Николай Коняев, фото Анатолия Лахтина
Писатель Александр Михайлович Григорьев получил квартиру. Двухкомнатную, с двумя просторными лоджиями. На третьем этаже кирпичной новостройки, в хорошем микрорайоне (можно сказать, в центре города). Событие отнюдь не маловажное в его провинциальной холостяцкой жизни, если учесть, что мечтал о приличной квартире всю сознательную жизнь. А надо знать, что всю сознательную да и несознательную жизнь свою Александр Михайлович — добросовестный русский прозаик — вплоть до подкравшегося из-за спины пятидесятилетия провёл в разного рода «деревяшках» — когда получше, когда похуже, а последнее муторное во всех отношениях двадцатилетие в таком обветшалом бараке — памятнике деревянного зодчества сталинской эпохи с двумя полуразрушенными печами, без водопровода, канализации и прочих элементарных, с точки зрения социально усреднённого горожанина, удобств, что и врагу не пожелал бы.
Мечтал всю сознательную жизнь, но активно добивался под напором обстоятельств, хлопотал при поддержке друзей-литераторов лет семь- восемь. И вот, слава Господу, многотрудные хлопоты увенчались успехом. Ему выдали желанный ордер и связку тяжёлых ключей. В трёх экземплярах. Поздравили, любезно пожали руку, с намёком выразив надежду, что и третий экземпляр не залежится…
Что и говорить, Александр Михайлович был захлёстнут положительными эмоциями, придавлен хоть и ожидаемым, но свалившимся как снег на голову счастьем. В первую неделю они с Натальей Валентиновной только и могли, что приехать в новую (он не уставал ласкать этой сладкой фразой слух!), ещё пахнувшую свежими клеями, красками, пластиком необставленную квартиру, часами сидеть в обнимку на широком подоконнике или стоять на лоджии, в благоговейном молчании наблюдать волшебное сияние золочёных куполов Церкви Покрова Пресвятой Богородицы, вслушиваться в доносившиеся с улицы голоса и звуки… Новая квартира в новом доме, как и новый человек в семье и в окружении — со своим характером, своим особым голосом, неповторимым запахом, с которыми предстоит со временем свыкнуться и сжиться…
Не роскошно, конечно, по метражу даже для двоих (с Александром Михайловичем проживала восьмидесятилетняя мать Елизавета Григорьевна), но с новой квартирой он действительно связывал надежды и на упорядочение личной жизни, то есть окончательное оформление своих отношений с Натальей Валентиновной — женщиной серьёзной, умной, одной, после развода с мужем, воспитывавшей дочь и, главное, казалось, правильно его понимавшей, откровенно и пылко любящей. Не молода под сорок. Но ведь и он не юноша — голова бела, полтинник на подкате…
Александр Михайлович второй срок (шестой год) был ответственным секретарём писательской организации, главным редактором литературного альманаха, лауреатом нескольких скромных, но дорогих ему премий, полученных не за преданность идеям какой-то там «могучей кучки» одного из двух враждующих литературных направлений, не за выслугу лет в Союзе, не за общий вклад во что-то неопределённое, а за конкретные книги и произведения, за которые не стыдно. Он становился человеком публичным, известным в городе и области. Осталась в прошлом молодость, в которой терпеливо, изо дня в день, работал на имя, теперь же имя иногда срабатывало ответно.
Пусть и не суждено сбыться заветной мечте если не всей сознательной, то уж, во всяком случае, творческой жизни о собственном уютном кабинете, совмещённом с библиотекой, собираемой со студенческих времён уже тридцать с гаком лет, — не выкроить, как ни выкраивай, из двух комнат ни отдельного кабинета, ни тем паче библиотеки, зато есть современная квартира со всеми бытовыми удобствами, и можно оборудовать, в конце концов, уютный уголок, оснастить его стенкой, полками, книжными шкафами…
Предстояли затяжные хлопоты, но они не казались в тягость, всяк вселявшийся когда-нибудь в новую квартиру понял бы его. И всяк из новосёлов согласится с тем, что нет и в принципе не может быть идеально отделанных квартир, как бы ни радели наши зодчие и мастеровые, а придираться к мелочам, предъявлять какие-то претензии в его положении было бы совестно.
Если в большой комнате предстояло совместить рабочий кабинет, то в малой он задумал оборудовать слабеющей матери нечто вроде музейного жилого уголка — перевезти из барака её старые вещи: деревянную кровать, портреты предков в инкрустированных соломкой резных рамках, окованный красной медью сундук, доставшийся в наследство то ли от бабушки, то ли даже от прабабушки по материнской линии, — то, с чем старому человеку вопреки всем требованиям современного интерьера ни при каких обстоятельствах расстаться невозможно.
Светлые обои в голубенькие лепесточки радовали глаз, пластиковые окна были безупречно подогнаны, линолеум после усиленного мытья с порошками-растворителями приведён в соответствие общему впечатлению. Но кухня — на южной солнечной стороне, предмет особой радости престарелой матери — сразу и безоговорочно была приговорена к косметическому ремонту. Зелёный, казарменный цвет кухонных стен угнетал. Александр Михайлович решил сменить обои, а одну из стен на треть облицевать керамической плиткой под предполагаемый гарнитур.
Наталья Валентиновна безусловно соглашалась со всеми его проектами, но в первую очередь и главным образом её занимала проблема дизайна. Он же вслух об этом предпочитал не размышлять: великолепие дизайна целиком зависело от содержимого карманов, а какое содержимое может быть у скромного писателя в эпоху крутых перемен?
Трезво оценив свои возможности, он решил приобрести только самое необходимое: кухонный гарнитур, мягкий уголок, стенку в свою комнату, просторный, удобный письменный стол, стиральную машину-автомат и кое-что по мелочи на «сдачу». Елизавета Григорьевна вздыхала и по новому, более вместительному холодильнику: старая «Свияга-404» выработала ресурс едва ли не с двукратным превышением, к тому ж, имела вредную привычку разряжаться выбросами вибрирующих звуков, от которых, сидя за компьютером, Александр Михайлович иногда и вздрагивал. Но с новым холодильником пришлось повременить…
Итак, составив список необходимых вещей, ответив для себя на непростые вопросы «что делать?» и «с чего начать?», Александр Михайлович начал с отпуска.
Обычно с вечера он составлял «бегунок» на предстоящий день — краткий план неотложных дел и визитов, ибо всё удержать в голове было невозможно.
Вставал обычно в шесть, под бравурные звуки гимна шумно, с плеском воды и бряканьем соска рукомойника, умывался, брился, за полчаса до завтрака неспешно выпивал чашку освежающего кофе, выходил на крыльцо своей барачной квартиры, с наслаждением выкуривал на пару с соседом Антоном Владленовичем первую сигарету, затем возвращался, отключал на священные два-три часа телефон и усаживался за компьютер. К десяти на свежую голову обычно вырабатывал дневную норму — две-три странички текста. Эти две-три странички на следующий день переписывались заново, подвергались правке, редактированию, ещё раз переписывались, а нередко в сердцах комкались и отправлялись в мусорную корзину — он относился к писателям старого замеса, вечно недовольным собой, требовательным к слову, язык и стиль был для него основой основ любого сочинения, будь то рассказ или повесть, статья или доклад.
