начал погружаться в болото, но еще немного двигался, можно было его тащить, но он наползал на сейсмическую косу. А тогда это был страшный дефицит — сейсморазведочный провод, даже изношенный, над ним дрожали. Как же можно позволить порвать косу — чем мы тогда будем работать? Остановили, подогнали три трактора — они его не могут вытащить. А ударили морозы — это была самая суровая зима, которую я помню, в Нижневартовске тогда опускалось за 50 градусов. Бурстанок вмерз — глыба и глыба. Мы делали так: загоняли «мертвяки». Рубили большие березы, заостряли их, как карандаши, с помощью тракторов загоняли в глину под дно болота, а чтобы они не смещались, рубили траншею поперек и туда бревна закладывали, обвязывали. Если не держалось, добавляли еще и еще. Целое поле таких «карандашей». Потом обвязывали их тросами, налаживали систему роликов и тросов, чтобы медленно, но с большим усилием вытаскивать. Но этот станок настолько основательно вмерз, что никакие попытки не приводили к успеху. Тогда мы решили обурить его маленькими скважинами, зарядить и взорвать. Сделали это довольно грамотно, заряды были небольшие, расположили их оптимальным образом. Натянули всю систему тросов, трактора буксуют на месте, нажали на взрывную машинку, всколыхнули всю эту массу — и вытащили! Он тонн 15- 17 весил. Как муравьи облепили его — и долбить, греть! Мы его долго вытаскивали, недели две, три, может. А если б сейсмокосу порвали — за два дня бы управились.

Шаталов Г.Г.:

С 61-го или 62-го года Тюмень стала перебрасывать сюда большое количество сейсмопартий. Вот тогда появились здесь Малык, Багаев, Воронин, Кабаев — приехали со всем своим хозяйством. Район большой был охвачен: Ларьяк, Нижневартовск, Охтеурье, Локосово, Мегион, Усть-Балык, Русскинские. В Русскинских — Багаев, в Ларьяке — Малык, в Локосово — Кочнев, на Агане — Рабинович (потом он уехал), в Усть-Балыке я был. В Карьегане мы стояли — брошенный лесоучасток Карьеганский заняли. Там несколько домиков осталось, мы их подре­монтировали, балки притащили, кое-что построили сами и там базировались несколько лет. К югу отрабатывали от Усть-Балыка и до верховьев Малого, Большого Балыка. Кабаев — в Нижневартовске — Самотлор они кольцом описали. Оператором был Володя Шагандин. Находились геологи, считавшие этот район вообще неперспективным: коллектора выклиниваются, глинизируются, и предлагали вообще уйти отсюда. Но тюменцы: Эрвье, Ровнин, Салманов — много приложили усилий, чтобы убедить в перспективности территории. Но я не особенно был близок к этим кругам, меня больше беспокоила полевая работа — чтобы оборудование работало, люди работали, кормить их надо было…

Кабаев Л.Н.:

В 62-м году мы переехали из Березово в Нижневартовск. Проблем, конечно, с этим переездом, с обустройством, подготовкой к работе… Но осень, конец сентября — выходной день мы весь провели в лесу, колотили шишки. А вечером собрались у механика Николая Петровича Парфенова праздновать день рождения его дочери. Отмечаем, уже на поздней стадии. Я смотрю в окно и вижу, что к нашей пристани швартуется катер «Ярославец» — мачты видны. А накануне уже было известно, что в наших водах, по Оби, по Ваху, Эрвье на катере идет, предупреждали, мол, на всякий случай будьте готовы, может появиться. Ясно, что он. И точно, высаживаются Эрвье, Цибулин и Абазаров. Я встречаю — в спортивном костюме, как в лес за шишками ходил. «Ну, рассказывайте, что нужно, чтобы хорошо сработать». А нас, когда из Березово выделяли в Сургутскую экспедицию, обобрали до последней нитки. Нет сварочного агрегата, нет электростанции, кузницы, ничего нет! Я говорю: «Юрий Георгиевич, я вам написал письмо обо всех проблемах, которые нужно решить до начала полевого сезона, я сейчас принесу это письмо, потому что выпивши…» — «Ты — начальник партии. Тебя разбуди ночью — ты должен знать все спросонья! Давай рассказывай. Почему света нет?» — «Электростанции нет, не дали». Начинаю ему рас­сказывать о наших бедах. И тут является вся мужская часть нашего застолья. И среди них Дмитрий Николаевич Кирьянов, начальник топоотряда, человек очень сложной судьбы: участник войны, попал в плен, сидел у немцев, когда освободили, здесь сидел… Любил выпить и когда выпьет — всех увольнял. Вышли-то все с лучшими намерениями, пригласить гостей за стол, а когда им сказали: «Подождите со своими именинами!» — полезли в бутылку. Дмитрий Николаевич заявил: «Да что с вами разговаривать, я вас давно уволил! Мы и без вас план сделаем, а вот вы без нас попробуйте!» Юрий Георгиевич рассердился, они с Абазаровым тут же ушли, Цибулин на прощанье руками развел: «Извините, если я ничего не смогу сделать!» Приезжают они в Сургут, у Эрвье первый вопрос к Федорову: «Виктор Петрович, кем заменить это пьяное руководство?» — «Некем». Мы после этого визита ждали грома и молнии. Через неделю подходит баржа, на ней новенький сварочный агрегат, электростанция, два вездехода, трак­тор. И этот первый год на Самотлоре мы сработали неплохо.

В том же году из Ларьяка перебирался район: до 61-го года Нижневартовский район был Ларьякским, и районный центр был в Ларьяке. Избрали меня де­путатом поселкового Совета — от своей партии. И вот первое пленарное какое-то заседание, собрал председатель всех избранных депутатов в клубе (весь Нижневартовск тогда был — 15 дворов и рубленое здание этого клуба) и говорит: «Депутаты-коммунисты останьтесь, а беспартийные выйдите, но не расходитесь. Когда надо будет, мы вас позовем». А уже зима была, и мы пришли одетые не для ожидания на улице. Я возмутился и говорю: «Вот я кладу свой мандат, складываю с себя полномочия, возвращаюсь к своим рабочим и объясняю, что они избрали не того депутата». Как-то там «ладно-ладно, сидите!» уговорили, остался я. Но окончательно заставило меня вступить в партию другое событие. Был у меня зам. начальника партии по хозяйству, совер­шил какой-то проступок, за который я счел необходимым его наказать: объявил приказом выговор. Вызывают в райком, говорят: «Вы знаете, что беспартийный не имеет права наложить взыскание на коммуниста, не согласовав с комитетом? Снимите выговор!» Я недолго думал: «Дайте мне бумагу!» И тут же написал: «Прошу принять меня в партию!» Как только истек год моего кандидатского стажа, я с этим своим замом расстался.

Работая здесь, я встречался с людьми, которые, вероятно, из каких-то романтических побуждений выбрали себе профессию геофизика, приехали сюда, посмотрели на это все, раздарили свои библиотеки по специальности и уехали в более благоприятные условия. Я сюда ехал — тоже за романтикой, конечно! Но романтика романтике рознь. Есть романтика песенная («а я еду за туманом»), а есть романтика преодоления трудностей и решения трудных задач. Покоришь небольшую высоту — и удовлетворение испытаешь небольшое. Но были и минуты слабости. Когда я в первый раз комаров этих увидел… Сомневался, что смогу с ними сосуществовать! Зато потом, когда я с этими комарами свыкся и уже считал своими союзниками, я написал о них:

Рим спасли когда-то гуси.

Что касается Югры,

Я не очень ошибуся,

Утверждая: комары!

Малык А.Р.:

Довольно долгое время мы занимались Березовским районом, но крупных открытий, тем более касающихся нефти, тогда еще не было. Велись поиск и разведка в Игриме — появился игримский газ, Полноват, Пунга знаменитая, но это уже позднее. С открытием шаимской нефти, с переходом Сургутской экспедиции в состав Тюменского геологического управления часть партий из Березовского района была брошена на поиски нефтяных месторождений. Я в то время работал начальником партии в Шухтунгуртском районе. Были там открытия, несколько газовых месторождений, незначительных по запасам — они и сегодня не используются, но тогда это было для нас событие — продукт труда! Затем, в свя­зи с увеличением работ в Сургутской зоне, в частности в районе Самотлора и восточнее, году в 63-м, нашу партию перебазировали в Ларьяк. Тогда еще Ханты-Мансийского треста не было, и мы подчинялись Сургутской экспедиции. Работали по Ваху, изучали восточные окраины Тюменского региона.

Бембель Р.М.:

С Анатолием Родионовичем Малыком мы знакомы тоже с Березово. Он ненамного меня старше, но очень быстро начальником партии стал. Я сначала работал оператором у Юрия Яковлевича Крючкова. И вдруг понадобилось срочно заменить оператора в партии Малыка. Меня по рации запрашивают, не соглашусь ли я поменяться. А мне какая разница, какая партия, если семья у меня все равно в Нарыкарах (жена должна была вот-вот родить второго сына и сидела около роддома). Так я попал к Малыку. У него было три отряда и общая проблема: пси­хологически сложная ситуация в партии. Какие-то вечные скандалы, неприятности, какой-то склочный климат. И так вышло, что только я к нему перешел, мой отряд превратился в благодушный оазис. Он постепенно стал в мой отряд сбрасывать всех склочников. И эти люди, приходя в мой отряд, оказывались удивительными специалистами, прекрасными работниками, у которых все ладилось, и я со всеми находил общий язык. Думаю, что на этой почве у нас с Малыком возникла дружба. У меня работали потрясающие люди. Был такой тракторист — Алексей Киреев. Таким людям надо памятники ставить. Какая сейсмика без тракториста, особенно наша? Человек был крайне самолюбивый, очень гордый. Вечно у него конфликты с операторами: «Опять ты все неправильно сделал!» — и тому подобное. Я почувствовал, что так с ним не сработаться, и принял решение, которое сейчас оцениваю как мудрое. Я позвал его в себе вечером, поставил бутылку водки, поговорили по-мужски. Я сказал: «Предлагаю тебе такой договор: всем транспортом на профиле руководишь ты. Я не вмешиваюсь. Все свои вопросы я решаю только с тобой. Через твою голову никакому трактористу никаких приказов не отдаю. Когда, чего, куда везти, куда солярку надо, все решаешь ты. Согласен?» Он страшно возгордился. А мне-то как хорошо! Это же вечная проблема в поле — транспорт! Малык удивляется: «Ты как с Киреевым поладил? Я его узнать не могу! Орлом ходит!» А у того в крови заложено, он ярко выраженный лидер, он не мог терпеть, чтобы им кто-то руководил. Просто удивляюсь, что я в свои 26 лет это сообразил. И Малык все это оценил. (А Алешка погиб, утонул в Агане, на тракторе… Я тогда уже уехал, мне потом сказали.)

Партия сначала была в Нарыкарах. К Нижневартовску мы поехали через год после Кабаева. (Если в 59-м-60-м годах оттуда перебрасывали на Запад, то тут уже пошел обратный процесс.) Летом, по воде, на баржах, с семьями. Подъезжаем к Ларьяку, жена Оля мне показывает: «Смотри, какой красивый дом! Самый-самый красивый в Ларьяке: новенький, беленький, обитый вагонкой в елочку, на берегу Ваха — красота!» Прихожу к Малыку, он говорит: «Лучший дом в Ларьяке — я тебе его дам». После этого я готов был в лепешку расшибиться. Два года я с ним в Ларьяке работал. Партия стала партией номер один во всей области Тюменской. Отряд, которым я руководил… С гордостью вспоминаю, как в нижневартовской районной газете появился разворот, вторая и третья страницы полностью, с очерком о нас, и большой заголовок: «Роберт Михайлович». Как мне там работалось с Малыком! Когда руководство тебе доверяет, знаешь, что не надо оглядываться… А рекорды мы делали вот за счет чего: тогда основной пока­затель был — погонный километр (мы смеялись: «пить водку и клепать километры — любимое занятие геофизиков»), Малык мне говорит: «Предлагают трактор ДТ. Тяжелых нет, а вот ДТ… Никто его не берет: слабый, балок не утащит. Но, правда, на широких гусеницах, и у него есть нос-кусторез. Лес не свалит, а кусты срежет». — «Давай я его возьму». — «А для чего?» — «Пока не знаю, но пригодится». По­садили на трактор водителя — небольшого роста, неприметный парнишка, я, к стыду своему, даже имени его не запомнил. И вот с этим ДТ-эшкой мы все чудеса и сотворяли. Зима установилась очень теплая, нет морозов, и все! Как только двинемся — тонем, болота же. Мы первый раз выехали после 7 ноября. Отгуляли хорошо и с большого бодуна отправились. Собирались с утра, а получилось, как всегда, к вечеру. Отъехали, может, всего километров 15-20, и вдруг выясняется, что восемь единиц техники сели в болоте. До ближайшей партии 400 километров. Никакого транспорта нет, то есть сгорела работа всего года, всю технику мы загубили одной левой. Когда до меня все это дошло… До меня, потому что Малык на базе партии сидит и пока еще ничего не знает. А я начальник отряда, это со мной все произошло. А мы беспечно ехали. Подумаешь, Ларьяк! Мы в Шухтунгорте работали, а уж тут… А там совсем другое, другие болота, другая местность. Подходит Леша, говорит: «Все сидят, кроме меня». Мороз ударил. К утру если мы их не вынем, они все вмерзнут, тогда уж точно не достать. И вот мой Леша за ночь, прыгая по болоту с кочки на кочку, все трактора по­вытаскивал. Один человек спас нас всех. Утром я Малыку по рации сообщаю, что, ну, было ЧП, но все прошло. Не стали руководство сильно огорчать, но урок для нас был мощный. После этого я и попросил ДТ-эшку. Он-то не тонет. И мы догадались пус­тить его на эти болота. Он, бывает, провалится, сядет на пузо, широкими гусеницами болтает, дергается, а вниз не идет, потому что эти гусеницы, нос, да еще сзади к нему прицепили санки — не пускают. Мы сообразили сзади к нему еще и трос прицепить. Когда он сел, сзади к нему подъедут, за этот трос раз — и выдернули. Потом довольно часто и среди зимы смотришь: тракторист идет-переваливается, иногда километров 15 прошагает (мы на большое расстояние не пускали, километров 5-10, не больше, но до 15 иногда доходило). Опять сел! Едет Лешка, выдергивает. А кончилось тем, что этот ДТ расчистил нам все профиля впереди нас, превратив почти что в асфальт. Ледяные дорожки все равно замерзли. Леша поколдовал над тракторами, включил скорость 12 километров в час, и — двойным сцепом, по два балка разом, таскаем! Идет сводка, только и слышишь: «Партия стоит, все утонуло». А мы сообщаем громким эфиром, чтобы всем слышно было: «Две нормы за день! Три нормы в день!!» Мне тогда на грудь дали «Отличник ЦК ВЛКСМ» — я еще комсомолец был. Я такой гордый ходил! (Правда, сейчас, когда понадобилось ветеранское получить, его не зачли, говорят «не считается».) Меня заочно выбрали в бюро Нижневартовского райкома — украшением района был! На всю страну гремели — партия тоже процве­тала. Лучшая партия Главтюменьгеологии! Лучший отряд главка!

