Воспоминания Новоселова А.Д.
«Мои родители, отец — Новоселов Дмитрий Михайлович, 1889 года рождения, мать — Новоселова Мария Петровна, 1890 года рождения, были высланы в феврале месяце 1930 года из села Канаши Шадринского района Курганской области в Самаровский район Тобольского края Омской области, ныне Ханты-Мансийский район Тюменской области. Наша семья состояла из семи человек — дочь и четыре сына, старшему — 16, младшему — 4 года, мне было 11 лет. Детская память бывает цепкой, и мне многое запомнилось о коллективизации тридцатых годов и выселке «кулачества» как класса из районов сплошной коллективизации. О чем я и хочу поведать молодому поколению, не знавшему того ужаса и произвола, происходящего в тридцатые годы.
Мои родители были сельского уклада, имели хозяйство: две рабочие лошади, две дойные коровы, две-три головы молодняка, две свиньи. Пахотной земли имели 6 гектаров, сеяли в основном пшеницу и овес. Были хорошие постройки, дом в три комнаты, каменная кладовая, амбар и прочее. В приуральских селах вообще постройки были добротные. На моей памяти хозяйство и посевы обрабатывались своей семьей. Я еще не ходил в школу, а отец уже возил меня на пашню боронить посевы. Старший брат с отцом пахали и сеяли. Была сеялка, хлеба убирали машиной самосброской, молотили конной молотилкой. Все делалось с помощью близких людей.
Пришел 1930 год, отцу предъявили бойкот и лишили прав голоса. Что все это означало, для меня тогда было непонятно. Конфисковали скот, постройки тоже разломали, куда-то увезли, весь инвентарь взяли в коммуну, домашние пожитки продали с молотка, оставили самое необходимое, во что можно было мало-мало одеться.
Отца арестовали, а матери сказали, что наша семья подлежит высылке — куда не известно. Был назначен день высылки, и к нам пришли двое комсомольцев и приказали собираться. Подали две запряженные лошади, в одни сани посадили мать с малыми детьми, а на вторые сложили все пожитки, что причиталось от благословения новых правителей.
Село было большое, и выселяли много семей. Всех сгруппировали в один обоз и повезли в г. Шадринск на станцию, обоз охраняли всадники на конях, вооруженные пистолетами. Когда привезли на станцию, на вокзале делали обыск: детей и взрослых раздевали до белья — что искали, для меня было неизвестно.
Погрузили в вагоны и отправили в город Тюмень, из Тюмени опять погрузили на лошадей и везли до Уватского района. Февраль был холодный, люди обмораживались, и были случаи — замерзали дети. На пропитание давали караваи ржаного хлеба и селедку, помню, хорошую.
С открытием навигации на пристань «Уват» пришел пассажирский пароход «Воткинский завод», на который погрузили ссыльных семей около трехсот и привезли в село Сухоруково.
Село было большое и красивое. Матерей с детьми расквартировали по квартирам, а трудоспособное население отправили в лес на правый берег Оби. Работники ГПУ сказали поселенцам вежливо: «Стройте себе поселок, не построите — замерзнете зимой».
Обездоленные, изгнанные с родных мест колонисты, так называли тогда ссыльных, начали строительство. Застучали топоры, зажужжали поперечные и маховые пилы: это была вся техника, которой располагали строители, когда начали строить поселок Горный. Тягла никакого не было: лес рубили, плавили и таскали сами люди. Работа была не из легких.
С июня месяца до холодов было построено 50 домов-«особняков» одного типа, размером примерно 6×8 м. Полы и потолки настилались из жердей, посередине дома ложилась русская печь, против нее прорубалось в доме одно окно, по бокам делались двухъярусные нары, а для стола уже не было места. В таких бараках размешали до шести семей. За строительство рабочим денег не платили. Продукты давали бесплатно: 16 кг муки на рабочего и 6 кг — на иждивенца, немного соли и несколько коробков спичек, больше ничего.