К десяти Елизавета Григорьевна собирала немудрёный завтрак — утром сын предпочитал яйца всмятку или в мешочек, иногда глазунью с салом, гренки. С последним глотком кофе вновь подключался телефон…
День начался с визита в курирующую организацию — Департамент культуры. Председателя Александр Михайлович обычно не заставал на месте — тот круглогодично находился то в затяжных командировках, то в отпусках-отгулах, то на различных заседаниях, конференциях и выставках. Руководил культурой шустрый заместитель Юра Усов, чиновник одного с ним возраста, с утра до вечера снующий как челнок из кабинета в кабинет с неумолкаемым мобильником под ухом. С белёсыми, навыкате, глазами Усов из-за придавленного стопами бумаг стола устремился к двери, но Александр Михайлович закрыл собой проём, отсёк путь к бегству. Усову ничего не оставалось, как «запоздало увидеть», пожать руку посетителю, усадить за «стол переговоров», согласовать с ним окончательно план осенних мероприятий. После довольно-таки продолжительной, благожелательной беседы Александр Михайлович зарегистрировал в приёмной проект сметы, утряс с экономистом финансовый вопрос (вопросы имели свойство возникать постоянно и непредвиденно, но всё же ему в отличие от многих коллег по Союзу ещё пока удавалось убеждать чиновников в необходимости бюджетной подпитки организации, хоть подпитка эта год от года становилась всё скуднее и «ворчливее»).
После Департамента был архив. Визит к внештатной сотруднице краеведческого отдела альманаха. Бегло просмотрел предложенные ею в номер материалы — материалы были так себе, из тех, что под рукой, скучны и малоинтересны. Он выразительно вздохнул.
Внештатница вспыхнула.
— Александр Михайлович, я кое-что ещё тут присмотрела, завтра занесу. Сама. Лады?
Что с неё возьмёшь? Девчонка. Не взыщешь и не приструнишь — обидится, закроется архив для альманаха.
— Лады, но завтра — кровь из носу…
Из архива в темпе — успеть бы до обеденного перерыва! — к главпочтамту. Получил по доверенности заказную бандероль (а ведь просил и требовал высылать корреспонденцию на машинистку Нелли — всё как о стенку горох!). Пообедал у Натальи Валентиновны (после развода она с дочерью проживала в однокомнатной разменянной квартире в трёх минутах ходьбы от его места работы) и в два часа, как штык, был в кабинете…
С докладом о поступивших в его отсутствие звонках вошла Нелли (по совместительству — наборщица на ставке литконсультанта, а обязанности консультанта он в целях экономии бюджетных скудных средств давно взял на себя).
— С чего начнём сегодня, Александр Михайлович?
— Сегодня мы начнём с приказа. В отпуск с понедельника.
— В о-отпуск? Это — хорошо. Прекрасное начало!
— Не начало — продолжение. Начало — ордер на квартиру.
— Вы не представляете, как я за вас рада!
— Спасибо, Нелличка. Спасибо!..
Первый же телефонный звонок ввергнул в круговерть хлопот. Одному требовался редактор новой книги, другому — предисловие, напутственное слово, третьему — рецензия, четвёртому — письмо в администрацию, пятому — ходатайство, шестой с восторгом сообщал, что завтра будет в городе, просил забронировать место в гостинице («В центре, но не дорого!»), седьмой приглашал на презентацию, восьмой — на творческую встречу («Скажи там обо мне проникновенно как секретарь, Михалыч!»).
Как в последнюю инстанцию являлись начинающие авторы с жалобами на жестокосердных мэтров, трясли отвергнутыми рукописями, книжками-брошюрками. Как же так, недоумевали искренне, мои стихи («рассказики») печатала газета, а имярек разнёс их в пух и прах, строчки не оставил! Он что — умней газеты? Так не бывает, правда? К сожалению, бывает, приходиось огорчать и в утешение советовать набираться опыта, терпения, внушать, что легкого успеха в литературе не случается…
Крутился и выкручивался, но всем, увы, не угодишь, всех не обласкаешь. И как он ни старался, как ни лез из кожи, а раза два в году в какой-нибудь газете появлялись до обидного несправедливые упрёки, реплики, уколы, а то и откровенные брань и клевета. К этому он должен был привыкнуть, быть всегда готов, — должен, но не мог…
Александр Михайлович снял трубку.
— На проводе Слепак! — чётко представился голос. — Вы на месте, Александр Михайлович? Если у себя, прошу аудиенции!
Александр Михайлович обмяк. Местный графоман Иван Слепак — тихий ужас всей организации…
— Я говору, вы у себя?
— У себя, но не в себе… Что у вас, Иван Мефодьевич?
— Книга номер три вышла из печати. Срочно треба показать!
— Давай, Иван Мефодьич, завтра. Сегодня не могу. Спешу.
— Та, на пять минут, я мигом!
— Нет, нет, Мефодьич, ухожу!
— Погодьте, я на «жигуле»! К Дому подъезжаю! Доставлю в лучшем виде!
Путь к отступлению закрыт, как утром Юре Усову. Встреча неизбежна. Влип как кур в ощип…
Слепак — седовласый, кряжистый, жилистый мужик за шестьдесят, с вострыми, близко посаженными глазками с хулиганским прищуром, слыл если и не чудаком, то человеком не без странностей, весельчаком и балагуром. Клоун по натуре, он с началом перестройки заразился политической чесоткой, причём стал ярым антикоммунистом…
— Что там у тебя, Иван Мефодьевич? — Александр Михайло¬вич сел рядышком в машину — старенький «жигуль» шестой модели. — Что ещё за книга? В книге номер два были, помнится, стихи?
— Стихи, поэмы, проздравления… А в третьей — приключения и басни.
— Опять спонсоры издали?
— А то ж, — осклабился Слепак, поправив узел галстука. Он был в ослепительно белой рубашке, но в изрядно пожёванном тёмном костюме, облезлых тупоносых туфлях. — Не имей сто рублей! Сто рублей не деньги, а друзья помогут! — С задвинутой в угол заднего сиденья высокой стопки книг снял толстый, в переплёте, том с авторским портретом на роскошном супере. — Держите вот… Жду ваше резюме!
— «Приключения и басни. Книга № 3», — вслух прочёл заглавие Александр Михайлович и, повертев в руках новинку, бросил в свой портфель. — Что же, поздравляю, дома посмотрю.
— А сейчас далёко?
— А сейчас домой.
— А говорил: «Спешу!»
— Так ведь и дома ждёт работа!
Слепак вырулил на полосу.
— А что, Иван Мефодьевич, небось, и четвёртая книга на выходе? — полюбопытствовал Александр Михайлович.
— Та, не за горами!
— О чём же, если не секрет?
— Какой такой секрет? От вас, ответственный вы наш Александр Михайлович, секретов быть не могет. Скажете такое! Вы ж у нас заместо батьки… В четвёртом томе будут мысли!
— Мысли? Любопытно!
— Что же, я, по-вашему, совсем безмозглый, что ли? — насупился Слепак. — Существую, значит, мыслю. Или — наоборот? Мыслю, значит, существую… Хотите, выдам, пока едем, пару свежих мыслей? Чтоб не скучно было?