Материал отличный шел. Интерпретатором был у нас Мовсун-Заде Рагим Курбанович. А мы ушли очень далеко от базы, километров за 120, снабжение трудное, поэтому я взял на себя еще и функции интерпретатора. Материала накапливается много. Я вечером сажусь, включаю лампочки аккумуляторные и занимаюсь интерпретацией, строю карты, ищу структуры. Нахожу какой-то перегиб. Чтобы структуру засечь, нужно дополнительный профиль. Говорю трактористу: «Сделай мне профиль тут». За один день делает профиль. Нашим топоотрядом был этот тракторист, и в качестве его начальника — бывший капитан под­водной лодки Феоктистов, которого за пьянку уволили из Морфлота. Пить он, конечно, не бросил, пил и номера выкидывал…. Но работал. У нас с ним были добрые отношения. Он, когда в трезвом состоянии — капитан подводной лодки, интеллигентный человек, — всегда было интересно с ним поговорить. Таким образом у меня был свой топоотряд, свой транспортный цех, и все это внутри отряда. Энтузиазм был фантастический. Был случай — в одной из газет ниж­невартовских его даже описали. Алексей уехал на базу за горючим. Техники мало, три трактора, а раз один уехал, осталось два. Часов в пять вечера один из трак­торов провалился и на глазах стал тонуть. Трогаться нельзя, замри! Замер. Надо срочно второй трактор подогнать, чтобы вытащить, — а как его подгонишь? В это болото можно и его посадить, опасно. Я созвал взрывников: «Давай, объяви громко по радио». Мужики топоры в руки и пошли. Я со своим топором шел рубить первым, весь мужской отряд — за мной. Женщины — девчонки у нас работали молоденькие, после школы, деревенские, кровь с молоком, — они у нас как тягловая сила были. Эти бревна на плечо и туда, готовить настил. Часам к 12 ночи сделали, трактор подъехал, подтащил трос. Но утонувший уже настолько опустился, что гусеницы провалились, цеплять не за что. Кому-то надо нырять. А температура минус 35. Думаете, возникла проблема кого посылать? Нет, была проблема выбрать добровольцев! Выбрал Володю Куклина: холостой, самый молодой (только еще в армию собирался), самый крепкий. Он доволен: «Все будет сделано, не волнуйтесь!» И ныряет с тросом в эту няшу при минус 35. Надо было продеть трос сквозь гусеницу, вставить там шкворень и натянуть. С первого раза он не смог, вынырнул, глотнул воздуха… Мы понимаем, что замерзает, а помочь — не поможешь, только смотрим. С третьего раза сделал. Теперь надо, чтобы работали оба трактора, у одного силы не хватит. Хорошо, что у засевшего лишь гусеницы утонули, двигатель может работать. Включаем на малых оборотах, он начинает наматывать трос на гусеницу и сам себя поднимает из болота… Вытащили. В двигатель, конечно, попала вода и уже превращается в лед. Еще немного, и все размерзнется. Вовка Куклин — он уже обогрелся и внутренний по­догрев получил — развел под трактором костер, чтобы растопить лед и дать воде стечь. И к 6-7 утра трактор в рабочем состоянии. Вот такие чудеса вытворяли ребята. Рабочие — трактористы, буровики, взрывники — они были такие же геофизики, как и мы, мы все были одна семья. Все молодые. Ну, я-то солидный был, мне 26 лет — большой, взрослый! А остальные — по 18,19 лет, трактористы еще только в армию собирались. Только Леша Киреев был уже после армии. Девчонки работали — обычные русские девчонки, небольшого росточка, крепко сбитые. Их делом было расставлять сейсмоприемники. А мы тогда не на снег ставили, это было категорически запрещено! Для прибора надо было выкопать ямку до земли и поставить его на землю. А сугробы — выше головы. Вот она ямку выкопает, прибор туда опустит, поставит (руками надо ставить!) — а вылезти обратно не может. Тогда она подает условный знак: ногами начинает качать. И подружка за ноги ее выдергивает — как морковку. И пошли дальше. А вечером — костер, гитара, туристские песни… У меня тогда появился помощник, учитель по образованию — романтик. Он с молодой женой приехал в Ларьяк, им надо было заработать, а у нас тогда платили неплохо, он пошел. С гитарой. И вот каждый вечер — песни.

Сезон кончается. На рацию приходит моя Ольга: «У меня нет дров. Срочно приезжай!» А с ней двое детей, полтора и три года, в этом шикарном доме живут. Малык отбирает трубку: «Не приезжай. Пойдем мы сейчас, наколем». И идут они с замом. Потом Ольга сообщает: «Все, не приезжай, дрова накололи!» Ему же надо было, чтобы план шел!

Весна последняя. Как всегда, у какой-то партии план сгорел, по экспедиции план большой… Мы-то свои планы всегда выполняли. И вот нам подарочки: надо за такую-то партию сработать, еще за кого- то, еще за кого-то… Надоело! Мы устали. Малык поставил нам очередную задачу: вот это за три дня еще сделаете — и все! Но я знаю, что мы сделаем, а он нам еще добавит. Поэтому делаем так: работаем до часу ночи, все заканчиваем. В час ночи я говорю: «На связь не выходить!» Сам пешком, километров 17, ночью, иду к молодой жене. Утром я сплю, а она идет на рацию. Там Малык: «Третий! Третий! Не отзывается…» Ольга ему: «Здрасьте».- «Здрасьте… Слушай, он, поди, дома спит давно! А я его тут зову!»

Малык умел создавать такую атмосферу, что нужные ему люди чувствовали себя нужными, ощущали его внимание. Вот этот дом — я же его не просил. Или: в отпуск мы едем — куда? «Ну что Черное море? Это рядом. Неинтересно. Надо на Тихий океан!» И мы поехали на Сахалин. Корсаков, пролив Лаперуза, мимо Японии проехали, Владивосток… Естественно, все деньги спустили. Традиционная телеграмма Малыку была такая: «Вышли пятьсот. Целую. Роберт». Или: «Вышли сто. Целую. Петя». Ясно, что ты пролетел, доехать до дому не на что. Он находил, высылал, потом отрабатываешь. Проблемы не было. Партия всегда вытянет тебя, была уверенность с обеих сторон, что никто не подведет.

Кабаев Л.Н.:

Удивительные были времена, настроения, отношения — поневоле заговоришь стихами! Я не знаю, хорошие стихи у меня или плохие, публиковать никогда не пытался, писал для себя, читал для друзей:

Когда прозвучит объективное: «Надо!»

И тут же слова: «Добровольцы, вперед!» —

Еще не известно, какая награда

И участь какая шагнувшего ждет.

Одно лишь бесспорно: отныне он вправе

Быть первым на том неизвестном пути,

Где можно снискать Открывателя славу,

Но трижды — совсем ничего не найти.

Не в силу ль того осторожные люди,

Расчетливо взвесив все «против» и «за»,

Публично похвалят, а втайне осудят,

В ухмылке скептической спрятав глаза.

А тот, кто шагнул вопреки конъюнктуре,

Решая делами невидимый спор,

На три, на четыре пустые структуры,

Но все же находит один Самотлор!

И те, кто остались стоять у обочин,

Пытаясь унять непонятное зло,

Почти безразлично, почти между прочим

Бросают небрежно: «Ну что ж, повезло!»

Но вечно звучит бесконечное: «Надо!»

И вечны слова: «Добровольцы, вперед!..»

И вновь, не мечтая ничуть о наградах,

Мой лучший товарищ куда-то идет.

Новации в организации сейсморазведочных работ

Межаков В.М.:

В 63-м году мы — группа специалистов: Околелов, Малык, я — придумывали, как быстрее осваивать эти территории. Я вычитал в американских журналах о дирижаблях: была мысль доставлять корпуса межконтинентальных ракет на стартовую площадку с их помощью. Чем не мысль? Составили письмо на имя Эрвье. Из пяти пунктов. Первый пункт касался выбора начальников партий из инженерно-технических работников. Чтобы они не назначались, а избирались, потому что встречались начальники партий недобросовестные, которые о людях не думали. Затем было предложение о дирижаблях. Чтобы сделать заявку на конструкцию и сооружение дирижаблей для переброски сейсмопартий в малообжитые районы. То есть нагрузить на платформу несколько балков, то да се и перебрасывать. Не надо строить никакие дороги, тащить — потому что пока тащишь, половину растеряешь. Потом была идея конвейерной сейсморазведки. Может быть, это идея и не наша, потому что конвейером уже работали в европейской части, в Саратове, в Куйбышеве. Мы предложили применить у нас и сделали расчеты, сколько нужно бурстанков, сейсмокос, чтобы с опережающей работой справиться. И еще было о том, что плохо поставлена учеба геофизиков: каждый год должны быть семинары, чтобы мы шли впереди. Мы читали, что аппаратура новая есть — где- то есть, а у нас нет. А почему? Нам хотелось все быстрее. От имени главка ответ нам писал Шмелев. Что где-то мы не правы, что дирижабли — это не задача главка, вот такое — обычная официальная бумага. Но после этого письма меня стали таскать. Приехал летом из Октябрьского райкома второй секретарь партии, показывает мне копию моего письма: «Вы писали это письмо?» — «Да. А в чем дело?» — «Откуда у вас такие мысли? Перевыборы начпартии… Вы комсомолец?» — «Да». — «Нарушаетепринцип демократического централизма. Что вы читаете?» А я в то время выписывал журнал «Юнеско», молодежный. А там о студенческом движении, о конвергенции есть… Тут я (дурак, конечно) сказал ему это слово, он как прицепился: «С кем вы имеете связь?» — «Никаких связей я не имею».— «Откуда вы знаете это слово? Никто не знает, а вы почему-то знаете…» — «Все знают. Я же журналы читаю, живу в обществе». — «А что вы слушаете?» Ждал, что я скажу «Голос Америки». «Какой у вас радиоприемник?» И вот так вот, вызывали в Октябрьский и не один раз со мной говорили. Только не знаю, чего они хотели добиться. Однажды там был товарищ из органов, из КГБ. Я рассказал ему все это, он говорит: «Чепуха все это, забудь! Перестраховщики!» И потом меня оставили. Но в результате я получил прозвище — Меньшевик.

Идею конвейера мы сами не могли осуществить, поскольку мы с Васей Околеловым были старшими геофизиками партии, а требовался человек, имею­щий какую-то власть. Эту идею отлично понял Бриндзинский (он был в Хантах главным инженером) и взял ее на вооружение, добавил к ней очень важный элемент создания дорожных отрядов (мы об этом и не думали), потому что для конвейера должно быть заранее все готово. И этот способ родился в Ханты-Мансийске благодаря энергии Бриндзинского.

Чемякин Ю.М.:

В 63-м году я уже снова начальником отряда поехал в Кеушки. Это тоже на Оби, та же Красноленинская зона, только севернее, через Ендырскую протоку от Малого Атлыма. Начальник партии Филипп Ерофеевич Наконечный. Та же магнитная станция… Плохая, конечно. Это колесо — а мы же все время едем, да по кочкам, и оно постоянно теряет центровку, нам надо, чтобы с магнитного барабана переписывалось на этот, а так не перепишешь — не посмотришь… Очень все не технологично. Вышли к Каменному, где я начинал в 59-м году. Какие глубокие скважины для взрывов приходилось там бурить! А работали-то мы ручным бурением, теперь у нас станки БТ, ной они действовали очень медленно, две скважины бурили целый день. С утра забуримся, и весь народ расходится, кто в деревню, кто куда. К вечеру соберемся. «Ну что, ребятки, готовы?» — «Готовы…» — «Стрельнем?» — «Стрельнем». Пошли дальше. Производительности никакой. Бриндзинский приезжает: «Что такое?! Люди работают, а вы?» — «Иди посмотри». Он посмотрел-посмотрел: «Все ясно: станция — дерьмо, бурстанки — тоже! Заменить!» Прислали нам новую станцию — малога­баритную, нормальную. Заменили бурстанки на УГБ-50. Эти станки скоростные, во-первых, да еще мы переставили их на сани (они на автомобилях идут с завода) — они отлично себя зарекомендовали. Сразу производительность пошла колоссальная! Бриндзинский жил у нас довольно приличное время, от­слеживал, как мы все это меняем, потом рассказывал, как он, вернувшись, стал наши сводки принимать (сводки передавались каждый день в экспедицию и оттуда в главк): «Душа радуется!» Но производительность засчитывается в среднем за месяц, а мы перевооружились только к середине марта. А в середине апреля закончился сезон. Но Бриндзинский взял и для интереса посчитал производительность за это время: с середины марта до середины апреля — получилось 175 километров. Обычно — 50-60 — хорошая производительность. «О, как я вас!» — «Ну, конечно, перевооружение, да ведь и люди намучились, захотели работать, доказать, что могут, и день длинный… Тут много факторов». — «Нет, я знаю, что еще надо сделать! Вот добавим кос… Маловато две косы, надо добавить пять, шесть. И пустим «сейсмический поток»!» Он все это просчитал. «Мы тебя сделаем техруком. Филипп Ерофеевич, как был, так и остается начальником партии. Вот два отряда, кучу кос, добавим техники… Что еще надо?» — «Надо еще трассу готовить, дороги». — «Дорожный отряд дадим».

Крючков Ю.Я.:

«Сейсмический конвейер» — обычно четыре косы максимум. Суть нового технологического приема, «сейсмического потока», в том, что по заранее подготовленному профилю выкладываются около десяти комплектов кос с приборами — на несколько километров вперед выстилаются. Бурятся пункты взрывов, заряжаются (охрана стоит, но в безлюдных местах, красный флажок достаточно поставить — кроме нас, там никого нет, на это смотрели сквозь пальцы, знали все). Бурстанки идут впереди, за несколько километров вперед, не мешают, а сейсмостанция шпарит без всего этого лагеря (лагерь стоит на месте, выбирают хорошее место где-нибудь посредине участка).