Пришла зима, начались холода. Начались и болезни, недоедание, цинга, простудные заболевания. Медицинской помощи не было. Люди падали и помирали, идя с работы. В бараках началась духота и сырость, появились все паразиты, способные сосать кровь человеческую. За первый год проживания добрая половина населения была предана земле. Оставшиеся в живых стали раскорчевывать лес, раскапывать лопатами почву и готовить пашню, чтобы сажать овощи и сеять хлеб. Был организован колхоз «Горный пахарь».
Все ссыльные находились под надзором НКВД, обращение с народом было скверное, за малейший проступок наказывали. Не помню точно, в 1932 году или в 1933 году проходила кампания по сбору золотых денег. Приехали в поселок НКВДешники в шапках-буденовках, вооруженные пистолетами. Нас, школьников, сделали рассыльными и стали посылать за женщинами, чтобы приходили на допросы. Допросы вели закрыто, предлагали сдавать золотые деньги. Кто не сдаст — будет арестован и отправлен в тюрьму. Допросы велись несколько дней и ночей. Кто сдавал золотые монеты, тому давали 5 кг муки за монету. Квитанций никаких не выписывалось и росписи не давалось ни за сдачу, ни за прием. Надо полагать, золото было не у каждого, также не было и у моих родителей. Женщины, не давшие золото, были отправлены на сборный пункт — день работали, а ночью с них выколачивали монеты.
Шел конец октября, на Оби появилась шуга. Женщин садили в лодку, толкали в лед и спрашивали: «Дадите золото — отпустим, не дадите — утопим». Это рассказывала моя мать. Когда застыла река, их отправили этапом в Остяко-Вогульск и там держали еще месяц, потом распустили.
Мы, ученики, были рассыльными. Однажды, сидя в комендатуре, комендант спросил нас: «Видели или нет золото?» и вытащил из кармана горсть золотых монет, рассыпал их по столу. Я впервые увидел монеты из благородного металла. Досталось или нет это золото государству — лежит на совести этих работников НКВД.
Вернемся к организации колхоза. Все население вступило в колхоз, вступила и семья Барболина Филимона Афанасьевича. У этой семьи была личная лошадь Пеганко, этот Пеганко тоже вошел в колхоз, с этого Пеганко и стал возрождаться колхоз «Горный пахарь». Сталинский режим не сломил волю народа, и он снова сросся с землей. Брали в аренду лошадей и распахивали поймы, сажали овощи, сеяли зерновые и получали неплохие урожаи, кормили себя и сдавали государству. Позднее были открыты подсобные предприятия: гнали смолу, деготь, была бондарная мастерская, делали кирпич, который славился на весь район за качество.
Пришел 1937 год, и 58 статья много увела мужчин в неизвестность — ни один не вернулся, и родные не знают места захоронения.
Колхоз жил и мужал: появился скот, лошади, коровы, свиньи, овцы. В 1954 году колхоз был слит с Сухоруковским колхозом и вскоре стал миллионером. В 1966 году в Елизаровском сельсовете были упразднены три колхоза — Елизаровский, Сухоруковский, Урманный, и был создан совхоз «Урманный». Руководство совхоза пошло на централизацию населенных пунктов, поселок стал неперспективным.
Народ уехал из него.
Все поросло полынь-травою,
Осталось кладбище одно.
Поселка нет уже в помине.
Пишу на память про него:
Мое там детство проходило,
Немного грустно и темно.
Вскоре такая же учесть постигла и село Сухоруково: люди переселились, кто куда. Так вот и исчезают родные деревни с грешной земли, зарастают бурьяном, забрасываются лучшие угодья. Живут в Сухоруковском два пенсионера — Корепанов И.И. с супругой Варварой Иннокентьевной. Вросшие корнями в родную вотчину, они не хотят покидать деревню, где родились и где трудились, где покоятся их родители, деды и прадеды — потомственные рыбаки и охотники».