— Давай, куда деваться.
— Вот, совсем новьё, только что в блокнотик записал, чтоб из головы не выдуло: «Человек жив, пока живёт, а как помер, так его и не стало». Что скажете?
— Оригинально. — Александр Михайлович с трудом сдержал смешок.
— Я бы сказал — гениально! — уточнил Слепак.
— И много у вас таких оригинально-гениальных мыслей?
— Умных мыслей много не бывает. Мыслей ветром не заносит! — с достоинством ответствовал Слепак. — Хотя, оп! — Он встрепенулся. — Только что родил в вашем присутствии: «Ветер мыслей не заносит — ветер выдувает». Каково? Жду резюме!
— Тоже соглашусь… Ну, что-нибудь ещё!
— Ещё? Держите вам ещё: «Гениев видно сразу, но замечают после смерти».
Александр Михайлович рассмеялся:
— В этом что-то есть! Но так ли уж поголовно?
— Вы в чём-то не согласны? — прищурился Слепак. Он был явно уязвлён. — Да у нас так сроду! При жизни славы не дождёшься. Слава — дело надувное. Как только околеешь, так заголосят: «О, кого мы потеряли, о, кого мы проморгали, о, какой был ярый человечище!» Всё так, проверено веками!
— Во-первых, не ярый, — по укоренившейся редакторской привычке поправил Александр Михайлович, — а, наверное, матёрый? Во-вторых, отчасти, может, так, да стара уже песня…
Слепак аж подпрыгнул:
— Как это стара? Ни фига себе, стара! Только записал, а он — уже стара!
Вечером обложился бумагами. Каждый дневной шаг, визит и посещение, каждые слово и обещание, просьба и заявление требовали документирования. Вносила свой довесок и бухгалтер. Дважды в неделю (в понедельник и четверг) она (тоже совместитель) завозила на дом на подпись-утверждение счета, платёжки и отчёты. Её визиты неизменно начинались с вопля «SOS»: «Александр Михайлович, беда. Не беда, а катастрофа! — нечем оплатить счета за телефоны». — «Ну, что за катастрофа? — отшучивался он. — Отключат — отдохнём!» — «Ладно, что-нибудь придумаем, — обещала, успокоясь. — У меня там, в связи, в плановом, есть одна знакомая…»
За что он и ценил её.
Перед сном достал из портфеля «Книгу номер три»: «Из автобиографических воспоминаний». Слепак не мудрствовал лукаво. На первой же странице обозначил столбовые вехи:
«…Слепак Иван Мефодьевич родился в 1939 году на Украине. В доме, где я жил, до шестого класса не было света… Отец работал грузчиком, а мать в колхозе. Одежду приходилось зимой носить с родителей…
Служба на Дальнем Востоке в армии дала ему большой кругозор о познании жизни в разных местах Советского Союза. После службы я работал механиком в колхозе, инженером в «Сельхозтехнике», обучался в Политехническом институте…
За свободное печатание, раскрытие своих мыслей в поэзии, в прозе можно было угодить за решётку, или вообще не принимали печатать. Надо было преодолевать большой барьер цензуры, угодить нравам социалистической системы, в ущерб своим мыслям.
Волеизъявление к жизни, к несправедливости и в борьбе за истину выражаются в моих баснях, в стихах, в прозе, в проздравлениях, в пожеланиях и приключениях…
Только с первыми проблесками демократии человек смог вздохнуть всерьёз и высказать свои мысли на бумаге и вслух. Однако, газеты и журналы не так быстро перестраиваются, и берут печатать только по их выбору и по требованию…»
Читать без смеха дальше было невозможно.
— Ай да сукин сын — мыслитель! — Повидавший на своём веку всяких графоманов — буйных и уравновешенных, рассудительных и глупых, познавший все без исключения стадии и формы графомании, с такой дремучей и запущенной Александр Михайлович сталкивался впервые. — Ай да сукин сын Слепак!
Так проходили день за днём. Почти шесть лет. Два срока…
Подсчитывал ли кто-нибудь, сколько в городе торговых точек? Будто всё трудоспособное население от мала до велика, плюнув на учёбу и производство, ринулось с закрытыми глазами в торговую пучину как способ выживания и самоутверждения!
Впервые за последнее десятилетие Александр Михайлович предпринял обход известных ему со времен застоя магазинов, но либо вовсе их не обнаруживал в привычных нижних этажах жилых пятиэтажек, либо обнаруживал другие. Он и вообразить себе не мог, сколько магазинов одних лишь стройматериалов наплодилось за годы рыночных реформ в его отнюдь не многолюдном городе. Каких только названий не понапридумывали мебельным, строительным, хозяйственным магазинам владельцы разного рода «ЧП»! «ДОМострой» и «ДОМовой», «ДОМовёнок» и «Твой дом», «ДОМино» и «О’ Ля-Ля!..»
— Вот уж вправду — о, ля-ля!
С утра понедельника он начал плановый объезд с отдалённого южного микрорайона, чтобы по мере следования автобусным маршрутом из конечной к изначальной точке (месту жительства) посетить все эти «домострои», эти «домовые» с «домовятами» в придачу.
Выбор был, но никудышным оказался выборщик. В «Домострое» обратился к продавцу:
— Не поможете ли мне в выборе обоев?
— Какие вам нужны? На флизелиновой основе? Под покраску? Крашеные?
— Мне нужны для кухни.
— Смотря какая кухня! — Элегантный молодой человек с биркой торговой компании на лацкане пиджака слегка пожал плечами. Намётанным в оценке покупателя взглядом опознал типичного профана, интеллигента-лоха, коему не грех всучить под маркой первоклассного самый залежалый, неходовой товар. На несколько мгновений в нём вспыхнула борьба человека с менеджером. Верх взял человек. — А лучше посоветуйтесь с женой. Как правило, жёны не ошибаются.
Оценив тонкий юмор, Александр Михайлович позвонил Наталье Валентиновне:
— Наталка, посоветуй… Есть синенькие, прочные, в тёмные квадратики. Как думаешь, пойдут?
— Сашу-уня, что ты говоришь? Какие могут быть квадратики? Без меня не брать! Встреть меня с работы и поедем вместе. Где сейчас находишься? Я позвоню на сотовый!
К вечеру с Натальей Валентиновной вновь были в «Домострое». Она дважды обошла шеренги выставочных стендов с образцами обоев, придирчиво рассматривала расцветки и тона, оценивала качество на ощупь, сопоставляла и соотносила с проявлявшимся в её воображении цветом гарнитура. Наконец остановилась в выборе…
У того же продавца, стыдясь своей неосведомлённости, Александр Михайлович поинтересовался, какой из выставленных на витринах клеев подходит для данного вида обоев. Продавец ответил шёпотом. Человек в нём окончательно подавил менеджера («Молодёжь де у нас не такая, молодёжь де у нас непутёвая — разная у нас молодёжь, как и люди пожившие!»).
— У нас не берите, — шепнул он доверительно, — у нас хороших клеев пока нет… Возьмите в «Домовёнке».