Цибулин Л.Г.:

Партия в месяц стала делать столько, сколько делала за сезон. Бриндзинский пришел и говорит: «Давай попробуем так. Не надо никакого дополнительного транспорта, но ликвидируем один отряд. У оставшегося будет два комплекта кос, два комплекта сейсмоприемников, трактора, буровые установки. А работать будем вот таким вот образом…» Трудно было перейти на эту систему, потому что она предусматривала, что мы будем работать по заранее определенной методике: задана глубина скважин такая- то, группирование такое-то и пошел-поехал. Получил ты, не получил материал — идешь дальше и дальше. Но в инструкции было записано, что, если ты на какой-то точке не получаешь физнаблюдения нужного качества, ты обязан остановиться и опробовать все методические и технические приемы, которые имеются в твоем распоряжении. Вот если и тогда не получил, то тебе засчитывается, что ты его выполнил. Так было записано в инструкции по сейсморазведке. Но, как правило, вы тратили на это день, два и ни черта не получали, а за два дня могли бы уйти… Здесь себя надо было переломить и, может, в первую очередь мне, потому что с меня бы спросили: как так, ты — главный геофизик и вдруг нарушаешь инструкцию по сейсморазведке. Убедил он меня. Решили на следующий сезон сделать пер­вую такую партию.

Чемякин Ю.М.:

Речных партий на лето уже не ставили, лето у меня оказалось свободное. Бриндзинский посадил меня писать отчет: «Ты же проект писал!» Вспомнил 62-й год, когда я между всеми своими болезнями писал проект на работы по Салыму, где потом опозорился. И вот он посадил меня обрабатывать отчет по этим материалам. Зоя Афанасьевна научила меня работать. Галя у меня вообще работяга — о, таких еще поискать! — и мы с ней вдвоем перешерстили весь материал, в том числе который я отстреливал. Тогда я обнаружил эту зону хитрую. Там как бы весы: тут Ляминская структура, тут Правдинская структура, они в разное геологическое время по-разному себя вели: наращивание мощностей у них проходило по-разному, история у них разная. А за счет чего? Видимо, за счет подвижек (насчет подвижек — это решил Цибулин). И эта зона совпадает с течением реки Салым — не случайно он тут течет! Мой отчет получил «отлично» — первый в жизни самостоятельный отчет. Он очень понравился в главке, особенно Юрию Ивановичу Петрову, тот в то время работал старшим инженером, вместе с Эмилиеи Петровной Резниковой, Агафоновым… Он со мной давай все это обсуждать — так приятно было… Когда потом бурили (не все, конечно, подтвердилось, что я писал, — выяснилось, что там еще много чего есть, например разные скорости прохождения сейсмических лучей), открыли Правдинское месторождение. И мне, в числе прочих, вручили диплом первооткрывателя Правдинского месторождения. То есть я свое доказал!

Весной 64-го Зоя Афанасьевна должна была ехать на приемку материалов у Кабаева, Малыка, Воронина — в сторону Сургута, а она не смогла и отправила меня. В нашей приемочной комиссии были Шмелев, Монастырев, Бобровник, Федоров. Распределились по партиям, кому куда ехать, мне достался Кабаев. Он работал в Нижневартовске. Партия стояла неда­леко, два или три километра по болоту. Кабаев в это время выводил один свой отряд — в отряде начальником Володя Шагандин был — через будущий Самотлор, вернее, вокруг озера. И говорит: «Чтобы зря не гнать технику, ты, Володя, по пути там отстреляй». И Володя шел, стрелял. Потом обнаружили там перегиб, потом открыли Самотлор, и Леня Кабаев стал лауреатом Ленинской премии!

Осенью, после защиты отчета, нашу партию отправили снова на Салым, но — Верхний. Это в районе Горноправдинска, он тогда только-только начал строиться. Там речка Бобровка в Салым впадает, вдоль этой речки — дорога, и по этой дороге километров в 30 заброшенный лесоучасток Бобровка, где наша сейсмопартия и стояла. Мы с Филиппом Ерофеевичем стали все организовывать. Кос наделали — на несколько километров вперед протянуть, бурстанки как-нибудь пройдут, пробурят скважины, но станция… Никуда не денешься, надо рубить. Рубщиков набрали опять вроде тех, что были у меня в Каменном. Но не уголовнички, а бичи, «тунеядцы». Ох уж я с ними намаялся! Собственно, моя техническая работа в основном заключалась в том, чтобы успевать пробивать дороги для наших отрядов. Один отряд дорожный, а там местами такой лес дикий. Болота в ту зиму не промерзли нисколько (зима 64/ 65-го была очень теплая) — невозможно идти. А по лесу — значит, рубить. Бичи десять метров прорубят — все, они устали, им надо чай пить. Был среди них один бывший полковник и тот совсем доходяга, только почефирить… Ну, что делать, надо же как- то пробивать. Решили тракторами. Взяли по трактору, АТС (артиллерийский тягач) — первый в Тю­менской области был у нас. У него лебедка такая мощная, что любой потонувший трактор вытаскивал только так! Как-то раз один трактор утонул, вто- рой подошел его тащить, тащил-тащил, сам начал проваливаться и тоже утонул. Кто-то на лыжах сбегал в соседний отряд за АТС. Тягач, не доходя до нас заглох: что-то с аккумулятором у него случилось завестись не может. Что делать — не знаем. Легли спать: утро вечера мудренее. Утром встали, ходим вокруг, смотрим. Один трактор хорошо сидит, почти по крышу, а у второго перед гусениц наверху — ну, елки-палки, вытащим! Всех бичей выгнали на улицу из балка, привязали к трактору длинное бревно сверху, а потом все за это бревно уцепились, зависли. (Полковник орет: «Придавит меня!») Надавили, как рычагом, трактор приподнялся, бревна под него подсунули, тракторист завел быстренько — выехал, потом второй вытащили — живем! Трактором зарядили аккумулятор, завели АТС — все заработало. Я погнал бичей, сам впереди пошел рубить. Александр Михайлович приехал: «Дай топор, тоже поразмина- юсь!» Они при нем боятся, начальник все-таки, меня за начальника они не очень-то признавали. Две бензопилы у нас было, но это для больших деревьев, а то, что помельче, — топором. А потом урон природе стали наносить: мять тракторами. Особенно хорошо давил АТС: мощный, скоростной, на болоте почти не тонет. Где болото — пройдет, где лесок — продавит. Ему досталось больше всех. Столько мы там леса помяли! А сколько в речки повалили! Речки же надо переезжать. Накидаем туда стволов, водой поплещем, замерзнет, мы переедем — и дальше, а там хоть трава не расти! Вроде лес ничей, кому нужно его там добывать, как вывозить — а все равно жалко. И тогда было жалко, хоть и не так в то время задумывались.

Цибулин к нам собрался, а мы, как на грех, к его приезду два трактора утопили, в одном отряде да в другом отряде… Давай вытаскивать. Он приехал, посмотрел: «О, классно!», а потом, вечером: «Я смотрю, у вас тут не поток, а потоп!»

Цибулин Л.Г.:

Я смотрю по сводкам — как делала станция два километра в день, так и делает. Я ерзал-ерзал, поехал туда. «Что-то, Саша, не получается? Давай-ка поедем на профиль, посмотрим, что там творится». Приехали. Страшней войны! Тракторов на профиле уже не два, а пять — все стоят молотят, раскардаш полный. Идея-то правильная, а схема организации совершенно не отработана. Тут кричат: «Спокойно на профиле!» — а там где-то трактор шурует. На «зайчики» посмотришь — они пляшут! Я Бриндзинскому говорю: «Ты эту идею дал. Я с тобой согласился. Так вот, выедешь из партии, только когда эта система у тебя заработает. А так можешь и не показываться. Видеть тебя не хочу. И слышать не хочу». Он говорит: «Понял». И через неделю, когда все было налажено, со­ответствующий порядок на профиле организован, все заработало и сразу пошли километры.

С Бриндзинским я поспорил. Когда «поток» начал давать 500,600 километров за полевой сезон, он замахнулся: «Мы тысячу дадим!» — «Да брось-ка ты». — «Давай поспорим. На ящик коньяку!» Ну, я прикинул — даже если проиграю ящик коньяку — черт с ним! И вот одна из партий в Ханты-Мансийске, — не помню чья, она работала между Лямином и Обью, в весьма благоприятных условиях для наблюдения и приема сейсмических колебаний (относительно заболоченная местность), — первый месяц сделала что-то 150… В среднем, у них вышло больше 10 километров за сутки, а если считать только рабочие дни, то не менее 15.

Чемякин Ю.М.:

Тогда мы показали довольно большую производительность, двумя отрядами сделали объем трех отрядов, как бы один отряд сэкономили. Я прикинул, что можно объем трех отрядов сделать и одним. Но нужно, чтобы начальник отряда командо­вал и дорожниками, и геодезистами — это очень удобно. «Хорошая идея! Даем тебе объем трех отрядов, будешь начальником партии. Какой из отрядов себе берешь?» Глухих был начальник отряда и Лешка Романов. Глухих-то постарше меня, неудобно им командовать. «Давай Лешку Романова». И своим ходом отправили этот отряд через Лепино к Оби. Местоположение нашей новой партии — верховья Лямина, который течет параллельно Назыму, тоже с севера на юг. Лешка двинулся весной вдоль Салыма, потом туда баржи прошли и подняли его на се­вер. Еще летом мы нарубили там просек километров 150, наверное. Бригада хорошая — ну, я уж знал, кого набирать. И потом мне дали карт-бланш — бери любую технику. Что я мог взять? То, что у Лешки было, этот дорожный отряд, и геодезистов. АТС тоже, Филипп Ерофеевич говорит: «Мне не надо, то, что ты разбил, забирай с собой». Поставили несколько домов, поселочек: клуб, кузница, баня, аэродром сделали — тогда первый раз мы сухопутный аэродром соорудили — нормально поработали. И осенью на подготовленный участок Лешку выпустили. Уже в декабре он сделал 165 километров. А я проект написал на 700. (Обычно партия в сезон делала километров 250-300.) Если разделить на четыре, километров по 180 в месяц надо. Но для начала работ, да при световом дне — столько не сделаешь! Да еще он там оконтурил структуру! Мы все материалы в Ханты отправляли, я туда приезжаю к 7 января, мне говорят: «У вас там структура хорошая!» — «Все, Рождественской назовем!» — «Почему?» — это уже в Тюмени, Эмилия Петровна. «Потому что подгадала к Рождеству Христову». Но тогда этого было нельзя, назвали ее Декабрьской. А как нас новогодние праздники затормозили! Люди отдыхают, а сезон-то — всего четыре месяца! Мы что делаем-то? Эту неделю можно же было работать. Бриндзинский: «Что ты предлагаешь?» — «Надо дополнительную бригаду буровиков, взрывников, ну а оператора в сейсмостанции есть кому заменить, в крайнем случае я встану. Я предлагаю так: 20 дней отработал, 10 дней отдыхай. Но когда ты отдыхаешь, эти дни кто- то работает. Получается тоже поток». — «Правильно, тоже поток!» — «Но техники не хватает». Он к нам самоходом отправил из Хантов (там всего 150 километров) бурстанок на автомашине, АТЛ (тягач артиллерийский легкий) и трактор-болотоход — на широких таких гусеницах. Геодезиста туда посадили. И они пошли караваном. Впереди болотоход идет, мнет, в нем геодезист сидит, по карте определяет направление, за ним АТЛ, а сзади уже автомобиль с бурстанком. Они довольно быстро, за неделю, дошли. Мы организовали третью бригаду буровиков, третью взрывников, и у нас пошло, практически, без отдыха. В январю мы уже 250 сделали, в феврале — 250, ну а в марте и вообще 360 километров. Потому что в марте уже светло, а полевики работают, пока светло. И сделали мы 1 050 километров вместо 700, то есть план не трех, а четырех отрядов.

Цибулин Л.Г.:

За такой партией и другие двухотрядные партии пошли. Проект у него на два отряда, а он уже сам, используя свои резервы, начал переходить на «поток». Уже безо всякого ломания, потому что сразу результаты почувствовали.

Щербинин В.С.:

На следующий год по-новому работало уже семь партий, и 7 «поточных» отрядов сделали такой же объем, как 13 обычных. Да еще при этом снизилась стоимость одного погонного километра.

Межаков В.М.:

Потом я был в комиссии по приемке «потока» — и я критиковал эти работы за низкое качество. Потому что «поток» нужен не везде (мы ведь думали много об этом), а только там, где дает максимальный эффект. А там, где лес, где сложные условия, там нельзя его ставить и не надо. Но у нас ведь как — запрягли и «давай-давай!» в любых условиях. Есте­ственно, много было сбоев.

Шевелев Г.А.:

В первом «потоке» на Ляминских болотах не было геодезистов в дорожных отрадах. Дороги готовили неспециалисты. Они ходили как им вздумается, профили прокладывали только с учетом их проходимости, а как они замыкают… Профили все ломаные- переломанные. Бывало, что профиль сам себя пере­секал. Естественно, их сложно было обрабатывать, а еще сложнее привязывать геодезистам. И тогда стал вопрос о том, что просеки и профильные дороги нужно тщательнее проектировать, готовить со специалистами.

Цибулин Л.Г.:

Сыграло роль создание геодезических партий. Было время, когда делали по полтораста километров на сейсмостанцию за сезон. Тогда топики принадлежали сейсмопартии. А тут и объемы начали расти, и требовалась заблаговременная подготовка просек. И вот появились геодезические партии. Геодезическая партия Гомберга уже была, но она занималась развитием опоры геодезической. А перед этими поставили другую задачу. Поэтому летом начали рубить до 60 процентов просек, подготавливать переправы… Целый комплекс создали. А геологические-то условия оставались те же. Ну остановился я, сгустил сеть приборов, попробовал группирование скважин, еще что-либо, в конечном итоге ничего не получил, два дня потерял и пошел дальше. Лучше мы забракуем, но пойдем дальше. На «поток» перешли все партии, все 100 процентов, буквально за два последующих года. В данном случае шли на нарушение — иначе очень тяжело. Скважина не только бурилась, но и заряжалась, то есть заранее готовился заряд и оставлялся. Потому что если разделить: вот станция пришла на новую стоянку, и тут только взялись заряжать скважины — все рухнет. Госгортехнадзор только требовал обеспечить охрану. Экономия была достигнута лишь за счет производительности. Бриндзинский за рациональное предложение получил что-то, но немного, несколько тысяч.

Шмелев А.К.:

Еще раньше геофизики, поработавшие с речным сейсморазведочным боном, начали предпринимать попытки перенести его на сушу, тянуть трактором по снегу. Не получалось. Анализируя причины неудач, Вадим Бованенко, Аркадий Краев и я пришли к вы­воду, что в сухопутном боне косу соединительных проводов и сейсмоприемники надо спрятать в трубу. Выбрали обсадную трубу подходящих размеров, в ней разместили косу, сейсмоприемники и два троса, причем сейсмоприемники и тросы — в нижней части трубы, чтобы центр тяжести звена был ниже геомегрического центра: это обеспечит вертикальное расположение сейсмоприемников по принципу «ваньки-встаньки». Опытный экземпляр бона из труб был испытан осенью 61-го года в Тавдинской сейсмопартии. Испытания показали недостаточно тесный контакт труба — сейсмоприемник, что создает высокочастотный шум. Изменили конструкцию заглушек: сейсмоприемники стали крепить на резьбу в стенки трубы.

