Борис Карташов
Торжественное собрание
Раскулаченных выселяли с лишением гражданских прав. Когда были торжественные собрания в леспромхозе по поводу красных дат Советской власти, председательствующий всегда говорил:
— Лишенных гражданских прав прошу покинуть зал.
Мать вставала и уходила, следом шли мы, ее дети. Вслед шипели:
— Кулачье проклятое.
Мама не обижалась: на собрания – то мы ее уговаривали пойти. Затем родителей восстановили в правах. Семья стала полноправными гражданами, но мама перестала ходить на эти общественные торжества.
Допрос
Очень любил комендант красивых женщин. Понравится какая – добьется своего: переспит с ней. А что не добиться, если за кусок хлеба могли отца родного убить. Знали об этом все на поселении. Однажды зашел о том разговор в присутствии мамы.
Она плюнула с горечью:
— Вот кобель, на горе людском удовольствие имеет.
Кто–то донес коменданту. Он стал вызывать маму на допрос каждую ночь, спрашивая, что она имела в виду, когда «клеветала» на него. Так длилось целую неделю. Наконец, мама не выдержала:
— Делайте со мной что хотите, а я больше не приду, у меня дети.
Их у нее в то время было трое. Неизвестно почему, но с тех пор мучитель перестал ее вызывать на допрос.
А через несколько лет его расстреляли свои же.
А ты Кирова убила!
В 1935 году в ссыльный поселок, где жили мои родители, пригнали много людей из Ленинграда, осужденных по делу Кирова. Одну женщину с девочкой поселили в комнату рядом с нашей. Встречаясь с мамой, она обязательно называла ее «кулачкой».
Мама не вытерпела однажды, отпарировала:
— А ты Кирова убила.
Женщина опешила, испуганно заозиралась и заплакала. Потом они помирились.
В 1938 году ее забрали люди из НКВД. А девочку мама забрала к себе. Жила она в нашей семье два года, пока ее не определили в детский дом.
Про коменданта
Комендатурой, за которой числились мои родители, командовал жестокий человек по фамилии Шальцман. Отец вспоминал: когда привезли раскулаченных с Украины. Они приехали с вилами, граблями, косами. Это были хлеборобы. Но их послали заготавливать древесину. Делать этого украинцы не умели. Пайку – хлеб, постное масло, крупу – выдавали только тогда, когда выполнишь норму. Это шесть кубометров «кругляка» на человека. Конечно, они не могли сделать этого. Начали пухнуть с голоду. Сидит человек у костра, двигаться не может, а комендант командует: «Марш на работу!». Бедняга до того слаб, что даже глаза не открывает. Тогда комендант пнет его ногой – тот в костер…
Много так померло украинцев.
Возвращение в детство
По несчастью или к счастью
Истина проста –
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем —
Ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
Я бы запретил.
И прошу тебя, как брата,
Душу не мути…
(Геннадий Шпаликов)
Разговоры о том, что обязательно надо побывать на «Двадцатом» между мной и сестрами ходили давно. Но, как это бывает в реальной жизни, всегда что-то мешало. Права пословица «Не было бы счастья, да несчастье помогло…». В конце июля 2004 года собрались в Андриановичах помянуть брата Николая, который скоропостижно скончался полгода назад, (кстати, он очень хотел побывать на малой Родине, но не судьба…) сходили на кладбище, посидели за поминальным столом. И тут же решили – завтра едем.
Выехали рано утром в Серов, там заправили топливом свой «жигуленок» и двинулись в путь. Нам предстояло преодолеть 45 километров по асфальту до поселка Красноглинный (железнодорожная станция Сотрино), затем 15 километров по грунтовке до Первомайского и, пять верст по лесной дороге, которая является единственной «артерией» связывающей «Двадцатый» с «большой землей».
На душе неспокойно — как же, 31 год я не был в поселке, хотя всегда интересовался судьбой его жителей. Периодически доходили слухи: бараки снесли, разбирают дома на дачи и перевозят в ДОК или Серов. Многие семьи уезжают в более перспективные места и т. д. И чем ближе мы подъезжали к месту назначения, тем больше волновались. Вот мелькнули знакомые с детства названия деревень – Морозково, Поспелково, Семеново, Мальгино. Впереди замаячило селение – Красноглинный (в народе просто ДОК т. к. там был деревообрабатывающий комбинат). Кстати, Красноглинным практически никто и не называл. Навстречу нам проехала машина. Показалось, что в ней сидит кто-то из старых знакомых.
— Митька Бухарский, что ли? — обратился я к сестре. И тут же осекся: ведь более четверти века прошло, как не обознаться.
В поселке поинтересовались, как проехать на Первомайский. Есть ли дорога на «Двадцатый»? Получив пояснения, окрыленные ринулись дальше в путь навстречу детству. Перебивая друг друга, спорили о том, где мы едем, правильно ли. То узнавали, то не узнавали наши уральские ландшафты. Вот тут должна быть железная дорога – остановились. Выйдя из машины, долго искал ее или хотя бы щебеночную насыпь. С трудом нашел, все заросло молодыми деревцами. (Позже узнал, что в далекие времена чубайсовской приватизации, «новые русские» даже щебенку вывезли для своих нужд, не говоря о шпалах, рельсах и т. д.).