За обоями последовал поиск керамической плитки, специальных кисточек и клеев, потолочных плинтусов и прочей мелочёвки — от разнокалиберных шурупов-дюбелей до электродрели…
Дело осложнялось тем, что у Александра Михайловича не было машины. Не потому, что был не в состоянии приобрести «жигуль» или «волжанку» — он мог себе позволить если не «девятку», то такую, как у Слепака, шуструю «шестёрку» — мог, но не имел желания, ибо с детства был к машинам абсолютно равнодушен. Кроме руля велосипедного, в руках иного не держал, а с тех пор, как заразился окаянной графоманией, то бишь сочинительством, о собственной машине не допускал и мысли. Какая, к дьяволу, машина, если она, как капризная женщина, требует к себе постоянного внимания? Когда возиться с нею человеку, без остатка отданному творчеству? На какие шиши приобрести гараж? В то время когда цены на бензин, судя по столбцам цифр на автозаправочных колонках, взмывают ввысь со скоростью ракет?
А пустившись в многодневный марафон, он впервые, может, за прожитый «полтинник» пожалел, что без «колёс». На «колёсах» за полдня объехал бы все эти «домострои», купил необходимое и без автобусных хлопот, в багажнике доставил бы к месту назначения.
С чего начать? С обоев или с плитки? Александр Михайлович начал со второго. С помощью рулетки и карандаша разметил на стене «площадку» высотой в три плитки (с ходу совершив первую грубейшую ошибку — до покупки гарнитура. Приобретённый позже гарнитур оказался выше и закрыл розетки, пришлось переставлять их из «родных» гнёзд в новые).
Сделав на стене засечки для крепления раствора, «мастер» встал в тупик. Уж чего, казалось, проще: бери в руки шпатель, бросай раствор на плитку, «вдавливай» её по линии разметки (вторая грубая ошибка заключалась в том, что начал выкладку по верхней — не по нижней линии). Но чем разрезать плитку для облицовки углов? На эти простейшие для мастера вопросы не было ответов. Он не только не умел обращаться с плиткорезом, но и не имел понятия о нём…
К концу первой недели он сдался. Убедился, что без специалистов не обойтись. Вечером достал подшивку городской газеты. Из объявлений о предлагаемых строительных услугах выписал с десяток номеров. Но по одним не дозвонился, по другим просили перезвонить. Наконец уверенным, твёрдым мужским голосом он был обнадёжен («Что у вас? Ремонт? Капитальный? Косметический? Ах, замена обоев и облицовка стены? Всего-то? Сделаем, конечно!»). Назначили встречу на девять утра с целью осмотра объекта и определения объёма.
В 9.00 Александр Михайлович был в новой квартире. Спокойно ждал до десяти, беспокойно — до одиннадцати.
К двенадцати продолжительная трель дверного звонка вывела из состояния углублённости. В прихожую вошёл высокий сухопарый парень лет двадцати пяти с красивыми, точёными чертами лица азиатского типа, в светлой, грубой вязки, безрукавке, с модной в молодёжной среде малиновой татуировкой на загорелом до шоколадного отлива предплечье.
— Тимур! — представился он коротко и тут же уточнил: — Вообще-то, не Тимур, но для русского уха моё таджикское имя незапоминаемо. — Сам же говорил на безупречном русском без акцента.
— Какая разница, Тимур так Тимур. Хорошее имя! — Обворожительная улыбка на красивом, смуглом лице парня располагала к доверительности. — Григорьев. Александр Михайлович. — Широким жестом пригласил Тимура в кухню.
Тот скользящим взглядом окинул помещение.
— Недавно получили?
— Можно сказать, на днях.
— Примите поздравления!
— Спасибо.
— Значит, плитка и обои?
— Совершенно верно.
— Ладно. Плитка где?
Александр Михайлович открыл дверь на лоджию, показал коробки с плиткой, бумажные пакеты и кули.
— Ладно. Хорошо. Когда приступим к делу?
— Чем быстрей, тем лучше. Вы берётесь сами?
— У меня бригада.
— Вот и веди, Тимур, свою команду!
— Вас устроит вечернее время?
— Вполне.
— Ладно. Хорошо. Договорились. Завтра ровно в девятнадцать со мной придут две женщины.
Александр Михайлович внезапно спохватился.
— А о цене не столковались. Сколько это будет стоить?
Тимур лишь отмахнулся:
— По вашему объёму — не больше штуки зеленью. Завтра скажу точно.
Минута в минуту в назначенный час явились бригадир и с ним две женщины в забрызганных известью и красками халатах. Таджичка и широколицая курносая славянка с мощным торсом.
— С объекта на объект, — пояснил Тимур и крепко пожал руку. Провёл «бригаду» в кухню, на родном языке выдал женщинам задание. Они выслушали молча, кивая после каждой его краткой, повелительной фразы. Отдав распоряжения, Тимур коротким жестом пригласил хозяина в прихожую.
— О цене конкретно. Это будет стоить четыре восемьсот.
Александр Михайлович опешил. Слишком быстро, навскидку бригадир оценил работу, но торговаться и нелепо, и бессмысленно.
— Устраивает ли вас моя цена? Вы в чём-то усомнились?
— Устраивает, нет ли, но — договорились…
— Ладно. Хорошо. У меня к вам просьба. Сумму, на которой мы сошлись, женщинам не сообщать, расчёты с ними не производить — всё через меня. Такие у меня, знаете ли, принципы. Как бригадир за качество работы отвечаю я. В ваших интересах… И — последнее, — Тимур взглянул на часы. — Считайте, устный договор мы с вами заключили. Вы же не настаиваете на письменной форме?
— К чему излишние формальности? Есть ваш телефон. Я вам доверяю.
— Да и объём не тот! — поддержал Тимур. — Так вот, договор наш с предоплатой: половину суммы вы должны мне сразу. То есть две четыреста. Наличными. Сейчас.
Червь сомнения шевельнулся в обнадёженной на скорое начало работ душе, но пресловутая «воспитанность» отмела возникшее подозрение…
— Если нет наличными сейчас, перенесём на утро! — на уступку пошёл бригадир.
— Я заплачу сегодня.
Тимур небрежно скомкал деньги, сунул в задний карман джинсов.
— Женщины будут работать в ночь. Я подъеду утром. Сам приму работу.
Надо отдать должное работницам. Примчавшись чуть свет на такси из барака, Александр Михайлович застал их курящими на лоджии в ожидании бригадира. На безупречно наклеенных ночью обоях резвились солнечные блики.
Через пять минут подъехал и Тимур. С разгона вбежал в кухню, окинул стены быстрым, цепким взглядом, немо вопросительно уставился в хозяина.
— Отлично, бригадир. Молодцы, девчата! — похвалил работ¬ниц Александр Михайлович.
Но Тимур вдруг грозно сдвинул брови.
— А пол кому оставили? — обратился к женщинам по-русски. — Кто за
вами должен грязь убрать? Живо закатали рукава и помыли пол!
И вновь таджичка со славянкой безропотно подчинились. Через полчаса линолеум блестел…
— Вот теперь свободны. Подождите там, в подъезде…
Едва закрылась дверь, Тимур обратился к хозяину:
— Завтра придёт облицовщик. С помощником. Так же, к семи вечера. Вас устроит это время?