В 62-м году была изготовлена тысяча модернизи­рованных звеньев, половину отправили в Тазовское, в сейсмопартию Аркадия Григорьевича Краева, вторую половину — в Сургут, в партию Владимира Николаевича Багаева. Осенью в Сургуте были смонтированы два бона, длиной по 500 метров. Перед выходом на работу один бон был порван по неосторожности, на ремонт требовалось не менее месяца работы. Сейсмопартия производственная, ставить под угрозу выполнение плана нельзя — пошли работать с обычными косами. В 63-м году боны передали в сейсмопартию Халилова. Монтаж сделали плохо. Я предложил боны разобрать и смонтировать вновь. Но по тем же причинам (производство, план) пошли работать с косами. В Тазовской сейсмопартии Краева были смонтированы два бона дли­ной по 600 метров. Отработали с боном зимний сезон. При высокой производительности получили низкое качество полевых материалов: высокочастотная помеха, которую объяснили «струнными эффектами троса». Работы прекратили.

Весной 64-го года я попросил Юрия Георгиевича Эрвье отпустить меня начальником опытной сейсмопартии для работы с бонами и дать самую заболо­ченную площадь. Дали Лайтамакские болота. Сейсморазведчики подходили к ним со всех сторон — топили трактора и уходили на сухие площади. На этот раз боны смонтировали покороче, по 325 метров. Потом еще и звенья, которые были вначале по 2,5 метра, разрезали пополам. Модернизированный бон легко вписывался в рельеф, обеспечивая контакт сейсмоприемников с почвой. Теперь мы уже могли получать отличные записи отраженных волн при минимальном заряде в 200 граммов. Производительность определялась бурением: при расстоянии 300 метров бригада готовила за день 6-8 скважин, на их прострел затрачивали полтора-два часа. Можно было повторять взрывы, так как при малых зарядах скважина сохраняется. Профиль прошел рядом с пробуренной скважиной — сухой. По нашим материалам она оказалась на поднятии — «лысый свод», коллектора нет. Нам дали задание оконтурить структуру, ее назвали Менделеевской. Скважиной, пробуренной на крыле структуры, вскрыли коллектор — водоносный. За сезон сделали около ста погонных километров.

Следующей весной я снова прошу Эрвье дать мне отработать сезон начальником партии. По предложению бурильщика Макаревича летом 65-го года из­готовили колонну для бурения взрывных скважин «кротовым» способом. Обсадным шнеком бурили первый шнек. Потом наращивали звенья обсадных труб диаметром, равным наружному диаметру шнеков, соединенных как обычные шнеки. Бурили на глубину 7,5 метра, поднимали колонну одной свечой, выбивали фиксаторы, звенья труб грузили на сани, а первый шнек волочили на тросе за станком. Исключились операции по очистке устья скважины от шлама и чистка шнеков — самая тяжелая и грязная операция. Буровая бригада смогла давать 22 — 25 скважин за смену, взрывные скважины были чистые, стояли как пушки. Во время работы звенья бона заполнились водой, которая, естественно, преврати­лась в лед. Но и со льдом боны не потеряли работоспособности, проработали до весны, только при ремонте косы или замене сейсмоприемника необходимо было выколачивать лед. И материал шел прекрасный. При работе с боном высокая чувствительность линии наблюдения обеспечивается, главным образом, оптимальными условиями установки сейсмоприемников: бон скользит по желобу, который промят гусеницей трактора и уплотнен полозом саней. При установке бона звенья примерзают к желобу — осуществляется жесткий контакт сейсмоприемник — земля. Здесь сейсмоприемники не могут висеть на косе или быть воткнутыми в сугроб. За сезон выполнили 300 погонных километров. На бурение скважины, опускание заряда и переезд затрачивали 15-20 минут, на регистрацию взрыва и переезд бона — 10-12 минут. В последний рабочий день, 31 марта, отработали тридцать две установки. Верно, все знали, что по окончании работ на базе ждут накрытые столы и автобус, который повезет людей в Тюмень на празднование первого Дня геолога.

Меня избрали заведующим сектором сейсморазведки в институте ЗапсибНИГНИ. Я передал партию старшему интерпретатору Владимиру Михайловичу Мегере. С этими бонами партия работала на Лайтамакских болотах и на Верхнекондинской тайге до перехода на метод ОГТ.

Мегеря В.М.:

В партию по внедрению сухопутного сейсморазведочного бона я перешел еще в 64-м году. Вместе с Александром Ксенафонтовичем дорабатывали бон, ползали вокруг него и в мороз, и в слакоть. К 66-мугоду, когда я принял партию, бон уже заработал, были решены основные технические вопросы.

При работе с боном численность отряда всего 20- 22 человека. Два буровых станка, шесть тракторов, сейсмиков не надо. Мы еще год проработали под То­больском, нашли структуры, которые оказались не нефтеносными, но богатыми содержанием йода и брома — колоссальные запасы йода там были определены, даже разрабатывались проекты строительства завода по добыче йода. В 67-м партию перебросили в Советский район, где мы детализировали Даниловское месторождение. В 68-м перебросили в Пантынг — это база Кондинской нефтеразведочной экспедиции, где мы по 73-й год подготавливали объекты для бурения Кондинской экспедиции. В то время мы подготовили Северо-Потанайскую структуру, Яхлинскую, которая стала месторождением, Западно-Ловинскую, Ловинскую… Практически везде, где мы работали, оказались нефтяные месторож­дения. И работали не только в районе Патаная, но и на Красноленинском своде. Детализировали Ем-Еганскую структуру, открыли (с бонами) Таллинскую структуру, Лебяжье… Много было нефтеносных структур, но самое крупное месторождение — Таллинское. Я в 72-м году стал главным геофизиком Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции, а партия продолжала работать с боном. До тех пор работали, пока не начал внедряться метод общей глубинной точки (ОГТ), до 1974 года. Бон с этой методикой конкурировать не мог и не мог применяться для нее: не позволял выполнять шестикратные наблюдения.

Он давал хорошие результаты на болотах и там, где мог плотно прилегать к почве. В изрезанном рельефе, поскольку в основе его все-таки было жесткое крепление на двух тросах, тросы натягивались, контакта сейсмоприемников с почвой не было, и вступал в силу резонансный эффект — ложные отражения. (Но там, где мы работали, на Патанайских болотах, он давал поразительные успехи.) Во-вторых, он не мог конкурировать с обыкновенной сейсмической партией, где расстановка была 750 метров, а тогда установка была «давай-давай километры!» — партии делали до тысячи километров за сезон — бон с расстановкой в 330 метров не мог дать столько, хотя эти партии и были самые дешевые. В принципе, на те же деньги можно было содержать две партии с боном, но это уже зависело от руководства.

Кабаев Л.Н.:

Изобретение Александра Ксенафонтовича заслуживало большего внимания, чем то, которое оказал ему Цибулин, будучи главным геофизиком. Тем не менее были люди и были силы, которые увидели этом изобретении рациональное зерно. И сухопуг. ный бон включили в план внедрения новой техники. Я в это время работал на Ямбурге, в Тазовской экспедиции, управляющим трестом был Краев. когда этому тресту предложили внедрить сухопутный бон, решили его отдать мне: если завалит эту идею, то завалит грамотно. Дали все, что нужно, собрали мы этот бон. (Забегая вперед, скажу, что тундра — идеальное место для применения сухопутного бона: ни просек рубить не надо, ни расчищать профиль. Мы тогда поставили рекорд отраслевой, даже поздравительная телеграмма пришла из министерства: мы сделали в месяц 420 километров. А в то время план на сезон был такого же порядка.) Но для того, чтобы эффективно работать с боном, нужен хороший слой снега, чтобы бон шел ровно, не цеплялся за кочки. А в том году зима началась без снега. Морозы были, а снега нет. Партия давно готова, укомплектована кадрами, разбурили профиля, заря­дили, а начать работать никак не можем, потому что тундра бесснежная абсолютно. Проходит декабрь, проходит январь — это почти третья часть полевого сезона, а мы стоим. Приезжают на профиль Цибулин и Малык (Краева уже перевели в Москву). Понятно, что мне надо было находить какие-то неординарные решения для того, чтобы вытаскивать партию, организовать производственный процесс, включая какие-то новые стимулы. В то время была повременная оплата труда, а когда начинались по­левые работы — переходили на сдельщину. Но были нормы на одно физнаблюдение — расценка для трактористов, буровиков, взрывников, сейсморабочих… А это понятие расплывчатое, — как начальник партии захочет, так он и заплатит рабочим. И каждый начальник партии экономил, потому что премии он получал за счет сэкономленного фонда заработной платы. Рабочие это знали. В то время еще действовал такой момент: ограничение зарплаты. Основной заработок, на который накручивались все коэффициенты (районный, северный стаж), ограничивались суммой прямого заработка — 300 рублей. Если прямая сдельщина превышала эту сумму, то коэффициент накручивался только на 300 рублей, каким бы ни был заработок — 500 или 1000. Мои рабочие все это знали, я всю жизнь, сколько работал, главной своей задачей ставил: полное взаимопонимание с рабочими. Если у меня были какието сомнения, я с ними делился, если возникали какие- то трудности — я их привлекал к решению. И вот когда треть сезона прошла, а у нас еще ни километра нет, я решил применить аккордную оплату. В то время, для того чтобы это осуществить, требовалось получить разрешение в Москве, в комитете по труду и зарплате, иначе это считалось нарушением. Я посчитал и решил определить конечную сумму: вот выполняем план и персонально — трактористы получают такую-то сумму, взрывники — такую-то, буровики — такую-то… Суммы были большие. Когда приехали Цибулин и Малык, я попросил разрешения применить такую оплату. Они не разрешили: «У вас прямая сдельщина!» Но я рассчитывал на психологию: если человеку точно пообещали 10 тысяч за сезон, то он будет работать 20 часов в сутки! При разделении труда каждый отвечает за свой участок: если поломался трактор — сейсмики сидят ждут, у буровиков нелады — все остальные сидят ждут, взрывники запурхались — им никто не поможет. А вот когда прямая зависимость: результат и оплата — люди уже по-иному начинают относиться к труду. Каждый знал, что если даже простой случится не по его вине, а по чьей-то, то все равно результат общий не будет достигнут и той суммы, которую обещал начальник партии, он не получит. У нас возникла коллективная взаимовыручка и взаимопомощь, а тут не разрешают. Предлагаю: «Тогда снимите план. Потому что мы потеряли два месяца по не зависящим от нас причинам, и вряд ли мы сможем наверстать». Цибулин говорит: «Не план снимают, а снимают начальников партий, которые не обеспечивают выполнение плана!» Они уехали — а я включаю этот механизм. И тут сразу снег такой хороший выпал! За февраль мы сделали 420 километров, в марте 380 — от плана на апрель, май, июнь (это побережье Ледовитого океана, там и в июне еще можно работать) осталось 400 километров — делать было нечего! Но я не набирал обещанной суммы при тех объемах, поскольку накрутки шли только на 300 рублей. И оказаться болтуном и несостоятельным руководителем в глазах рабочих я не мог. В это время по линии обновления технических средств идут цифровые станции (мы до сих пор работали на аналоговых) — сырые, недоработанные, черт бы их внедрял! Но действовало положение: на период внедрения новой техники можно платить зарплату ту же, что и предыдущие два месяца. А у нас-то за февраль — март зарплата такая, что если еще месяц ее удержать, то как раз и получатся те самые, обещанные мною 10 тысяч! Я срочно телеграмму: «Давайте, будем внедрять!» Взяли мы эту сейсмостанцию и, даже закончив проектную схему, пошли с ней по уже отрабо­танным профилям — план-то по внедрению новой техники тоже определялся в физическом выражении. Сделали не сделали, но месяц ее внедряли, и за этот месяц я заплатил по предыдущим двум. В общем, сработали блестяще, после этого Цибулин и перевел меня главным инженером в Ханты-Мансийский трест.

Новый год. Сижу дома. Вдруг звонок: «Привет, Алексей Николаевич! — Чувствую, голос родной, вспоминаю, кто меня Алексеем называл… — Не узнаешь, что ли, кишкина мать?!» Валентин Иванович Иванов — главный инженер Ямальского треста, это его выражение! «Так вот, мы тебя решили наказать, судить будем!» — «За что?» — «За то, что ты нарушил финансовую дисциплину!» Это он шутил так. Оказалось, что была создана комиссия, посчитали, и получилось, что я не доплатил около 200 рублей — на всех. А потом я дал материал по этому полевому сезону для «Тюменского геолога». Я написал так: «Ко мне в партию, которая находилась в критическом положении в связи с непогодой, приехали Цибулин и Малык. Попросив у них разрешения на примене­ние аккордной оплаты, я этот эксперимент провел». Думаете, они возразили? Промолчали! Победителей не судят! Потом уже материальные стимулы начали широко применять.

Шмелев А.К.:

Сургутский бон перевезли в Самбург, тоже разрезали звенья пополам. Начальнику Самбургской сейсмопартии Владимиру Александовичу Королеву поручили запустить бон в производство. Аркадий Григорьевич Краев попросил институт ЗапсибНИГНИ оказать помощь по внедрению бона в производство. С большими трудностями работниками сейсмопартии и института были смонтированы два бона по 500 метров. Начали производственные работы. Вес зарядов сократился в десять раз, качество записей отраженных волн безупречное, производительность лимитировалась бурением взрывных скважин. На прощание с иститутскими работниками Королев сказал; «Кончим сезон, разберем бон до винтика, сложим в балок. Осенью смонтируем и покажем ин­ституту, как нужно с ними работать!» Лет через пять меня, вместе с начальниками геодезического отдела главка, Областной комитет народного контроля послал на проверку треста «Ямалнефтегеофизика». В полете я поинтересовался, как идут работы с боном. Ответили, что никак, понемногу звенья выходили из строя, взамен никто не делает. В тресте я напал на Королева: «Чем тебе бон не угодил?» — «Почему не угодил? Мы работаем с ним». — «А где работаете?» — «В лесотундре». — «Владимир Александрович, бон сделан для работы в тундре и на болоте. Вы дискредитируете бон!» — «Александр Ксенафонтович, когда-то вы меня, как щенка носом, тыкали в этот бон, а я еще отворачивался. Я работаю с боном больше вас. В этом году — на участке, где раньше работала сезон двухотрядная сейсмопартия: забраковали у них половину полевого материала. В этот сезон мы пе­рестреляли всю площадь за два месяца, забраковано только два процента материалов. А вы — «дискредитируете»…» Мне крыть было нечем.