Дорога становилась все хуже и хуже. Но вот и Первомайский. Впервые по телу прошел озноб. Я совершенно не узнавал места, где провел детство. На Первомайске (так мы звали этот поселок) жила сестра, и я часто бывал у нее, кроме того, здесь находилась школа – десятилетка и головная контора Сотринского леспромхоза, так что он был самым цивильным из трех лесопунктов: Ивановским, Печеневским и Первомайским. Перед нами же были старые полуразрушенные дома, заброшенный клуб, контора леспромхоза, кое-где копошились люди. Решили еще раз (чтоб не ошибиться) поинтересоваться в нужном ли направлении едем? Спросили женщину:
— Дорога на Печеневку эта? — И услышали офигительный ответ:
— На Печеневку не знаю, а на «Двадцатый эта.
Мы покатились со смеху. Ведь любой местный житель должен был знать, что это одно и тоже. Последние пять километров, хотя была яма на яме, колдобина на колдобине проехали быстро (спасибо засушливой погоде).
Первое, что мы увидели – это знаменитые горы опилок (отходы производства лесо – и шпалозаводов) на «Двадцатом». Правда, оказалось их не так уже много как раньше. Проскочили до конца дороги, встретив на пути магазин и два двухквартирных дома. Остановились, потому что никак не могли сообразить – где мы. Вокруг все заросло травой, кое-где уже росли полуметровые сосенки, березки. Во дворе одного дома чистила картошку женщина. Вышли из машины.
— Послушайте, — обратился я к ней, — Это «Двадцатый»? Наша семья жила здесь лет тридцать назад…
— Валя, это же Валентина Вишницкая, я с ней в одном классе училась, – завопила за моей спиной сестра Галина.
Пошли охи, ахи, расспросы…
— Где дома, дороги, наконец, – поинтересовался я.
— А дома вывезли отсюда, люди разъехались. Ведь лесопункт-то закрыли, —
Валентина печально улыбается.
— Вот только козловой кран для погрузки леса в вагоны МПС остался. Еще не растащили. Да полусгнившая водокачка, некогда снабжавшая водой население поселка и паровозное депо УЖД,– добавила она.
-А где дом, в котором я жила, — подключается к разговору Алевтина – вторая моя сестра, – никак не соображу.
— Да вот напротив, — показывает рукой Вишницкая. – Там сейчас брат Володя живет.
-Это Вовка что ли, где он? – я устремляюсь к дому.
Аля охает: в памяти добротный двухквартирный дом, а наяву покосившийся забор, истлевшее от старости крыльцо, скособоченная крыша.
— Мужик, ты меня узнаешь?- я буром пошел на вышедшего к нам пожилого мужчину, в котором сразу узнал 15-летнего пацана, с которым учился вместе в школе.
— Не-а, — Володя внимательно рассматривает нас, – Вроде бы … нет, не узнаю.
— Да, Борька Карташов я! Узнал?
Вишницкий с недоверием еще раз оглядывает нас.
— Ну, здравствуйте, может, кофе зайдете выпить?
Мы наперебой расспрашиваем его о жизни поселка, о нашем родительском доме.
— Ну, ты даешь, — Володя смеется, — вон крыша видна.
Пристально смотрю в сторону, где одиноко стоят два домика. В одном я родился, в другом прожил свои первые 15 лет. Вокруг заросли кустарников, трава.
— А где же улицы, дороги – недоумеваю.
— Исчезли, – Вовка от досады машет рукой. – Исчезли вместе с домами, бараками, клубом, конторой, детскими садами, людьми. В начале 90-х приехал Васька Бобровников, он тогда был директором Сотринского ДОКа и леспромхоза. Сказал, что вывезет нас в светлое будущее, мол, нечего здесь прозябать на «Двадцатом». И вывез, все вывез, вплоть до рельс, шпал, даже щебенки. А люди: часть переехала в Серов, часть в ДОК, остались вот такие как я, человек 60-70 пенсионеров. Доживаем свой век здесь. В глазах рассказчика появился сухой блеск.
— Кому мы нужны? Никому.
От монолога запершило в горле. В это время появилась еще одна жительница поселка. Узнали ее сразу. Варя Пашкевич была в школе своего рода знаменитость. Неуемной энергии, участница во всех мальчишеских играх. Ее серьезно побаивались парни – могла и поколотить. Казалось, жизнь бьет у нее через край, выплескивая непосредственность, порядочность, честность. Опять охи, вздохи, слова «а помнишь». Все это по пути к нашему дому.