— Да, вполне, не беспокойтесь!
— И ещё есть просьба. — Он замялся. — Видите, в чём дело… Я вчера поиздержался непредвиденно, а сейчас обязан рассчитаться с ними. — Он кивнул на дверь, имея в виду женщин. – Не могли б вы мне помочь? То есть, заплатить вторую половину сейчас, а не завтра? Был бы вам весьма признателен. Но и не настаиваю: договор есть договор.
Что оставалось делать? Так откровенно признавался он в растрате чужих денег, так убедительно смотрел своими чёрными, красивыми, повинными глазами, что последние сомнения рассеялись. Да и разве он уже не доказал свою порядочность?
— Раз такое дело, я не возражаю. Я вас понимаю.
— Я вам премного благодарен! — Тимур встряхнул его ладонь. — Значит, как договорились. В девятнадцать. Завтра.
Тимура Александр Михайлович больше не увидел. Ни «завтра», ни «послезавтра». Так и не явились обещанные им облицовщик с помощником.
Не поверив, что обманут, позвонил.
— Какого, к дьяволу, Тимура? — ответил сиплый женский голос. — Этого Тимура уже полгорода разыскивает! Кто такой? Не знаю!
— Как кто такой? Строитель!
— Много здесь строителей! Но Тимура нет. Не знаю.
— А я куда попал?
— На вахту.
— На какую вахту?
— А вам какую надо? — на крик сорвался голос. — Вот и звонят, вот и звонят куда ни попадя, а куда — не ведают! Тимура им подай!
В бараке днём зашёл Антон Владленович.
— Лох ты стопроцентный! — выслушав соседа, рассмеялся он. — Умный человек, а голова садовая. Извини, конечно… Но разве можно вот так, с ходу, доверяться каждому? Мало вас, таких вот лохов, учат сплошь и рядом, а вам всё не впрок.
— Может, заявить в милицию?
— На кого, Михалыч?
— Да на проходимца этого.
— Заяви, ага. Ты уверен, он — Тимур? Может, он Абдурахман какой-нибудь?
— Но ведь давал же объявление в газету. Должен там остаться его адрес? В редакции заглядывают в паспорт?
— Брось, Михалыч, трепыхаться. Все бесполезняк. Никто там в паспорта заглядывать не будет. И разыскивать — никто. Сегодня он по сотику сообщит один, а завтра другой номер. Он таких, как ты, за месяц, знаешь, сколько облапошит? И был таков, с собаками не сыщешь! Ты только что родился? Не видишь, да, какой в стране бардак? Так что, проглоти. Завтра — пятница? Заеду. Гляну, что там у тебя. Я вообще-то плитку клал, понятие имею…
Эти хлопотные дни на многое открыли Александру Михайловичу глаза. Он будто вышел вдруг из продолжительного летаргического сна и очутился в иновременном, незнакомом мире. И ясно осознал, что с уходом в литературу, с погружением в писательскую и околописательскую суету сует давно и безвозвратно выпал из реальной жизни, к «иновременной» был не готов, а опыт старой — деревенской да и барачной тоже — нынешней не востребован.
Чем не о, ля-ля?!
Вечером, валясь с ног от усталости, приехал к Наталье Валентиновне.
Она открыла дверь и, пока он раздевался, не сводила с него глаз.
— Опять выжат, как лимон?
— Маленько есть. — Он повесил куртку в гардероб, надел разношенные шлёпки.
— Может, ванну примешь?
— Можно, но чуть позже… Дух переведу.
— Я поставлю чай…
— Минутку! — Он заключил её в объятия, звучно чмокнул в щёку.
— Отпусти, ослушник. Не буду целовать тебя!
Он «грозно» сдвинул брови.
— Пачэму так, жэнщина!?
— Потому что непослушный. Ты погляди-ка на себя… На тебе же лица нет. Нельзя же так, Сашуня!
— Бу-удешь! Потому что мы — хорошие!
— Хорошие, хорошие, — сдалась Наталья Валентиновна после затяжного поцелуя в губы. — Только — непослушные… Выпусти меня из своих объятий. Прилёг бы на минутку. Сейчас тебе подушку подложу. — Она пригласила его в комнату. — Ты ведь не ужинал сегодня? Что тебе на ужин приготовить?
— Что-нибудь полегче. Эльвирка не звонила? (Дочь Натальи Валентиновны проводила лето у бабушки в станице, на Кубани.)
— Позвонит сегодня. Вечером. — Наталья Валентиновна присела на диван. — Сашуня, что хочу сказать… Ты не против, если съезжу на недельку к матери? Проведаю Эльвирку?
— Какое может быть тут «против»? Поезжай, конечно.
— К школе нужно подготовить. Купить учебники, обновки. Первый год в чужую школу, в чужой класс…
— Я всё понимаю. — Он взял с придвинутого столика вчерашнюю газету, мельком просмотрел программу и отложил на место. — Ты хорошо подумала?
— Ты о чём, Сашуня?
— Ты всерьёз надумала оставить дочь в станице?
— Да.
— Ей там будет лучше?
— После северного города нелегко в станице будет. После мамочки у бабушки тоже нелегко… Душа болит, конечно. Но ведь другого выхода у нас с тобою нет… Мы будем на каникулы брать её к себе. Наши на каникулы своих детей — на юг, а мы свою — на север. Так даже интересней…
…От прикосновения к губам он с трудом раскрыл глаза. Перед ним, склонясь, стояла Наталья Валентиновна.
— Я, кажется, немножечко вздремнул!
— Ничего себе, немножечко! Больше двух часов! Причём храпел ужасно. Ты никогда так раньше не храпел. Я читала где-то: храп — симптом болезни сердца. — Она верна была привычке видеть в каждом чихе повод для беспокойства. — Тебе обследоваться с сердцем нужно, вот!
— Что за глупости, Наталка?
— Вовсе и не глупости, Фома ты мой неверующий! К твоей собачьей должности добавилось и бремя забот по квартире. Не загоняй себя, Сашуня, никуда она не денется, эта квартира, сделаешь всё потихоньку…
— Хорошо, я постараюсь, — бодро обещал он.
Глубокий сон — великий лекарь. Два часа — и усталости как не бывало.
— Будешь ужинать или в ванну?
За ужином Наталья Валентиновна делилась с ним тревогами — в отделе ожидается большое сокращение, как бы и её не вымели на улицу.
— Не переживай раньше времени, — успокоил он.- Может, всё и обойдётся.
— Может быть, и обойдётся. — Она в задумчивости втёрлась щекой в его плечо. — Когда ты рядом, я ничего, Сашуня, не боюсь…
— Я тоже, — отшутился он.
— Не насмешничай, негодник! — Она легонько ущипнула его за бок. — Я серьёзно. У меня есть ты — остальное не важно. Вдвоём не пропадём.
— А пропадём, так вместе, — развил он её мысль. — Негоже нам с тобою пропадать поодиночке.
Какое-то время она раздумывала: обидеться на чёрный юмор или согласиться. Решила всё же согласиться.
Уже в постели, ночью, прильнув к нему всем телом, спросила жарким шёпотом:
— Сашуня, ты меня не бросишь?
— Что ты! Что за мысли?