Этими бонами также работали до внедрения метода ОГТ. Однако главк в упор не видел сухопутный бон и «кротовое» бурение, широко внедрял «сейсмический поток», которым установил рекорд производительности — тысяча погонных километров профиля за сезон. У меня нет официальных сведений о работе с бонами в главке. По свидетельству бывшего начальника Тазовской геофизической экспедиции Валентина Ивановича Иванова, сейсмопартии его экспедиции, работавшие с бонами, каждый сезон выполняли более чем по тысяче погонных километров профилей.

Дележка славы

Жук И.М.:

Вся слава в руках Эрвье оказалась, и он уж сам делил, кому, куда и сколько. Я сохранил номер «Тюменской правды», посвященный открытию нефти в Шаиме. Там перечислено много «первооткрывателей», даже таких, что и не бывали никогда на Конде. Но нет никого из Ханты-Мансийской экспедиции. И вообще, ни одного геофизика. Ни при чем оказались! Комиссаров, прочитав эту газету, вызвал меня и спрашивает: «Как же это так получается?» — «Это вопрос не ко мне. Вы — секретарь окружкома, вам легче выяснить. Видимо, так надо». Тогда я этого дела не понимал, понял позднее: для Эрвье мы были слишком уж самостоятельными. Он этого не любил. Ну и конечно, не устраивало его, что именно в на­шей экспедиции — и вдруг такие геологические результаты!

Монастырев В.К.:

Эрвье свое окружение поднимал, около него целая группа выросла — все лауреаты и герои. Стоило не стоило, это уже другой вопрос. Успехи геофизики… — он же просто не понимал этого дела, — да и откуда ему знать? Что подносили Ансимов и Цибулин — то и хорошо.

Жук И.М.:

Когда еще объединялись, у Эрвье проскальзывало такое, что, дескать, решает все не геофизика, а бурение. И однажды Цибулин так резко против этого выступил, что я даже удивился. Эрвье тогда на некоторое время переориентировался, но тем не менее продолжал считать, что геофизика — это нечто второстепенное.

Багаев В.Н.:

Цибулин — он был на своем месте. Он умел смотреть в корень дела, не поверхностно, а сразу: «Вот это надо!» — и все. Но что никогда не влезал в людские судьбы, в бытовое — это так. Хотя за меня пытался хлопотать: просил у Эрвье квартиру, когда у нас двойня родилась. Тот обещал, как дом построят, дать квартиру в Тюмени. Встречаю месяцев через восемь Эрвье в Сургуте, он спрашивает: «Ну, как ребятишки-то живут?» — «Как живут — молока нет, овощей нет, ничего для детей нет…» — «Ничего-ничего… (Думаю, сейчас скажет: «Вот я тебе дам квартиру!») Так и должны жить дети геологов!» Я рот раскрыл — он мимо протопал…

Шмелев, пока начальником отдела был, упорно лез и защищал все, что касалось геофизики. Пойдет к Эрвье: «Дай квартиру такому-то геофизику!» Тот его выгонит. Пройдет часа два, он опять лезет: «Дай квартиру!» И так, пока тот не даст квартиру или уж совсем не рассвирепеет. Но Шмелеву и пришлось уйти, а Цибулин остался.

Шмелев А.К.:

Не только бытовые вопросы… Вот, например, вышли мы с работами на трассу железной дороги Ивдель — Обь на год раньше, чем туда пришла притрассовая дорога. Что бы подождать этот год, тем более что у нас и оборудования на эту партию не было, — нет, давай партию, и все! Оборудование постаскивали у других партий, плохо укомплектованное, да пока еще дошло по бездорожью, окончательно все доломали. Летом работы не удались совершенно, на зиму остались с ломаной техникой… Тем временем и дорога дошла. Но как начала эта партия с плохой организации, с плохим материалом, так и продолжила. Я с самого начала доказывал, что тут спешить не надо, а Эрвье на Цибулина кивает: «А вот главный геофизик так не считает». Цибулин только хмурится и молчит. Выйдем, буркнет: «Бесполезно это». Я без поддержки главного геофизика мало чего мог добиться.

Стали очень быстро расти объемы в ущерб качеству. Грачев бы этого не допустил. Появился шаблон, стандарт — вот так делать и никак иначе! Не стали конкретно подходить к каждой площади — Грачев абсолютно против такого был! Требовательность снизилась, оснащенность недостаточная, хотя возможности-то теперь уже были! Знаем, что одна сейсмопартия толку даст больше, чем несколько без толку поставленных скважин, значит, сейсморазведке надо давать средств больше и лучше, чем даже буровикам, — ну где же Эрвье с этим согласится!

Можно было бы пытаться еще что-то отстоять, если бы при главке был партком, но Эрвье сумел стать единственным лидером. Где-то году в 63-м ре­шался вопрос; как ставить партийную работу. Или делать партком и всех коммунистов держать на учете здесь, в Тюмени, или чтобы партийные организации были на местах и подчинялись там на местах райкомам. Ну, конечно, создавать здесь партком — это партийный контроль над Эрвье, ясно, что он не хотел: это же комиссар у него будет, который не подчиняется, а может спрашивать! Эрвье был за местное подчинение. Я тогда только вступил в партию. На собрании выступил за партком, потому что на местах, в райкомах, некому руководить геологоразведочными работами, кадров партийных нужной подготовки не было. А уж если что-то делать, удар нужен был массированный, ударять кулаком, а не растопыренными пальцами следовало. Членов партии в нефтеразведке немного было, а если их еще рассеять по всей области… Семь голосов было за партком, за Эрвье — двадцать с чем-то…

Кабаев Л.Н.:

С Грачевым я не работал. Для меня Юрий Георгиевич Эрвье — первый Командир, Капитан, Папа Юра — как и для многих, начинавших под его руко­водством. Что касается наград, то мне жаловаться не приходится. Как-то Юрий Георгиевич сказал обо мне: «Этому парню везет!» Я тогда пытался поехать ра­ботать за границу. В те годы модно было ездить на Кубу, в Индию, в Пакистан, в Африку… А я только начал работать в Тазовской экспедиции и врастал в этот коллектив очень трудно. Потому что получил партию уже со сложившимся коллективом, со своими традициями, отношениями, и вдруг Иванов Валентин Иванович назначает нового начальника партии — чужого. Вот я и придумал: «Поеду-ка я за границу!» Написал заявление, прошел медкомиссию, оформил все бумажки — нет никакой подвижки. Тем временем пошла работа, наладились отношения, и я махнул рукой на это дело: уже и так хорошо. Но потом все-таки поинтересовался, почему я не поехал. Начальник отдела кадров Василий Андрее­вич Нощенко рассказал: «Когда Эрвье увидел в списках твою фамилию, он сказал: «Этому парню везет. Если мы отпустим его за границу, то кто будет открывать месторождения?» У меня позади уже был Самотлор, много других структур. А после этого еще и Ямбург открыли.

«Ты его плохо знаешь» — это фраза Юрия Константиновича Агафонова в ответ на какое-то мое восторженное высказывание о Юрии Георгиевиче Эрвье. Может быть. Я не видел его в житейских деталях, неумытым-небритым, я его знал всегда подтянутым, строгим, мобилизованным внутренне — видимо, поэтому и создался такой образ. Наверное, нам это было нужно… Лучше я снова стихами:

Мы все отчаянно гребли,

До волдырей, до боли крика,

Чтобы добраться до Земли,

Никем доселе не открытой.

В плену бушующих стихий

Мы испытали качку, крены,

Встречались явные враги,

Звучали хитрые сирены…

Как знать, не будь наш Капитан

Такой устойчивой породы,

Какой по счету ураган

Не утащил бы всех под воду?

Но вот — Земля! Ура! Виват!

Ведь не какой-то островочек!

Теперь, кто прав, кто виноват –

Всяк восхваляет и пророчит.

А мы молчим. За долгий путь

От Капитана взять сумели,

Что не в свершеньях счастья суть,

А суть его — в стремленье к цели!

Смысл жизни тех, кто заболел,

Хоть что-нибудь открыв однажды,

В пути к неведомой Земле,

А в прошлом только опыт важен!

И снова волны плещут в борт,

Мы снова к плаванью готовы.

Наш новый курс — туманный Норд!

Эй, на корме! Отдать швартовы!

Гершаник ВЛ.:

Мы — дети своего времени, мы привыкли уважать товарища Сталина! Но лично мне никто из начальников как-то не мешал. Грачева мы уважали. На гео­физику влияет интеллект человека. А тогда Грачев замыкал весь круг нашего видения, был как с того неба седьмого. Сейчас бы он, может, таким не казался, если бы оставался на том же уровне. Эрвье мне ничего плохого не сделал, я ему должен быть благодарен за то, например… В Шаиме в драке убили человека из моей партии — лесники. Сгорела станция. Я вообще не знаю, когда я спал в этом Шаиме! Ждал, начнут спрашивать — милиция, МВД, КГБ, знаете, как можно затаскать… От Эрвье зависело. Никто меня не спросил, спокойно доработали сезон — труднейший! С самим Эрвье разговоры были редкими. Он вел себя как фанфарон — всегда надутый такой, как будто приобщен к самым важным государственным делам и тайнам, знает значительно больше нас смертных — играл очень много. И конечно, в наших вопросах был не специалист. Он нуждался в Цибулине, хотя Цибулин довольно скоро перестал в нем нуждаться и не стеснялся это показать. Он, напри­мер, никогда не участвовал в сабантуях, вечерах, чествованиях Эрвье. Как хозяйственник того времени Эрвье был на своем месте. При всем своем авантюризме. Позднее, когда заговорили о самоокупаемости, самофинансировании, организации и демократизации, он со своими замашками уже не вписывался.

Монастырев В.К.:

Грачева я любил. Он обсуждал все вопросы, и самого Грачева критиковали. Но считаю: если у меня есть право решать этот вопрос, я его решаю так, ка считаю нужным, не путем голосования и средневзве шейного мнения. В принципе я, конечно, за социально активную личность, но если за штурвал идущего корабля будут дергать сразу десять человек, корабль или вообще никуда не придет, или разобьется, потому что одному кажется, что вправо нужно, другому — влево… Должен быть один лидер. Это в любой ситу, ации. Несмотря на фактор необходимой коллегиальности.

Мое мнение о принципах руководства Эрвье — самое высокое! Человек явно авторитарный, волевой, умный, деятельный, не шкурник, сам себе на уме, не простачок. По организационным способностям Эрвье, наверное, выше, и намного, Грачева. Что касается наград геофизикам — действительно, среди геологов почти все, кто работал в те годы, имеют медаль «За открытие нефтяных и газовых месторождений». Среди геофизиков — почти никто не имеет. По отношению к людям, проработавшим по 40 лет, это же элементарная невежливость — как место женщине не уступить! Эрвье никогда бы в жизни так не поступил — с теми, с кем он сам работал, это точно! А для Цибулина, бывшего во время раздачи наград главным геофизиком при Эрвье, такое в порядке вещей. Возле него не найдешь людей, которых он не то что поднял, помог хоть в чем-нибудь! Все лишены этой самой элементарной вежливости. Взять хоть первую книгу «Нефть и газ Тюмени в документах» — из нее чудесным образом выпали все документы, касающиеся экспедиции Уманцева, и почти все — треста Грачева. Среди составителей там было два геофизика: Ансимов и Цибулин.

Шмелева И.П.:

Лев Цибулин мог не придать значения такой «ме­лочи», но, скорее всего, просто не захотел спорить с Эрвье. Тот все решал сам. Я это очень хорошо знаю, потому что я-то пыталась спорить. Когда начались награждения и премирования, составлялись списки принимавших участие в первооткрытиях, в том числе были открытия минеральных вод под Тобольском и Заводоуковском. Составляла эти списки Елизавета Федоровна Княгницкая — геолог. О наших работах там она ничего не знала, поэтому, чтобы никого не упустить, согласовывала списки со всеми. Я обнаружила, что ни меня, ни Шмелева, ни Уманцева, который руководил этими работами, там нет. Сказала об этом Елизавете Федоровне. Она попросила письменного обоснования, отнесла Эрвье — тот проигнорировал. Точно так же были пропущены геофизики, участвовавшие в открытиях Сургутского свода. Евдокия Владимировна Бондаренко, работавшая в Сургутской экспедиции, решила идти к Эрвье. Тогда я тоже пошла с ней. О себе и Шмелеве не говорила, только об Уманцеве. Ведь он же был первым руководителем всей геофизической разведки, почему теперь о нем — нигде, ничего? «Уманцев? Он же уехал!» Будто за границу сбежал! А Евдокия Владимировна добилась успеха: внесли в списки ее, Салманову и других геофизиков Сургутской экспедиции.

Немцов Л.Д.:

Кто-то говорил мне, что и моя фамилия была изъята из списка «первопроходцев» самим Эрвье. Так или не так, но я бы с большим удовлетворением увидел в этих списках имя Миши Барабанова. По отношению к Барабанову, и это мое глубокое убеждение, была совершена жестокая несправедливость. Изо всех первопроходцев он в наибольшей степени зас­луживал быть отмеченным реальными наградами, а не поздними воспоминаниями.

Копелев Ю.С.:

За Березовские месторождения получил Государственную премию Цибулин — все верно, заработал. Но награжденных целый список был, и в нем люди, не имевшие прямого отношения к Березово, подозреваю, что и в Сибири никогда не бывавшие. А Барабанова в этом списке нет. Против был уже обком.

Каравацкая Е.В.:

Меня вносили в какие-то списки, а где-то там повыше не проходила. Наверно, потому что беспартийная. Октябрина получила орден Ленина. Получила и приходит ко мне со слезами: «Ты больше заслужила!» — «Чего, — говорю, — больше-то? Ты точно так же на ходу в самолет запрыгивала!» Да мне и не надо всех этих орденов-медалей. Мне бы только значок первооткрывателя…

Шмелева И.П.:

Этот значок из всех нас получила опять только Дуся Бондаренко — сумела отстоять свою награду! Когда значки давали, она была в Польше. Приехала и спрашивает: «Ну и где мой значок первооткрывателя?» — «Нам никому не дали». — «Посмотрим, как это мне не дадут!» Начальником был уже не Эрвье, а Салманов, с ним Дуся работала в Сургутской экспедиции. Она отправилась к нему и вернулась со значком. Говорили, что он ей свой отдал.

Конечно, мы работали не ради значков, орденов и даже премий. Нам была интересна наша работа, мы знали, что, кроме нас, ее никто не сделает, и стара­лись делать ее как можно лучше, изо всех своих сил, как бы трудно ни было. И боялись, и сомневались, но и гордились тем, что мы такие сильные и умные, что все у нас получается, гордились собой и друг другом и чувствовали себя счастливыми.

Шкутова О.В.:

Да как весело-то еще жили! Столько разговоров, столько смеху беспричинного, собираться как любили!

