Николай Коняев, фото Анатолия Лахтина
Поутру Седьмого ноября Изот Чагин встал в предвкушении праздника, чему законным основанием служило красное число на отрывном календаре. Встал и, почёсывая грудь, прильнул к окну.
— Погляди в свое окно – всё на улице красно! — продекламировал он с чувством, хотя на улице-то было вовсе не красно, не ало, даже и не розово, а белым-бело от свежего, ночью выпавшего снега.
Дурачась от избытка тёплых чувств, он мимоходом чмокнул жену в ухо и под её довольное бурчание вышел налегке во двор. Постоял, полюбовался чистым оснежением и расправил плечи…
Через полчаса, выбритый, умытый, сел за стол и выжидательно глянул на жену. Тоже на законном основании. Но она вдруг проявила нерешительность.
— А может быть, Изоша, без стопки обойдёшься?
— А почему без стопки? — удивился он. — Праздник же сегодня.
— Да, вроде, праздник и не праздник — не поймёшь… Ещё когда по радио сказали, что демонстрации не будет. Скажи, Иван. Ты слышал?
Сын подтвердил с набитым ртом:
— Угу… Сказали. Слышал.
Изот обвёл глазами сына и жену.
— Вы мне пропаганду тут не разводите. Будет или нет, меня особо не волнует. Праздник ведь не отменили? Сегодня — красное число? Вот и наливай, не нарушай традицию!
Жена со вздохом налила. Как бы отделалась подачкой.
Изот, конечно, возмутился, но виду не подал. Как тут не возмутиться? Уж когда-когда, а в красный день календаря, будь то Первомай или Седьмое, она без рассуждений наливала стопку, ещё и трёшник на «общение» без промедления выкладывала. Он лихо опрокидывал законные сто граммов, хорошо закусывал и одевал Ванятку. Втыкал ему в петлицу бумажную гвоздичку, надувал шары, вручал флажок на палочке, и шли втроём на площадь…
Свои сто граммов Изот Чагин и сегодня всё же принял, но принял как-то с неохотой, буднично и вяло, как, случалось, с мужиками на бегу после рабочей смены, украдкой от начальства. Закусил солёной помидориной, поковырялся вилкой в сковородке и встал из-за стола.
— Так ты, Иван, со мной сегодня не пойдёшь на площадь?
— Что я, коммуняка, что ли? — брезгливо отвернулся сын.
— Ишь ты, он не коммуняка! А я кто, по-твоему? Член политбюро? Секретарь парткома? Я тоже беспартийный.
— Ну и не ходи, никто тебя не гонит.
— Лучше бы от пыли ковры повыбивал, — вставила жена.
Изот сорвал с вешалки куртку и шапку и повернулся к сыну.
— Он не коммуняка! Разве только коммунякам праздновать дозволено? А мы не люди разве? Ишь, пропагандист!
На центральной площади было стыло, неуютно. Несильный, но хватающий за нос и уши ветер кружил по голому асфальту обёртки из-под «сникерсов», катал пивные банки. Перед коммерческим ларьком топтались четверо «качков» в пятнистых камуфляжах да отирался забулдыга в истёрханной шинелке.
И — ни флажка, ни транспаранта. Ни букетика цветов к памятнику Ленину. Ни шарика воздушного. Впервые на его, Изота Чагина, веку власти отменили в городе революционный цвет!
Ударом каблука Изот сплющил банку.
— Не нравится мне это! Хоть бы один из идейных явился! Речугу какую толкнул, людей бы с праздником поздравил! Все попрятались по щелям. Неужто праздника не жалко?
…На фронтоне белого фасада телестанции не было сегодня громоздкого портрета Ильича. Вместо Ильича там был прибит рекламный щит с крупной броской надписью: «Фирма гарантирует высокие проценты!». Железные ворота закрыты на засов. И так же, как на площади, ни флажка, ни транспаранта. Ни души на территории. Ни малейшего намёка на очередную годовщину!
— Сволотун какой-то!
Обычно в день Седьмого ноября с утра на телестанцию сходился персонал. Монтёры и механики по двое и по трое «ныряли» в Красньй уголок или в пристрой к завхозу. Оттуда то и дело их изгонял парторг Петрович и как бы в наказание за внеурочное «общение» обременял знамёнами, портретами вождей и основателей, а особо провинившихся — для связки — транспарантами. Изот правдами-неправдами избегал хождения толпой, предпочитая с сыном на плечах и бок о бок с женою наблюдать со стороны.
Через раскрытые ворота оживлённый персонал по парторговской команде вливался в общую колонну, нестройными рядами преодолевал обязательную часть — сотню метров через площадь мимо городской «верхушки» на трибуне — с возгласами «Слава!» и «Да здравствует!» и, что особо забавляло Изота и жену, с троекратным рассыпным «Ура, ура, ура!». «Верхушка» в одинаковых шапках и пальто помахивала вяло чёрными перчатками и, стоя полубоком к шествующим массам, о чём-то важном меж собой переговаривалась. Но массы большей частью глядели не на важную «верхушку», а на задники ботинок впереди шагавших, дабы не отдавить тем пятки. На первом перекрёстке, побросав в открытый кузов грузовой машины флаги и портреты, освобождённый персонал бросался врассыпную, группировался по компаниям и под звуки марша с площади расходился продолжать «общение»…
В пристрое у завхоза было пусто. На обшарпанном двухтумбовом столе, переоборудованном под лежанку и верстак, лежала груда выцветших от времени знамён и транспарантов в надломанных подрамниках. В плесенном углу — запылённые портреты подзабытых членов бывшего политбюро. Предусмотрительный завхоз внёс их по привычке накануне праздника.