— Никогда-никогда?
— Никогда.
— Я так долго была одна. Я боюсь, Сашуня.
— Выкинь эти мысли!
— Я так рада за тебя. Я так надеюсь, что у нас теперь всё будет по — другому. В новой квартире всё будет по-новому. Лучше. Красивее… Правда?
— Правда. Всё у нас с тобою будет по-другому. Как говорит сосед Владленыч, всё будет по уму.
— И мы всегда-всегда будем вместе?
— Всю оставшуюся жизнь.
— И умрем в один день?
— По законам сказки. — Он поцеловал её плечо, привлёк, поймал губами её губы, коснулся мочки уха.
— Нет, мы не умрём, — возразила она. — Мы будем жить вечно-вечно. Потому что поздно встретились. Поздно нас судьба свела…
— «Вечно-вечно», — по привычке мысленно отметил он.
— Потому что только начинаем жить.
— Это в пятьдесят-то?
— А что нам пятьдесят!
— Для мужчин не возраст, а вот для нас, несчастненьких, и сорок — глубокая осень. Но до серебряной свадьбы мы с тобой, Сашуня, доживём!
— Доживём до золотой!
— Ладно. Я согласна. Я тебя буду беречь. Ты будешь у меня проходить процедуры. Кстати, ты желудочную травку продолжаешь пить?
— Травку? Травку пью.
— Лгунишка. Вижу по глазам, забыл уже про травку. Ну, ничего, вот будем вместе, я тебя заставлю и микстуры уважать, и соблюдать режим.
— И зарядку делать?
— И зарядку — да. А ещё мы, знаешь, что с тобою учудим? — Она тихо рассмеялась. — Мы с тобой займёмся бегом. Оздоровительным, Сашуня. По утрам будем бегать по три километра. От дома до холма. Ты со мной согласен?
— С тобою я на всё согласен. На любые пытки.
— Ты неисправим!
Он уткнулся лицом в её мягкие волосы…
За двадцать лет барачной жизни мебель Александром Михайловичем обновлялась от случая к случаю, а вынужденно купленный осенью книжный шкаф (на полу пылились стопки книг) к весне сопрел от сырости, облицовка сморщилась, потрескалась. По вечерам он упаковывал пожитки в коробки из-под телевизоров и ксероксов, привезённые откуда-то по его заказу Антоном Владленовичем, а ветхую мебель обрекал в последний путь на свалку.
Елизавета Григорьевна вздыхала-сокрушалась:
— Да как же так? Я свой комод не брошу. Его отец твой делал, Саша. Куда же я добро своё сложу?
— Всё твое «приданое» в одном шкафу поместится.
— И сундук не брошу.
— А сундук возьмём. Как же нам без сундука-то?
Мать и радовалась предстоящему переезду, и тяжело переживала неминуемое расставание с привычной обстановкой, с людьми, с которыми сроднилась. Он душой и сердцем понимал и чувствовал, как дорога ей каждая вещица…
С новой мебелью было сложнее. Выбор диктовался Натальей Валентиновной.
— Оставь меблировку мне! Это не твоя стихия! Ты в этом ничего не смыслишь! Сосредоточься на ремонте!
Легко сказать — сосредоточься! В ожидании Антона Владленовича решил подвесить люстру. Спохватился: до сих пор в квартире — ни стола, ни стула, ни стремянки. Пустяки и выбивали из рабочего настроя. Что делать? Брать такси и ехать за стремянкой? Пока он размышлял, зазвонил мобильный.
— Александр Михайлович, ответственный вы наш, вы дома или где? Звоню, звоню, как в пустоту, будто все вы у себя там, как динозавры, вымерли!
«Господи, Слепак! Его мне только не хватало!»
— У себя, Иван Мефодьевич! Отдыхаю. В отпуске… Что там у тебя?
— Вы прочли мой том?
— Увы, не до конца…
-Вот и хорошо!
«Это что-то новое!»
— Там на семьдесят девятой, сто тридцать шестой и триста девятнадцатой страницах мною обнаружены ошибки. В смысле, отпечатки. Треба их исправить. Вы не возражаете?
— Вы в каждом экземпляре исправляете ошибки?
— Самолично, да!
— Заче-ем? Ну, продиктуйте, если важно, я внесу поправки. Сам. Зачем вам утруждать себя?
— Та, без меня не разберётесь! Я — на «жигулёнке». Мигом!
— На «жигулёнке», говоришь? («Гора едет к Магомету? Почему бы не воспользоваться машиной Слепака? Всё равно ведь от безделья мужик дурью мается!»). Запиши мой новый адрес…
— А-а, так вы, наш уважаемый Александр Михайлович, в новую квартиру переехали? Проздравляю, проздравляю! Я сейчас. Я — мигом!
— Жду, Иван Мефодьевич!..
Через час со Слепаком привезли стремянку…
— Если треба помочь, всегда под козырёк! — уверял Иван Мефодьевич. — Вам, ответственный вы наш, я всегда готов! – Он сам подвесил люстру, лихо спрыгнул со стремянки и оценил: — Вот так!
Пока на подоконнике, как школьник от усердия высунув язык, вносил поправки в «Книгу номер три», пришёл Антон Владленович. С интересом осмотрел комнаты и кухню, «монолит» и плитку.
— Дел-то! — Он решительно снял куртку. — А вообще-то, не с того мы начинаем. Сегодня — пятница, сосед.
Александр Михайлович не сразу уловил намёк.
— Ну и что с того, что пятница?
— Так ведь – «день шофёра». Давай-ка для начала за пивком. Так и так «спасибом» не отделаться… Там, за углом, есть магазинчик…
— Давай, Антон, после работы. Сделал дело — гуляй смело!
— Первый день меня знаешь? — Антон Владленович обиделся. — Потом мне и на дух не надо. А сегодня — день святой!
Соседа по бараку Александр Михайлович знал, слава богу, двадцать лет. «Святой день» перетекал в пьяную субботу, суббота плавно — в «отсыпное» воскресенье, воскресенье — в трезвый понедельник…
— Так что дуй за пивом. Это тебе первое задание. Всё равно здесь от тебя толку будет мало!
— Если треба, я на «жигулёнке»! — вызвался Иван Мефодьевич.
— Возьми тогда и рыбки к пиву, — капитулировал хозяин. — В том магазинчике есть вяленый чебак.
Через четверть часа Слепак вернулся с упаковкой баночного пива и полным полиэтиленовым пакетом. С прищуром взглянул на Александра Михайловича.
— Ладно, доставай! — отмахнулся тот.
Слепак достал бутылку «Гжелки», с десяток чебаков и полбулки хлеба.
Расположились на полу…
Случайное знакомство Антона Владленовича с Иваном Мефодьевичем после второй стопки «Гжелки» и пары банок пива на почве столкновения двух полярных мнений о текущей российской политике в целом и «коммуняках» в частности высекло искру, воспламенившуюся в ссору. Если «баснописец и мыслитель» страдал ярым антикоммунизмом, то шофёр и автослесарь сочувствовал КПРФ.
Когда Иван Мефодьевич навскидку выдал с полдюжины «свежих» мыслей, в том числе и «гениальную» (человек, мол, жив, пока живёт), Антон Владленович с сомнением взглянул на Александра Михайловича:
— Что, он вправду сам придумал?