Монастырева Г.С.:

А с какими мужчинами мы работали! Как они относились к нам! Гусары были, конечно, те еще, так ведь и женщин сколько вокруг них вилось. Но к нам они относились очень по-рыцарски. Еще и поэтому работа, как бы тяжело ни приходилось, в удовольствие была. Я считаю, что счастливую жизнь прожила. И работа, и муж, и дети — во всем было счастье!

Багаев В.Н.:

Салманов к геофизике и к геофизикам относился все-таки с большим интересом. Но, когда дело дошло до наград и премий, он тоже: «Интерпретатор? Что он может, что он может… Вот буровой мастер!» Мы говорим: «Буровому мастеру дали точку, и он бурит, и все. А интерпретатор думает, карту составляет!» — «Да что он! Один сезон, один сезон…»

Шмелев А.К.:

Отношение Фурмана Курбановича к геофизике хорошо видно по его книге. Он там рассказывает, как камни под Сургутом лопаткой подкапывал, чтобы узнать, материкового ли они происхождения или принесены ледником. А на этот участок уже были геофизические материалы, сейсморазведка профилем прошла! Первые сейсмопартии в Ханты-Мансийском округе — Кузнецова, Гершаника.

Надо сказать, что Виктора Гершаника геофизики в конце концов стали называть одним из признаков нефтеносности. Где бы он ни работал, обязательно открывалось месторождение — да крупное! Не то что он делал что-то особенное, а вот просто такое везенье. Ну и то, конечно, что долго проработал на Севере, был и в самом деле первопроходцем. Да еще учитывая его увечье… Яркая личность! Но и его работу сумели «не заметить», когда пошли награждения.

Гершаник В. А.:

Важнее всего не то, что мы открыли нефтяной Север, а что Север открыл нас. Не все это открытие выдержали, но кто выдержал… Французский физик Ланжевен сказал: «Счастливец Ньютон! Открыть закон всемирного тяготения можно только один раз». Найти месторождение тоже можно только один раз. Уже когда я обосновался в Тюмени, я любил ходить по Ялуторовскому тракту грибы собирать. Там железнодорожный переезд. И вот однажды я подхожу — шлагбаум закрыт: идет состав с шаимской нефтью. Это, оказывается, так приятно, смотреть, как идет состав с моей нефтью! Пусть и дорогу других преграждает такой шлагбаум!

Часть четвертая

Под крылом Главтюменьгеологии

1965—1990 годы

Рассказывают:

Агафонов Юрий Константинович — начальник отдела разведочной геофизики Главтюменьгеологии.

Бабенко Виктор Михайлович, закончил Киевский геологоразведочный техникум, затем заочно Тюменский индустриальный институт. Работал оператором, начальником партии, начальником экспедиции в ЗапсибНИГНИ, ТКГРЭ. С 1985 г. главный инженер Туринской экспедиции.

Бембель Роберт Михайлович — заведующий лабораторией математических методов в геофизике ЗапсибНИГНИ, старший преподаватель Тюменского индустриального института.

Биншток Евгения Александровна — жена М.М. Бинштока.

Бобрышев Александр Николаевич выпускник Воронежского университета 1976 г., начинал работать оператором, затем интерпретатором в камеральной партии ХМГТ, позднее работал в Главтюменьгеологии, на ГВЦ.

Гимаева Фаина Газизовна — сотрудник, затем начальник отдела кадров.

Глух Владимир Григорьевич — выпускник столичного вуза 1961 г., работал интерпретатором, начальником отряда, начальником тематической партии, техруком. Основное увлечение — приобретение новых знаний и опыта.

Гомберг Александр Иосипович — техник-топограф, работавший с 1951 г. в Уральском геофизическом тресте, затем в Березовской экспедиции. Начальник геодезической партии 49.

Горшков Николай Викторович — закончил Грозненский нефтяной институт в 1965 г. Работал в Крыму, на Ямале — главным инженером, начальником экспедиции, с 1984 г. по 1994 г. — главный инженер Хантымансийскгеофизики.

Задоенко Анатолий Николаевич — старший геофизик, работавший в полевых партиях Сургутской НРЭ, затем в камеральной группе треста «Хантымансийскгеофизика», руководитель тематической партии.

Зоммер Борис Кузьмич — выпускник Тюменского индустриального института, работал на Сахалине, затем в Ханты-Мансийском геофизическом тресте, Тюменском вычислительном центре. С 1983 г. по 1989 г. в Ямалгеофизике главный инженер Ямсовейской экспедиции.

Кабаев Леонид Николаевич — начальник сейсмопартий, работавший по всей территории Тюменской области. Главный инженер Ханты-Мансийского геофизического треста.

Киселев Владимир Александрович — выпускник Тюменского индустриального института 1973г. Начинал работать в полевых сейсмопартиях Ханты-Мансийского геофизического треста, с 1974 г. перешел на обработку и интерпретацию материалов.

Климов Олег Николаевич — выпускник Московского геологоразведочного института 1962 г. С 1965 г. и до выхода на пенсию начальник СП-1.

Климова Алла Тимофеевна — жена О.Н. Климова.

Киреев Геннадий Николаевич — начальник производственно-технического отдела Хантымансийскгеофзики.

Королева Людмила Александровна — выпускница Пермского университета 1965 г. Интерпретатор, затем старший геофизик ПТО ХМГ, начальник ПТО Тромаганской экспедиции.

Копашин Сергей Мстиславович — выпускник Тюменского индустриального института 1975 г. В 1987 г. участвовал в выборах директора вновь образуемой Обской геофизической экспедиции, был назначен заместителем, с 1988 г. начальник Обской ГЭ.

Крючков Юрий Яковлевич — главный инженер (1966—1972 гг.), затем управляющий (1972—1974 гг.) Ханты-Мансийским геофизическим трестом. С 1974 г. переведен в Главтюменьгеологию заместителем генерального директора.

Лукин Сергей Иванович — выпускник Тюменского индустриального института 1973 г. Начинал работать в Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции, затем в Туринской ГЭ, вошедшей в состав Ханты-Мансийского геофизичес­кого треста. Оператор, начальник партии, начальник Ампутинской ГЭ.

Малык Анатолий Родионович — начальник Аганской ГЭ, управляющий трестом «Ямалгеофизика», с 1984 г. управляющий, затем генеральный директор Ханты-мансийскгеофизики, с 1986 г. директор ин­ститута «ЗапсибНИИгеофизика».

Мегеря Владимир Михайлович — директор Туринской ГЭ.

Муртаев Иса Султанович — с 1986 г. генеральный директор Хантымансийскгеофизики.

Нагорный Иван Герасимович — заместитель управляющего, затем генерального директора Хантымансийскгеофизики по общим вопросам.

Недосекин Анатолий Николаевич — в Хантымансийскгеофизике с 1976 г., отработав до этого 13 лет на предприятиях ГУГКа. Начальник отряда, техрук, начальник геодезической партии № 78.

Салькова Любовь Федоровна — выпускница Днепропетровского геологоразведочного института 1970 г. Интерпретатор и душа коллектива ГЭОИ.

Ткаченко Валентина Захаровна — выпускница Исовского геологоразведочного техникума, для которой Ханты-Мансийск стал роднее Украины.

Торопов Валерий Иванович — начальник геодезического отдела Главтюменьгеологии.

Тюленев Анатолий Петрович — начальник сейсморазведочной партии, заместитель главного инженера по технике безопасности.

Финк Петр Федорович — работает в Хантымансийскгеофизике с 1961 г., учился без отрыва от производства, начальник отряда, начальник партии…

Цибулин Лев Григорьевич — главный геофизикГлавтюменьгеологии

Цибулин Игорь Львович — выпускник Тюменского индустриального института 1973 г., начинал работать на Ямале оператором, затем «ушел в обработку», участвовал в освоении заграничных комплексов и программ, работал на ГВЦ.

Чемякин Юрий Михайлович — один из первых посланцев от тюменской геофизики за рубеж для обучения новым методам работы, перешедший с полевой работы в вычислительный центр. В годы перестройки избран директором ГВЦ.

Чемякина Галина Михайловна — одна из первых сотрудниц будущего ГВЦ, затем работала на машинной обработке в ЗапсибНИИГНИ.

Щербинин Виталий Степанович — управляющий Хантымансийским геофизическим трестом (1965 — 1972 гг.). Затем руководил Спецгеофизикой. Вернувшись в Тюмень, организовывал Туринскую ГЭ.

Шаталов Геннадий Григорьевич обучался за рубежом и внедрял машинную обработку в Главтюменьгеологии одновременно с Ю.М. Чемякиным. Трудно разобраться, кто кому был начальником.

Шевелев Геннадий Андреевич — продолжал работу в геодезическом отделе Главтюменьгеологии, ЗапсибНИГНИ.

Шиян Борис Иванович — выпускник Киевского университета 1961 г. Начинал работать в партии Нарыкарской экспедиции оператором, но нашел свое призвание в интерпретации. В Аганской ГЭ стал продолжателем традиции березовцев по отношению к работе и людям.

Юдина Зоя Петровна — бессменный начальник планово-экономического отдела Хантымансийскгеофизики.

Специализация

Цибулин Л.Г.:

В принципе, уже в 62-м году Эрвье был согласен с тем, что пора возвращаться «на круги своя», уходить от этой «комплексности». Хотя, когда его представляли на лауреата Ленинской премии, в числе основных его достижений было записано: «Создание комплексных экспедиций». Но под моим напором он постепенно начал сдаваться. И тут помешал Женя Сутормин. Мы уже договорились в Главном управлении геологии при Совете Министров РСФСР с Владимиром Леонидовичем Богдановым, что мы организуем в Ханты-Мансийске первую геофизическую контору — они-то всегда были за специализированные геофизические организации. И вдруг Эрвье говорит: «Ну вот, ты меня убеждаешь, что необходимо специализировать, а я с Женей Суторминым поговорил, и он считает, что этого делать не стоит». Сутормин был тогда начальником нефтеразведочной экспедиции. Но в 65-м уже году удалось убедить и Эрвье, и Сутормина благодаря Бриндзинскому. Он был назначен главным инженером в нефтеразведочную экспедицию, видимо, нахлебался сразу и очень четко всё понял.

Начали с малого. Сургутскую нефтеразведочную экспедицию вначале не тронули. Отдали в Ханты- Мансийск только то, что принадлежало Ханты-Мансиийску, Шаимские и еще какие-то партии. Не добавили ничего, кроме того самого аппарата, который раньше работал и на буровые партии, и нагеофизические. Я каждый месяц приходил к Эрвье: «Юрий Георгиевич, в прошлом году в декабре партии в среднем сделали по 35 километров. После реорганизации они сделали 50». Январь проходит. Я опять прихожу и докладываю: «В прошлом году они сделали в среднем 50 километров, в этом — по 60». Февраль -то же самое. А в марте производительность вообще подскочила чуть ли не вдвое. То есть только одна такая реорганизация позволила в полтора раза увеличить объем выполненных работ. Он после этого сказал: «Быть посему. Давай делай». После того, как сейсморазведку передали в специализированные тресты, партии стали работать лучше. Везде. В том числе и в Шаиме.

Стали организовываться геофизические тресты. Правда, на севере, в силу отдаленности Тазовского района и совершенно других транспортных схем, там с самого начала организовали трест (к нему относились все партии, которые были на Ямале, Надыме и прочие, что были поближе к Салехарду и Лабытнангам) и Тазовскую экспедицию. А в Ханты-Мансийске партии подчинялись непосредственно тресту. Даже когда туда передали сургутскую геофизику. Я до сих пор считаю, что это наиболее эффективная форма организации. Но не удалось удержаться на этом. Объемы-то все время росли. И эти ребята расплакались, разнылись, и пришлось организовывать дополнительные экспедиции в со­ставе треста. А назвали экспедицией, начинается: главный инженер, главный геофизик — и все это растет, как снежный ком. И на базе вместо пятисеми вдруг появляется три десятка человек, которым нужно жилье, то, другое, пятое-десятое, приходится обслуживать саму базу, а в партиях орут: — А-а, экспедиция нам не помогает!» Потому что она начинает работать сама на себя. На местах достаточно было держать какое-то хозяйственное звено, которое бы обеспечивало материально-техническое снабжение. Экспедиции-то тоже выполняли эту роль, но они обросли колоссальным количеством совершенно не нужных людей.

Агафонов Ю.К.:

Для большинства геофизиков с самого начала было ясно, что создание комплексных экспедиций, то есть объединение буровиков и геофизиков в еди­ном предприятии, — это ошибочное решение. Особенно пагубно это решение отразилось на геофизических коллективах и затормозило лет на 7 — 8 по­ступательное развитие геофизических работ в Тюменской области. Дело не только в том, что снабжение транспортными средствами и оборудованием осуществлялось по остаточному принципу, главное, что геофизическая служба была поставлена в зависимое положение, единого коллектива, где творческая жизнь била ключом, не стало. В результате исчез дух творческого подъема, иссякли идеи, замедлился рост квалификации инженерно-технических работников.

Естественно, что Юрий Георгиевич Эрвье, как человек умный и дальновидный, не мог этого не замечать, да и опыт специализированных геофизических предприятий в других регионах свидетельствовал о перспективности специализации, поэтому и было принято решение о создании геофизических центров. Следует однако отметить, что тот дух творческого подъема, бурления идей, что были при Юрии Николаевиче Грачеве в тресте «Запсибнефтегеофизика» так и не был достигнут — «прервалась связь времен…». Что касается организации геофизических экспедиций в трестах — это была суровая необходимость, если хотите, — веление времени. Не мог трест, находясь в городах Ханты-Мансийске или Лабытнанги, обеспечить нормальное функционирование сейсморазведочных партий, расположенных на расстоянии до 500-700 километров от базы. Невозможно было осуществить качественный ремонт и восстановление технических средств, организовать быт и отдых людей, более или менее нормальное обучение кадров и производственную деятельность больших коллективов работников, построить жилье хотя бы для инженерно-технических работников и квалифицированных рабочих. Обо всем этом заботились сами экспедиции, причем и вопросы снабжения они зачастую решали самостоятельно, пользуясь соседством богатых организаций: нефтяников, газовиков и строителей. Да и люди, многие годы отдавшие полевой работе, уже хотели и имели право жить по-другому — нормально. Они хотели любить, создавать семьи, рожать и воспитывать детей.

Молодые командиры

Крючков Ю.Я.:

С 1 января 1965 года Ханты-Мансийская нефтеразведочная экспедиция преобразована в Ханты- Мансийский геофизический трест.