Входная дверь на станцию была приотворённой. Из аппаратной доносился ровный шум включённых передатчиков. Дежурный инженер, экс-парторг Петрович, завтракал в бытовке.
Изот с ходу гаркнул:
— С праздником, парторг! С семьдесят седьмой кровавой годовщиной!
Петрович поперхнулся и отставил термос.
— С этим и пожаловал?
Изот подсел к столу.
— Не только… Никого из наших не было сегодня?
— Не было… 3ачем? Выходной же день.
— Я думал, кто заглянет по привычке.
— Чего сегодня делать? Выходной сегодня! — повторил Петрович.
— Не выходной, а праздник, — поправил Изот Чагин. — Чего сидеть-то сиднем по домам? Придёт время, насидимся. Пообщаться бы, как раньше… Не всё ведь плохо было.
Петрович просверлил его глазами, но предусмотрительно смолчал. Обколупал варёное яйцо и макнул им в соль.
Изот, вздохнув, добавил:
— Сволотун какой-то!
Петрович прожевал и ухмыльнулся ядовито:
— Колотун, наверное? Мудришь!
— Это у тебя, может, колотун, а у меня другое… У меня сегодня злости не хватает. Что за дела такие, а? С мая ждёшь праздника, а они там, наверху, поганку людям гонят. Что за праздник без компании? Отгулы, а не праздник! – Он пальцем погрозил Петровичу в лицо. – Это всё твои, парторг, бывшие товарищи. Они там куролесят!
— Три года уж, как не мои, — возразил Петрович. – Я, Изоша, после путча сразу понял: мне там больше делать не фиг. Финита ля комедия! В августе и вышел.
— Не вышел, а сбежал, — уточнил Изот. – Сбежал и перекрасился. Дали дёру вы из партии, как крысы с корабля. Здорово тогда вас дерьмократы шуганули. В штаны-то понаклали?
— Опять он за своё! – Петрович оттопырил флегматичную губу. – На кой она тебе, эта демонстрация? Уж не «покраснел» ли?
— Покраснеешь с вами! Скорее, посинеешь от досады. Мне все вы одинаковы – белые и красные. Ваши заводилы в клубке за власть катаются, а из-за их грызни собачьей человеку с человеком уже и в праздники не встретиться!
— Встречайся, кто тебе мешает? Ты же вот пришёл!
— Я-то вот пришёл!
— Ну и сиди, не кипятись… Я что, похож на крысу? – обиделся Петрович. – Ну, был в парторгах одно время. Кому-то надо было. Работа как работа. «Как кры-ысы с корабля!» — Он привстал и, навинтив на термос крышку, добавил укоризненно. – Поперешный ты, ей-богу! Сколько тебя знаю, всё б ты поперешничал! То на демонстрацию палкой не загонишь, то сам на площадь рвёшься. Экстремист!
Изот кисло усмехнулся и со лба взлохматил волосы.
— Но ведь чудно, Петрович! Пройди на площадь, глянь — ни души порядочной. Пусто, как в пустыне!
— Так, отменили ж демонстрацию, чего там делать-то сегодня? — подскочил Петрович, потеряв терпение.
— Ну, как ты не поймёшь! — Изот опять загорячился. — Выходит, столько лет на площадь мы с тобою по команде выходили? А сегодня — тоже по команде — ни один нe вышел. Вот ведь как нас натаскали! Как собак каких-нибудь! «Встать!», «Лежать!», «Вперёд!», «К ноге!». Что это такое? Как это назвать?
В аппаратной зазвонил дежурный телефон, но Петрович нe поторопился. Собрал в полиэтиленовый пакет остатки завтрака, ребром ладони на ладонь смахнул крошки со стола, ссыпал в мусорную банку. Встал и потянулся. Глянул на часы.
— Нравится, не нравится — моё дело маленькое. Моё дело – сторона, ну их всех там к дьяволу! Мудришь чего-то ты, Изоша. Дома выпить не с кем? Так и доложи. Давай сообразим, раз такое дело. Я, собственно, не против. Вот через час сменюсь…
Изот бросил на Петровича жалостливый взгляд и рывком поднялся.
— Дежурь, не заводись. Я пошёл.
— Куда? — опешил экс-парторг.
— Домой. Ковры повыбиваю…
— Сам не знаешь, чего хочешь!
Изот вышел, огляделся. Ни души на территории! Ни следочка в стороне от проторённой тропки! Телевышка в снежном опушении казалась призрачным видением: дотронься, и рассыплется на льдистые кусочки… Взгляд зацепился на флагштоке, где раньше развевался флаг…
— Не нравится мне это!
Дух противодействия втолкнул его в подсобку. Изот выдернул из груды революционной атрибутики невостребованное нынче красное полотнище…
Когда спустился с телевышки и, не различая лиц собравшихся в минуту на территории зевак, оббил от ржавчины куртку и брюки, два подоспевших от ворот молодых омоновца легонько взяли его под руки. Из подъехавшей «мигалки» вышел крепко сбитый белолицый офицер в амуниции с иголочки, с готовностью открыл перед Изотом дверцу.
— В р-революцию играемся?!
— Устраняем недоделки, — возразил Изот. – Вот теперь порядочек… Порядок, командир? – обратился к офицеру, кивнув на телевышку.
— Порядок-то порядок, но вышка ведь под облучением! Соображаешь, верхолаз, какие могут быть последствия? И неприятностей теперь не оберёшься!
— Но висит красиво, да?
— А висит — красиво, — согласился офицер, но уже в кабине, предварительно захлопнув за собою дверцу.