— Какие могут быть сомнения? — Иван Мефодьевич принёс подписанную «глубокоуважаемому Александру Михайловичу» «Книгу номер три». — Я и вам бы подписал, да с собою экземпляра нет. Завтра привезу!
Антон Владленович развёл обескураженно руками.
— Куда ни кинь, всюду писатели! Что-то развелось вас ныне на Руси. Плитку выложить — проблема, а книгу настрочить — пара пустяков…
— Свобода, слава богу! — имел неосторожность обронить Слепак. — Каждый волен выражать свои мысли на бумаге.
Оппонент насторожился:
— От кого свобода?
— Да от коммуняк.
— А что вам коммуняки? В цепях держали, да?
Иван Мефодьевич смешался, но тотчас и оправился от краткого смятения.
— А вы забыли, сударь, в каком тоталитарном государстве жили? Да при коммунистах…
— Ну что, ну что при коммунистах? — привстал Антон Владленович. — Да при коммунистах в стране порядок был. А что сейчас? Бардак! Погром!
— Вы с какого года? — прищурился Слепак.
— С пятьдесят четвёртого. Пожил при коммунистах, пожил при демократах, будь они неладны! Могу сравнить и сопоставить. Было государство, был СССР! Что от него осталось? Одно воспоминание. Всё раскрошили, распродали сволочи. Русский народ в быдло превратили! Чем не угодили коммуняки?
— У вас плохая память! — раздухарился и Слепак. — А я… Я помню всё! Я Политехнический окончил на Украине. С направлением на должность инженера приехал в «Сельхозтехнику». Начальник встретил, поболтал о том о сём, направление моё не глядя подмахнул, а потом возьми да и спроси: где встал на партучёт? А я был непартейный. Так он, собака, счёты чуть в меня не запустил! И не дал работать. Вот. А сам умел лишь водку жрать да «Хай живе КПСС» на митингах орать! «Чем не угодили!» Вы, сударь, лиха не хлебнули!
— Хлебнул, хлебнул и лиха! — вскипел Антон Владленович. — Мы с ним, — глазами показал на Александра Михайловича, — двадцать лет в бараке! Двадцать лет в одну уборную ходили, грубо выражаясь! Он не даст соврать. Мои предки раскулачены, в «тридцатых» сосланы на Север. Родители в бараках родились, в бараках умирали. На фронт шли из бараков. И не «за эту» — за свою страну проливали кровь! Не мстили, зла не помнили. И мы — их внуки — из бараков до сих пор не выйдем!.. «Я не позабуду!» Мстители нашлись! Вы не коммунякам — вы народу мстили. Вот такие мстители разрушили державу! И ты, мыслитель хренов, видать, из той породы!
— Страну разрушила система, — возразил Слепак. — Жили как рабы. Как рабочий скот! Попробуй вякни недовольный! Знаешь где оказывался? Прочтите, сударь, Солженицына. У вас плохая память!
— Всё, мужики, кончай дискуссию! — встрял Александр Ми¬хайлович. — Пора искать консенсус…
— Да он тупой, как валенок! — вскричал Антон Владленович. — Извини, Михалыч, но я с твоим коллегой близко… во поле не сяду. И водку пить не буду!
— А пиво? — спросил как ни в чём не бывало Слепак.
— А пива больше нет, — обнаружил вдруг Александр Михайлович.
— Та, в чём же дело? Будет! Вы тут покурите, я мигом обернусь! — Слепак без лишних слов отправился за пивом.
— Михалыч, я с ним пить не буду, — сопел Антон Владленович. — Ты где его надыбал?
Александр Михайлович одёрнул:
— Остудись, Антон. Слепак — добрейший человек. Мухи не обидит. Ну, начитался, нахватался теледемократии… Ты погляди-ка на него, ведь он доверчив и наивен как ребёнок.
— Писатель тоже мне нашёлся! «У вас плохая память!» Прям как моя Тонька. Памятливая — жуть! Шубу обещал когда-то ей купить… Года два тому назад. С тех пор покоя не даёт. Вот и пилит, вот и пилит…
— Писатель из него такой же, как из тебя хормейстер, а из меня шофёр, но жизнью мужик битый… А Тонька что? Пусть пилит. Заслужил. Не обещай! Тонька, как все жёны…
Антон Владленович вздохнул и присел на корточки.
— Нет уж, не скажи… Я тебя, ты знаешь, уважаю. Мы с тобой за двадцать лет не чужими стали. Наталья Валентиновна, я бы сказал, другая! Но у меня вопрос, Михалыч. Вопрос прямой, как палка. И ответ мне дай прямой, без загогулин… У тебя с Натальей серьёзно или… как?
Вопрос застал врасплох. Поперхнувшись недопитым пивом, Александр Михайлович отставил свою банку.
— Вопрос, конечно, интересный. Прямо в лоб вопрос.
— Вот и ответь мне в лоб, я сбоку не люблю!
— Разве я похож на легкомысленного? В пятьдесят-то лет?
— Знаю я тебя. И Наталью Валентиновну немножко тоже знаю. Такая женщина, Михалыч! Эта не предаст, не бросит, что бы ни случилось. Поверь, я женщин видел. Значит, маху дал с квартирой… Как всегда, поскромничал. У тебя — старуха-мать, у неё — девчонка. Куда ж вы вчетвером-то? А был бы штампик в паспорте… Ты собираешься с ней жить? Расписываться думаешь?
Он задал вопрос, на который не было готового ответа.
— Тут всё сложней намного, чем думаешь, Владленыч. Поставить в паспорте печать — это ли проблема? Но — ради третьей комнаты? О чём ты говоришь? Глупо и нехорошо. Были в моей жизни и штампики, и жёны… Где они теперь? Я их не виню. Вина — во мне, Владленыч. Им мужик был нужен в доме — хозяин и защитник. Надежда и опора. А что я мог им дать? Ты помнишь, как я начинал, когда приехал из деревни? Понадобилось десять лет, чтоб достучаться до редакций! Ещё десять, чтоб добиться первой книжки. Вы, друзья мои, ровесники, ушли вперёд по жизни, а я барахтался в своих нескончаемых проблемах. Через не могу! Вечное бездомье, безденежье, бесхлебье…
— Так то было в юности… Теперь-то на ногах?
— На ногах-то на ногах, да опора зыбкая. Всю жизнь провёл за письменным столом. А чего добился? В чём я преуспел? Не знаю, что со мною будет завтра, чем и как я буду жив, где служить — не ведаю. Какая из меня защита и опора? Что я могу ей дать? Она достойна лучшей доли. Оставлю дверь открытой…
— Да она ради тебя — на любые жертвы! Ты этого не видишь?
— Вижу и ценю. Но такую женщину и жальче!
Спозаранку забежал Антон Владленович. В трусах, в несвежей майке.
— Михалыч, выручай, дай взаймы сотнягу! Не помню, чем вчера закончилось… Я твоему мыслителю морду не набил?
— Да ну, какую морду! После третьего забега в магазин вы с ним так чудно пели!
— Мы-ы? Пе-ели? С ним? Какую? — Антон Владленович с висков взъерошил волосы.