Организация треста в Ханты-Мансийске омрачилась гибелью его первого управляющего — Евгения Васильевича Сутормина. Он разбился на самолете, когда вез приказ на создание этого треста. И прямо на аэродроме в Ханты-Мансийске, на глазах у встречающих, самолет сгорел…

Ишаева Ф.Г.:

Евгений Васильевич вез приказ о своем назначении управляющим геофизического треста. Была суббота, работали мы до трех, на следующий день должны были быть проводы русской зимы, мы готовились, настроение у всех праздничное… Машинистка первая увидела, что самолет горит, позвонила его жене: «Евгений Васильевич не на этом самолете должен был прилететь?» — «На этом». — «Самолет горит…» У него, говорят, даже билета не было, Эрвье до самолета его довез, посадил.

Крючков Ю.Я.:

Главным инженером был Бриндзинский. Очень импульсивный человек, он как-то неправильно себя повел: без всякого приказа, без назначения, объявил, что нельзя обезглавливать трест, что он берет власть в свои руки. Понять его можно. Но кому-то там не понравилось, партийным органам, руководству управления — Бриндзинского убрали. Управляющим назначили Щербинина.

Щербинин В.С.:

В 65-м году, когда я стал управляющим трестом, мне было 32 года. До этого, после Нарыкар, работал главным геофизиком Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции. В Ханты-Мансийск поехал с удовольствием. Я полюбил этот город еще до того, как начал обустраиваться в нем. Пути из Березово часто вели через Ханты-Мансийск. Город расположен среди такого прекрасного ландшафта — даже горы есть (происхождение которых, кстати, необъяснимо. У нас, когда я был там управляющим Ханты-Мансийским трестом, работал парень, Кузин, он сейчас доктор наук, специалист по самым новейшим от­ложениям, так он долго бился и отвергал общепринятое объяснение о ледниковом наносе, выдвигал идею «выпучивания»). И такой древний, такой прекрасный лес — огромные старые пихтачи, кедры!

Хотя страшновато было браться за организацию треста: ответственность. Но, правда, я хоть еще молодой был, в полевых экспедициях заматерел, этих партий поорганизовывал уже черт-те сколько.

Юдина З.П.:

Мне еще в 64-м году главный экономист главка Александр Егорович Мармылев предлагал перейти на самостоятельную работу. Он как-то приезжал в Сургутскую экспедицию, посмотрел работу отдела, мы с ним съездили на окраину Сургута, в партию Владимира Николаевича Багаева… Но к Сургуту я привыкла и от всех предложений отказывалась. А в Ханты-Мансийском тресте работал начальником планового отдела мягкосердечный человек, не удавалось ему заставить начальников партий оформлять документы, как положено, и много было нареканий банка. Главк решил поставить меня на это место. Передали мне приглашение. Я отказалась. Потом пришла телеграмма с вызовом в главк в ко­мандировку на пять дней. Прилетел туда Щербинин из Москвы (на утверждении в должности управляющего там был), Мармылев нас познакомил, и стали они меня уговаривать. А большинство партий в тресте — наши, сургутские, я и начала: «Шагандин — непослушный начальник партии, такой-то…» — «Ну вотвидите, вы же их всех знаете!» Обещали сразу предоставить квартиру. Уговорили. Вернулась в Сургут, и следом пришла радиограмма о моем переводе в Ханты-Мансийск.

Приехала поздно вечером 14 июня, переночевала в общежитии. Утром иду на работу, встречаю сургутского начальника летной партии Воронина, он и повел меня представляться начальству. Щербинин был в отпуске, принял меня главный инженер Александр Михайлович Бриндзинский. Потом познакомилась с начальником ПТО — Алексеем Гавриловичем Бояром. Вот его с такой благодарностью вспоминаю! Очень много у нас было начальников ПТО, по раз­ным причинам уходили. Но такого, как Бояр, который знал бы до самой мелочи производство, который мог бы объяснить (ведь у каждой партии свои условия, где мерзлота, где залесенность — он знал все, все, все) и мог бы так доходчиво, всегда, на любой вопрос и с охотой ответить, я больше не знала. Идеальный был человек.

Щербинин В.С.:

Годы работы в Ханты-Мансийском геофизическом тресте — это прекрасные годы. Замечательный коллектив был. Это было золотое время для геофизики, во всех отношениях. Во-первых, резкий рост производительности. Во-вторых, мы начали строить в Хантах поселок — свой! Это вообще для геофизиков было что-то новое, раньше только подачки доставались. Я сразу обратился в окружком партии, который возглавлял тогда некто Соловьев. Он страшно обрадовался, потому что в те годы роль Ханты-Мансийска и окружных административных органов была отнюдь не такая, как сейчас. Там не было крупных предприятий, инфраструктура города была слабенькая, он явно уступал Сургуту, другим городам, где разворачивалось капитальное строительство жилья и промышленных предприятий. Тогда не было еще финансирования северных городов, достаточного для их обустройства. Даже дорогу между Ханты-Мансийском и Самарово пришлось, как рассказывали, строить народным способом. Брали баржи, ездили в Октябрьск, грузили булыжники (их на берегу очень много было), приво­зили, все жители выходили, сгружали, укладывали — и таким образом строилась дорога. Поэтому появление треста приняли с удовольствием, нам отвели почетное место в самом центре города. Мы строили 2- этажные деревянные дома, 16-квартирные, с центральным отоплением — это внове было! Сутормин еще жил в избе, которая отапливалась дровами, без канализации, естественно И потом интересная работа была — очень интересная! В то время в нас уже воспитали жажду поиска. Каждая новое открытие — на наших структурах! — приносило глубокое удовлетворение, мы чувствовали себя соучастниками трудового подвига. Но сложно было. Сначала в Ханты-Мансийский геофизический трест вошли геофизические партии из Ханты-Мансийской, Нарыкарской, частично Сургутской нефтеразведочных экспедиций, затем сейсмопартии Шаимской НРЭ, и в январе 67-го оставшиеся сургутские — итого 31 сейсмопартия. Первоначально все полевые партии подчинялись непосредственно тресту. Материально-техническое оснащение их было очень слабым. Остро не хватало специалистов. Ассигнования были более чем скромные. Требовалось срочно строить жилье для улучшения жизненного уровня всех ИТР и рабочих, сохранения кадров и приглашения новых, а геологоуправление выделяло тресту в этот период деньги за счет глубокого бурения, столько, что едва хватало на один 16-квартирный дом в год. У меня был очень непростой главный инженер — Александр Михайлович Бриндзинский. Хотя он был моим другом, но характер у него сложный. Конфликтнули мы, и через год он ушел, уехал… Но у нас сохранились дружеские отношения, я бывал у него в Москве.

Чемякина Г.М.:

У меня с Бриндзинским были прекрасные отношения. Пока я работала техником, он считал, что я самый умный техник, самый квалифицированный, он меня и в инженеры выдвинул, и к награде правительственной представил. От Центрального Коми­тета комсомола меня наградили. Это было в клубе, в Самарово, полный клуб людей, и вдруг меня вызы­вает представитель ЦК комсомола и вручает награду! Это было где-то в 65-м году.

Чемякин Ю.М.:

Бриндзинскому было тесно в рамках главного инженера. Главный инженер — это же техника безопасности, обеспечение отрядов техникой, их своевременный запуск. А у него идеи были более глобальные, он мыслил на более высоком уровне. Он потом в министерство ушел. Но там ему тоже не понравилось: та же текучка, та же занудность, никакого полета фантазии, никакой самостоятельности, ну чиновник и чиновник. Перешел в институт, создал от­дел с довольно большими перспективами, работал на наших же сибирских материалах, защитил кан­дидатскую диссертацию, хотел докторскую… Говорил: «Я не успокоюсь, пока у меня зарплата не будет 600 рублей!» Тогда 200 рублей была великая зарплата. У начальника партии был оклад 210 рублей.

Бриндзинский уехал. Мы следующий сезон (зима 66/67-го года) начали там же, и снова «потоком». План нам дали больше, конечно. На этот раз мы не тысячу километров сделали, а немножко поменьше, 980, кажется. Зима была помягче, в прошлую мы где хотели, там и «гуляли», а тут тонуть начали. К тому же ушли далеко от базы: тяжелей стало со связью, много времени теряли. Доходило до того, что проще было доставить взрывчатку прямо из Хантов, чем с нашей базы — из Хантов 150 километров и от базы столько же. Материал там шел великолепный. Не знаю, выбирали ли для нас какие-то более благоприятные геологические условия, но площадь была плановая. Туда собиралась партия Геннадия Никандровича Захарова — он работал в районе Казыма. А потом решили нас направить на новую площадь, чтобы было где разгуляться, а то на старую площадь придешь, тут уже отработано, там буровая стоит, здесьеще что… Чтоб ничего не мешало! Оно и правильно, иначе с «потоком» не развернуться. Когда мы рабо­тали в Кеушках и дошли до Каменного, я сравнил с тем, что там было в 59-м году: езжай где хочешь. А теперь тут скважина, там скважина… Во-первых, приходится привязки к ним делать, а во-вторых, они же работают, шумят, мешают. Нефтяники ездят, сколько раз косы нам рвали…

Оба отчета по Салымским партиям мы с Галей вдвоем делали. Она уже была старшим инженером-геофизиком, вела всю обработку, а весной, как полевой сезон заканчивался, мы писали отчет, сдавали и ехали в отпуск. В сентябре 67-го мы получили квартиру в Тюмени, и Цибулин предложил мне пойти начальником сейсмопартии «Земля» в Тюменской комплексной геологоразведочной экспедиции. Эта партия записывала землетрясения. Мне показалось интересно…

Крючков Ю.Я.:

Когда Бриндзинский уехал, мне предложили должность главного инженера в Ханты-Мансийске. Я к тому времени уже наработался на Ямале, дочка там очень сильно болела — согласился. В 66-м году летом я приплыл вместе с женой в Ханты-Мансийск. Первое время жил у Щербинина на квартире. Потом мне дали комнатенку в доме барачного типа — мой отец, кстати, эти дома строил: 4-квартирные домишки, комната с кухней. В тресте тогда было около десятка сейсмопартий. Ну, авиационными сейсмозондированиями летними еще занимались. Начальники партий: Вишнеовский, Будников, Дубинcкий, Чемякин, Чмутов, Малык — в Ларьяке сидел, Халилов, Слизков, Мухлынин. А охват территории — от Шаима до Калик-Егана, за Ларьяк. Чмутов работал в Калик-Егане — с запада на восток. А Дубинский в Шугуе, севернее Урая. Потом мы потихоньку начали оттуда уходить. И на севере — Русскинские, верховья Лямина — на границе Ямало-Ненецкого округа, иногда даже на его территорию залезали, в район Ноябрьского нынешнего, тогда-то ничего не было. Русскинские самый крупный был поселок. Да еще Кочевые — там партия Шилова стояла, он ее принял от Чемякина. Крупная была партия. А на юге в Тайлаково работал Вишнеовский — это верховья Югана, почти в Уватском районе. Работали в Цингалах, по Демьянке — ну, вся территория округа. Спасибо авиации — она нас выручала. Авиация тогда работала на нас капитально.

Щербинин В.С.:

Без самолетов и вертолетов мы не смогли бы в кратчайшие сроки провести геофизические исследования на огромной территории Ханты-Мансийского округа. Высокая эффективность авиации в наших условиях стала возможна благодаря тому, что в эти годы разрешалось самолетам АН-2 летом и зимой подбирать посадочные площадки с воздуха. Подразделения треста, в основном, обслуживали мощные объединенные авиаотряды: Ханты-Мансийский, Сургутский, Тобольский.

Крючков Ю.Я.:

За исключением одного случая. Был такой знаменитый летчик Дубиков. Кончил тем, что разбил самолет вместе с нашими людьми — пытался одним рейсом весь отряд вывезти, а самолет на взлете не вытянул, рухнул. Смертей не было, но пара переломов ног, ушибы, ну и самолет угробил. Дубикова чуть не посадили, но мы его взяли на поруки, и он работал у нас заместителем начальника партии.

Огромная территория не исследована, белые пятна просто. Потом, лет через двадцать, я поехал на юбилейное совещание какое-то в Ханты-Мансийск. Всех бывших управляющих, и меня в том числе, на сцене выстроили и начали упрекать, что вот, мол, при нас ничего не строили. А в то время не до этого было. Надо было быстрей, быстрей — разброс огромный! — скорее осваивать эти территории, заснять, буровикам поле деятельности приготовить. И денег на строительство выделяли мало. Нельзя сказать, что мы совсем уж не строили, на горке поселок рос все-таки потихоньку, лепили эти двухэтажные дома, но не так, как потом. Позже-то, конечно, и мастерские, и котельную, и трест другой совсем построили, из кирпича. А в нашем распоряжении была одноэтажная, огромная, бывшей экспедиции контора. Жилья не хватало, конечно, справедливый упрек, но руки не доходили. И деньги отдельные выделялись — определенная статья была, и ее не перепрыгнешь…

Вот, например, партия Шилова, которая продолжала работать «потоком». База была в Кочевых, поселке, построенном для хантов: одноэтажные бревенчатые домики, аккуратные такие, но пустые — ни дверей, ни окон, ни пола, ни печек. Крыша, сруб — и все. И магазин. Типа фактории. Мы половину поселка заселили. Жилье привели в порядок: постелили полы, навесили окна, двери. Дом, в котором жил Шилов, прямо против магазина был, я, когда приезжал, останавливался у него. Мы базу хорошую построили: гараж, мастерские. Партия там стояла несколько лет. Она оказалась в наиболее благоприятных условиях для применения метода «сейсмического потока». Это уже ближе к Ямало-Ненецкому округу, нет могучих лесов, в которых так трудно просеки прорубать. В заболоченном лесу, легко все делалось. Я как-то с сейсмостанции спрыгнул — чего- то там посмотреть — не мог потом ее догнать. Станция идет со скоростью бегущего человека. Трактор тащит балок с сейсмостанцией, подъехали к пункту взрыва, хлоп! — дальше, хлоп! — дальше и пошел, и пошел, и пошел. Непрерывность — вот в чем поток заключается. Подготовительная работа вся делается заранее. Специальные сани с косами, иногда двое саней, едут сзади, подбирают те, что уже отработали, выдвигаются вперед и снова выстилают. Несколько буровых станков, с буровзрывными бригадами, два-три станка впереди идут, один станок держится сзади, — на случай, если не приняли взрыв, он тут же быстренько разбуривает. Увеличения численности работающих при потоке почти нет, но работа гораздо более напряженная, безостановочная. За сезон (5-5,5 месяцев) одноприборная партия 1 200 километров, может, даже чуть больше настреливала — вот такие цифры я помню. Другие партии работали «сейсмическим конвейером», Наконечный там что-то применял… Но не везде это можно было сделать. Нужны были благоприятные сейсмогеологические условия, больше всего север Ханты-Мансийского округа подходил. Вот здесь мы блеснули. И хороший материал при этом получили. Где-то году в 70-м в Ханты-Мансийске собрали всесоюзное совещание, посвященное этим поточным технологиям. Александр Ксенафонтович Шмелев выступил даже с некоторой критикой: а что тут, мол, особенного — ничего нового нету, одна интенсивная организация труда. А я выступал в защиту: «А что плохого-то, Александр Ксенафонтович? Если мы за счет этого «потока» можем быстро покрыть большую площадь — что в этом плохого? Это не какое-то сверхъестественное открытие, но использовать возможности, которые нам дает природа — редкий лес, сравнительно ровная, плоская местность, — дави, закрывай белые пятна!» Шмелев был за то, чтобы постоянно просматривать материалы в ходе работы. У нас иногда интерпретатор находился в поле, смотрел, мы это дело контролировали. Но таких казусов, чтобы вылетело несколько километров профиля из-за некачественного материала — такого я не помню. Качество материалов всегда в этой партии было на высоком уровне, почему она и гремела. А там, где нельзя было, мы конвейерчик делали небольшой.