Я сразу узнал ворота, и щеколду, которую мастерил вместе с отцом лет 45 назад. Боже мой, каким он стал! Некогда казавшийся мне огромным – (да и действительно в нем постоянно проживало до 10 человек) с большим, добротным хоздвором, сенокосными угодьями, где накашивали более двух тонн сена, двумя водоемами, баней – все это казалось сказкой. Передо мной стояло, покосившееся на бок, строение, с вросшим в землю крыльцом (под ним у меня был штаб, куда мы, пацаны, прятали оружие: деревянные пистолеты, гранаты, шашки, автоматы и т. д.). Пытались войти, но ворота оказались закрыты изнутри. Пришлось перелазить через забор, как в старые, добрые время, когда поздно возвращался домой и уже все спали. А из соседнего дома (кстати, я родился-то в нем) к нам вышел пожилой мужчина с женщиной. И опять память меня не подвела – это были Иван и Светлана Шлык – наши дальние родственники.
— Ты куда лезешь? — строго спросил Иван.
— Я — домой, — съязвил в ответ.
— Это не твой дом.
— Нет, мой, — все это проходило в момент нашего сближения друг с другом.
— Борька, ты?!..
Мы обнялись.
— Да, вот что время с людьми делает, — Иван улыбается – встретил бы, не узнал. А Шишко (ему отец продал дом) бросил все и уехал. Вот сейчас приглядываю. Баней, правда, пользуюсь.
Мы с волнение входим в отчий дом. Все знакомо до боли и… пугающе незнакомо. Вот здесь стоял умывальник, вот лаз в подвал, где хранили картошку, вот мамина комната, вот наша мальчишечья: здесь стояли топчаны, на которых мы спали. Кухня: плита переделана, а стол тот же и лавки, (стульев, да табуреток дорого было купить в то время) на которые дети рассаживались на обед. Ба, шкаф – наш, в нем я прятался, играя в прятки с сестрой. Чувствую, как из глаз текут слезы, у сестер тоже. Идем в стайки. Все узнаю: в этом углу жили козы, дальше корова с теленком, наверху сеновал (сколько раз я прятался в нем, то от обиды на кого-нибудь, то просто помечтать). Огород зарос травой, видно, что много лет нет хозяйской руки. Ходим по траве, заглядываем в закоулки усадьбы, узнаем что-то, а что-то нет.
Возбужденные идем в дом Ивана Шлыка, в дом, где родились Галина и я. И снова сердце захолонулось. В потолке вбитый крюк, на котором висела моя колыбель (так рассказывала мама), осторожно осматриваемся. Кажется, каждый из нас хочет впитать все в себя и оставить в памяти каждый гвоздь, каждую трещинку в стене. Ведь отсюда начиналась наша жизнь.
Спонтанно собираем всякую снедь, что захватили с собой, садимся за импровизированный стол. Первый тост за малую родину, за отчий дом. Грустно молчим, думая каждый о своем. Душа печальна и покойна – мы дома. После второй рюмки Варвара вдруг начинает петь песню…
— Когда выпьет, всегда поет о сыне, — шепчет мне Иван, – он был в Афганистане, там пристрастился к наркотикам. Одиннадцать лет боролась она с этим недугом. Не спасла – умер три года назад.
Я с удивлением вслушиваюсь в слова.
Теперь облака между нами.
С тобою не поговорить,
Ты знаешь, сыночек милый,
Как трудно одной мне жить.
А боль с каждым днем подступает
И нету предела ей
И если ты слышишь сыночек,
Скажи, как мне справиться с ней.
А знали б вы, он был какой,
Он не такой как все,
Он не такой – другой,
Возил подарки нам домой,
Сыночек мой, ты мой родной,
А я была как за стеной,
Но хоть во сне побудь еще со мной
Сыночек мой
Служил ты в далеком Афгане,
Не жаловался нам никогда
Ты только писал братьям, Какая там жизнь твоя.
Там пули вокруг свистели,
Попить не хватало воды,
Зато там вдоволь было
Одной только наркоты.
Последний раз уезжал ты,
Сказал мне «мама не плачь»,
Я скоро, скоро приеду,
Приеду к тебе опять
И вот ты приехал сыночек,
Приехал ко мне домой,
Теперь твои глазки милы,
Закрыты сырой землей,
А знали бы, он был какой,
Он не такой как все,
Он те такой – другой,
Возил подарки нам домой,
Сыночек мой, ты мой родной,
А я была как стеной,
Но хоть во сне побудь еще со мной,
Сыночек мой.
Варвара, уронив голову на руки, затихла. В комнате повисла гнетущая тишина.
— Я вас на кладбище свожу, покажу его могилку, — вдруг буднично говорит. Мы с трудом переключаемся на другие темы. Время летит незаметно. Вечереет. Пора собираться в обратный путь. Прощаемся со всеми с твердой уверенностью, что обязательно вернемся еще сюда.
И вот мы на поселковом кладбище. Оно делится как бы на два: старое и новое. Старое, это то, где хоронили лет 30-50 назад. Деревянные оградки, упавшие кресты. Все это заросло густым ельником. Мрачно и тоскливо вокруг. Новое — рядом, отличается только тем, что здесь еще можно прочесть, кто захоронен и вместо крестов скромные памятники (дань времени). Подходим к могиле сына Вари. С фотографии смотрит на нас молодой парень в солдатской форме. Смотрит и молчит. Молчим и мы. Помянув всех, кто здесь захоронен, едем в Серов. Разговор не клеится. Каждый думает о своем времени, а может об одном и том же.