— «Ой, то не вечер да не вечер…».
— «То не вечер»? Ишь ты! Ладно, не смертельно. Главное, что морду не набил. Извини, Михалыч, но я сегодня не работник. В понедельник заскочу. Дай сотнягу, побегу, а то моя пойдёт разыскивать меня!
В отличие от оппонента Иван Мефодьевич оказался в добром здравии и бодром настроении. Приехал в новую квартиру к девяти утра со своими шпателем и кистями, с приспособлением под мышкой, похожим на широкую лыжу с капканом вместо крепления, оказавшимся плиткорезом.
— Глаза боятся — руки делают! — заявил с порога. В синем, с иголочки, комбинезоне, в чёрном берете, седовласый, преисполненный достоинства, он воскресил забытый образ строгого наставника из заводского цеха. — Рукава закручивай, Александр Михайлович. Сегодня — я вам редактор! Вы редактором будете завтра, в Доме писателей! — Он был настроен решительно. — Берите-ка мешалку, размешивайте в банке «монолит». Да как следует мешайте!
Когда был выложен полный нижний ряд, и от плитки с разветвлёнными синими прожилками отразился свет электролампы, Слепак, распрямясь в полный рост (что, впрочем, удалось ему с трудом), отступил на шаг, прищурился.
— Ну, как наша работа?
— О, ля-ля, Иван Мефодьевич!
— Так я ж и говору: глаза боятся — руки делают!
Август пролетел в непрерывных хлопотах. Из магазинов завозилась, собиралась мебель, закреплялись потолочные карнизы, подбирались и заказывались по размерам шторы. По вечерам Александр Михайлович с помощью соседа и Ивана Слепака перевозил пожитки. Наталья Валентиновна задержалась на Кубани из-за болезни матери. Звонила каждый вечер. («Сашуня, как ты там? Не переутомляешься? Пьёшь ли, как велела, травку?» — «Травку? Травку пью, Наталка. Пью!» — «Береги себя!» — «Вы тоже. Не слишком жарьтесь там, на солнышке!»)
Но всё имеет окончание…
Однажды позвонил из Департамента Юра Усов. Губернатор подписал распоряжение. Нужно было выходить, впрягаться в подготовку отчётного собрания.
…Александр Михайлович сидел за компьютером, не в силах возобновить прерванную полтора месяца назад на полуслове повесть… Повесть, которая легко и свободно шла ещё за сутки до «чрезвычайного происшествия» — извещения об ордере на квартиру, застопорилась. Он где-то упустил нить повествования, утратил интонацию да и мысль, подвигшая весной на новую работу, теперь не казалась столь важной и необходимой. И прежде случалось терять интерес к собственному произведению уже, казалось бы, на завершении, с лёгкой досадой откладывать рукопись с приложенной дискеткой на верхнюю, «складскую», полку шкафа в надежде на «своё» время, которое порой и приходило — рукопись внезапно завершалась за один присест, на одном дыхании.
Он встал с крутнувшегося кресла, прошёл в кухню, включил электрочайник и вышел на лоджию. С утра шёл мелкий, нудный дождик. С высоты третьего этажа долго глядел на мокрую, тускло освещённую фонарями улицу…
— Вот и отпуск позади, — подумал вслух. И повторил: — Весь отпуск! — И ужаснулся вдруг от мысли: — И — ни строчки, ни полстрочки… Ни разу за компьютер не присел. Богом дарованные полтора месяца в землю зарыты! Сорок четыре календарных дня! О, ля-ля!
В кухне засвистел вскипевший чайник. Он приготовил кофе, налил себе чашку, поставил под правую руку на стол. В комнате матери беззвучно мерцал телевизор. Вернулся, пультом отключил его, полагая, что мать спит… Но Елизавета Григорьевна не спала…
— И тебе не спится? — Приподнялась на локте, всмотрелась в будильник. — Который час-то? Третий?
— Пятнадцать первого… Спи, мама.
— Не спится что-то мне сегодня, — пожаловалась мать. — Да и ты не спишь, я слышу, а устал ведь за день.
— Спи, я поработаю.
— Наташи не было сегодня?
— Наталья на Кубани, задержится у матери…
— Как это — задержится? Приехала она. Звонила днём. Просила, чтоб перезвонил.
— Что ж ты сразу мне об этом не сказала?!
— А голова дырява стала. Запамятовала я. Ты уж позвони, не обижай её.
— Хорошо, я позвоню.
Мать глубоко вздохнула.
— Саша!..
Он приостановился.
— Ты только не серчай… Выслушай меня. Я домой хочу. В барак… Мне там уютней было.
— Что за новость, мама! Разве ты не дома?
— В бараке было проще. Я там с утра до вечера среди людей топталась, а тут как птаха в клетке… Во двор ни выйти ни сойти — ступеньки больно склизкие, крутые… Я по земле соскучилась. Ты не обижайся. Гнётно мне в квартире.
«Гнётно», — повторил он мысленно. — От слова «гнёт»… Как точно!»
— Не выдумывай, мама. Привыкнешь. Всё будет хорошо. Всё у нас с тобой будет лучше некуда. Разве ты не заслужила хорошей квартиры? Спокойной и уютной старости?
— Может, заслужила… Да только вот и вам с Наташей житья не даю… Я вам мешаю, Саша. Я стесняю вас…
— Что ты несёшь?!
— Стесняю. Вижу, не сердись…
— Это невыносимо. Спи. Спокойной ночи!
Мать обиженно умолкла.
Он присел к компьютеру. Обхватил руками голову. Гнётно было на душе этой душной ночью!.. Наталье Валентиновне позвонил перед рассветом.
— Сашуня, милый, ты? Знаю ведь, что ты! Ты почему молчишь? Я не сплю, я жду звонка!
— Здравствуй… С добрым утром.
— Наконец-то! Здравствуй! Ты работал? Опять всю ночь писал? Опять за старое, ослушник?
— За старое, Наталка…
— А по-новому, Сашуня? Ведь ты же обещал ночами не работать… По-новому нельзя?
— Увы, не получается.
— Ну и пусть. Пусть будет так, как получается… (Лёгкий вздох смирения). Наверное, так лучше.
— Почему не позвонила перед вылетом? Я встретил бы тебя в аэропорту.
— Твой нахальный сотовый весь день не принимал наши с Эльвиркой вызовы.
— Ваши с Эльвиркой, ты сказала?
— Да. Она со мной. Мы вернулись. Обе. Я не смогла её оста¬вить…
Он медленно опустил на стол трубку. С закрытыми глазами откинулся на спинку кресла…
— Ты почему молчишь, Сашуня?
— Вот и у тебя не получается по-новому, — произнёс раздумчиво после недолгой паузы.
— И у меня, ты прав…
— Ты молодчина у меня… Пусть будет так, как получается! А Эльвирка… Спит?
— Спит без задних ног. Умаялась в дороге.
— Пусть спит… Не разбуди. Поцелуй её.
— Ты нас ждал, Сашуня?
Ждал, Наталка. Я вас очень ждал…
Утром принтер выдал лист с единственной неполной строчкой: «Писатель Григорий Михайлович Александров получил квартиру…».