Потом Малык — он начал работать в Ларьяке начальником партии, дальше стал начальником Аганской экспедиции в Новоаганске. Единственная экспедиция была. Все остальные сейсмопартии напрямую подчинялись тресту, без промежуточных. Это сейчас: в Сургуте экспедиция, Югорская экспедиция в Ханты-Мансийске самом, хотя тут же и объединение. У нас такого разврата не было. Только одна, Аганская экспедиция, потому что она далеко, там эти Варь-Еган, Вать-Еган — туда добираться…

Малык А.Р.:

В 1965 году, с организацией треста, все партии, которые входили в состав Сургутской нефтеразведочной экспедиции (в Покуре, в Мегионе, в Охтиурье, моя Ларьякская партия, Варьеганские партии) передали в состав Ханты-Мансийского геофизического треста. Сразу же возник вопрос управляемости этой восточной группой партий, потому что все они были удалены от центра, а в те годы никаких дорог, ни железных, ни автомобильных, не было, только летом удавалось по воде доставлять основные грузы. Потому, для оперативного управления работой этой группой партий, решили организовать на востоке геофизическую экспедицию. Мне была поручена эта работа. Мы долго выбирали базу. Поначалу мыслился Покур или район Мегиона. Предпочтительнее показался вариант создания базы в районе Варьегана. Сам поселок Варьеган не подходил нам, поскольку расположен на узкой полосе суши, а дальше начинается болото — это во-первых, а во-вторых, там, между Новоаганском, ныне известным, и Варьеганом два очень серьезных переката, они мешали проводить наши грузы по воде, когда мелел Аган. Выбрали мы участок, пустое место, но зато рядом с озером большим — тогда мы работали с гидросамолетами, и прекрасный лес для строительства тут же, и вообще — прекрасное место, с перспективой. Вместе с Александром Иосиповичем Гомбергом, с его людьми провели съемку территории под будущую экспедицию. Дальше появился приказ об организа­ции Аганской геофизической экспедиции — это был, кажется, 66-й год, и занялись строительством параллельно с подготовкой к полевым работам.

Возникли проблемы финансирования этого строительства. Почему-то считалось, что госбюджет, средства которого выделялись на проведение геофи­зических работ, мы не имели права использовать для обустройства базовых поселков. Там была статья «Временные здания и сооружения». Видимо, с конца 40-х — начала 50-х годов мыслилось, что вот сегодня сейсмическая партия в какой-то там деревне остановилась, наняла себе жилье, отработала и поехала дальше — разговор о базах в те годы даже не возникал. А потом, когда резко стали возрастать работы, когда мы приходили работать не на один сезон, а на многие годы, конечно, встал вопрос о строительстве базовых поселков для геофизических работ, И вот, чтобы выйти из положения, мы собрали со всех своих партий эти средства, а потом Юрий Георгиевич помог: он за счет глубокого бурения выделил нам небольшую сумму денег. Что касается Цибулина, то я бы не сказал, что он был «за» или «против», просто, если я выходил на него с этими вопросами, он отвечал, что это не в его компетенции. Он занимался чистой геофизикой: методическими вопросами, организационными, выбором участков для постановки новых работ, обработкой информации и т.д. В Главтюменьгеологии, когда она образовалась, было строительное управление, снабженцы, с ними я и решал вопросы устройства нашей базы.

Мы строились с трудом: централизованных поставок строительных материалов не было, свободного рынка, как в нынешние времена, не было, сплошной дефицит. Ну, дерево — ладно, мы свою завели пилораму, сами заготавливали лес. Но гвозди, кровля, пакля и все прочее нужно где-то доставать — мы законтачили с появившимися в Нижневартовске нефтяниками, мегионскими строителями: что-то давали мы им, что-то они нам. Надо отдать должное ра­ботавшему тогда управляющим Мегионгазстроем Володе Медведеву. Очень интересный человек — кроме строительного института он окончил еще консерваторию, прекрасно пел. Он много мне помог в строительных делах.

Поселок мы назвали Новоаганск — название сами придумали, объявляли конкурс. Сегодня там 11—15 тысяч жителей, базируется множество организаций, нефтедобывающие, газовики, строители, поселок очень красивый (я недавно там был в связи с 30-летием)… А мы начинали с нуля. Зимой пробили зимник на Нижневартовск. Аган рано обмелел, и мы не успели завезти дизтопливо в достаточном количестве, пришлось задержаться в Мегионе, а потом уже зимой, по зимнику доставлять недостающие грузы и материалы. (Сейчас там, конечно, круглогодичная прекрасная асфальтовая дорога.) Было очень интенсивное строительство, работало человек 150-200 на голом месте. Мы навезли туда много палаток, больших, 20-местных, несколько вагончиков, пригнали брандвахту — плавучее общежитие, она стояла на реке, там были и контора, и столовая. Первым делом к зиме построили, конечно, общежитие, столовую, пекарню, баню — в общем, все необходимое, начали строительство жилья. В состав экспедиции входило семь сейсмических партий: Ларьяк, Охтиурье, Покур, Калик-Еган, затем две партии в Варьегане, в самом поселке они сначала базировались, потом, когда мы расстроили Новоаганск, они перебрались в Лейково — небольшой поселочек на берегу Агана, позже к нам еще присоединились сургутские, юганские партии. Летом работали у нас авиасейсмические партии, которые изучали территорию в региональном плане, готовили объекты для дальнейшей постановки работ…

Новоаганск — нашу первую по тем временам современную геофизическую базу — мы строили не по образцу и подобию деревни с одно- и двухквартирными домами, мы строили дома 8-квартирные, позже 16-квартирные, двухэтажные, компактно, с центральным отоплением. Поначалу, конечно, было печное, потом мы построили котельную, электростанцию, телефонизировали этот поселок. Рассчитывали на перспективу — работ там было непочатый край, начиная с востока: Варьеган, северный Варьеган, зона сочленения Ямало-Ненецкого и Ханты- Мансийского округов. Что касается юга — известные Большая и Малая Черногорка — тюменские группы месторождений. Все эти земли были неисследованы. А потом велась интенсивная разведка Самотлора. Самотлор был известен как структура, еще никакого бурения не было. Вот там мы работали двумя партиями для ускоренной подготовки под разведочное бурение. Аганская экспедиция существует и до сих пор (теперь называется Ампутинской), в том же Новоаганске базируется.

В общем, по тем временам это был очень приличный поселок. Во-первых, сама природа: хороший, чистый лес кругом, грибы, ягоды, рыбалка — прекрасные места. Первые наши дома прямо в лесу стояли, мы его не вырубали. За каждое срубленное дерево строители отвечали головой. Нельзя было трогать ни бруснику, ни ягель, только в противопожарной зоне, а все остальное должно было оставаться первозданным, чтобы наши ребятишки вышли с крыльца сразу на опушку. Мечтали об этом, располагаясь в 20-местной палатке с раскладушками. Нагрузка была большая. Позднее вся наша контора состояла из трех балков на берегу реки Аган: в одном — я и главный инженер, в другом — бухгалтерия и пла­новый отдел, в третьем — строители. К зиме мы построили нормальные двухэтажные здания для конторы и камеральных работ, перебрались туда. Появились семьи, дети. Садик мы построили и открыли его, а школьников рассчитывали возить в Варьеган, это километра три-четыре. Но в распутицу… по бездорожью… Освободили угол на втором этаже в конторе, отвели им две комнаты большие для 1-2-го и 3-4-го классов, наняли своих учителей, купили свои учеб­ники и открыли «подпольную» школу. Вскоре это дело обнаружили, меня вызвали на ковер. Но перед этим послали инспекторов: двух достаточно пожи­лых учительниц. Был ноябрь, холодно, но грязь еще не замерзла. Я их посадил в вездеход и отправил проехаться по маршруту, из-за которого вся проблема возникла. Договорился с водителем, чтобы он немного заглох где-нибудь минут на 20-30, чтобы они оценили ситуацию. Видимо, он переборщил, потому что оттуда они вернулись замерзшие, перепуганные, и когда в райисполкоме в Сургуте меня воспитывали за самовольные деяния, они были на моей стороне. В конечном счете постановлением райисполкома наша школа была узаконена, и до появ­ления буровиков мы построили еще школу-восьмилетку. Забота о педагогах, об оборудовании — тоже легла на нас. И медицину сами организовали: построили фельдшерско-акушерский пункт, с небольшим стационаром: три койки для рожениц и четыре или шесть коек для лежачих больных, ну и кабинетики. Приняли фельдшера, потом врачей. Построили Дом культуры, проект я в Нижневартовске высмотрел. К сожалению, он потом сгорел, на его месте сейчас новое здание. У нас очень хорошая была самодеятельность, ну и кинофильмы, разумеется, там смотрели, собрания проводили. Развивали базу для ОРСа, построили овощехранилище, теплые, холодные склады, завозили продукты, овощи, картошку… Натуральное хозяйство!

Мы не отвлекались от геофизики. Служба управ­ления была организована таким образом, что те люди, которые должны были заниматься проектированием геофизических работ, направлением их, выбором участков для постановки, контролем за подготовкой, за ремонтом техники, они не касались строительства. Нас было трое: я, главный инженер, Витя Шевченко, и зам по общим вопросам. Сутки были распределены по восемь часов: двое работают, третий свои восемь часов отдыхает. Белые ночи, работали по ночам: и светло, и меньше гнуса. Потом приходили баржи, шла выгрузка — это был процесс непрерывный. Работа, конечно, напряженная, но интересная.

Нам здорово помогали авиаторы. Теперь это уже как-то забывается, а тогда их вполне можно было считать сотрудниками геологоразведочных предприятий. Зачастую в Новоаганске базировалось 5-7 самолетов и 2-3 вертолета — экипажей восемь. Зимой это был единственный вид транспорта для оперативного снабжения действующих партий. Самолеты на озере, вертолеты на площадке. Это же армия целая. У нас даже было специальное общежитие для летного состава.

Мы взялись и за строительство дороги от Новоаганска на Еты-Пур, это сто с лишним километров. Летом мы свободны, люди без работы — организовали из них дорожно-строительные отряды. Эта дорога строилась под автомобили, хоть и без твердого покрытия, конечно, но круглогодичного действия. Мы преследовали двойную цель: дорога обеспечивала доступ к нашим северным районам, и главное, мы получили под это дело новую технику: трактора, бульдозеры, самосвалы. Новые трактора мы сразу отправили в партии, а из партий взяли подержанные, потом их ремонтировали. Я договорился с Юрием Георгиевичем, что мы так поступим, он сказал: «Мне важна дорога, а за счет чего, вы уж распоряжайтесь сами». Таким образом, мы обновили свою технику и дорогу построили. Там было чередование песков и неглубоких болот — на метр-полтора. На болотах мы делали лежневку, но не просто гатили, а стелили продольные бревна, сверху поперечные, связывали катанкой, затем затаскивали на болота, тракторами их топили и засыпали песком — карьеры были рядом. Болот по­убавилось. Первыми буровики по ней прокатились на ГАЗ-69 — спокойно доехали. Мосты еще строили, но было трудно без специалистов. Я помню речушку между Варьеганом и Новоаганском — небольшая, ее перешагнуть можно было. Забурили сваи, на сваях построили мост. Красивый мостик получился. Перегнали по нему технику, все прекрасно. А через год эта река поменяла русло и стала обходить наш мост. Следующая река была уже солидная, с ней пришлось долго возиться, — она широкая, глубокая. Снова забивали сваи. Но, как выяснилось позже, надо было сделать еще опоры, которые бы задерживали бревна, что несла река во время половодья. В результате такой опорой стал наш мост: возле него скопилась огромная гора бревен, выбила наши сваи, и мост погиб. Буровики потом поступили очень просто: притащили старую баржу и использовали ее в качестве моста.

А спустя два или три года у нас в качестве гостя появился Юрий Георгиевич Эрвье. Конечно, он не ожидал увидеть того, что увидел, ему все это очень понравилось. И закончилось тем, что экспедицию Аганскую перебазировали в Сургут, а на наше место из Усть-Балыка прислали нефтеразведочную экспе­дицию. Правда, мы успели перебазировать из Варьегана две партии, построили для них контору уже без всяких законов, планов и проектов, а со временем экспедиция своими силами достраивала для них все недостающее.

План нашего переселения в Сургут был не совсем продуман, но тогда начался очередной этап реорганизации геологической службы. В Сургуте был буровой трест, Абазаров его возглавлял. Решили тресты все ликвидировать. Ликвидировали. Освободилась территория, контора, строилось жилье. Нас туда и перевели, дали помещение под контору, десяток или два квартир. Мы возражали, потому что основная цель была приблизить управленческий аппарат и обработку к центру работ, а с нами наоборот поступили. Ханты-Мансийск был недалеко. Вскоре, конечно, встал вопрос: надо кого-то ликвидировать (ликвидировать, организовывать — это было какое-то… слово нехорошееподворачивается, не знаю, как это назвать!) — Ханты-Мансийский геофизический трест, или Аганскую геофизическую экспедицию, которая входила в этот трест. Мне прямо в лоб задавали этот вопрос, я сказал, что я бы обошелся без ликвидации, потому что все равно управлять большим количеством партий из Ханты-Мансийска, который находится где-то на западной границе основной территории работ, нецелесообразно. А в Ханты- Мансийске обрабатывающий центр — пусть не на самом современном уровне, но там были сконцентрированы силы обработчиков, построено жилье — смысла ликвидировать трест нет. В конечном счете в 72-м году ликвидировали Аганскую геофизическую экспедицию — на время. (Меня назначили управляющим Ямало-Ненецким трестом, и я на 10 лет уехал на Ямал.) Не вдаваясь в детали, скажу, что через два или три года вновь вернулись к организации экспедиций. В Сургуте мы, конечно, не просто сидели. Мы организовали обработку информации, создали там камеральную службу, занимались вопросами обеспечения наших партий. Но все равно управлять из Сургута Ларьяком было весьма непросто.

Продолжение следует…