Михаил Косарев
В экспедициях Валерия Николаевича Чернецова, своего научного руководителя, я успел побывать дважды: в 1959 году — сразу после поступления в аспирантуру, и еще раз, следующим летом. Потом он в поле больше не ездил.
В первый приезд меня, сугубого провинциала, испытывающего почтительный трепет перед столичной академической наукой, поразил вид шефа в полевой обстановке. Рабочий день начался так: позднее утро, посреди лагеря стоит Валерий Николаевич — маленький, сухонький, босоногий, в латаных холщовых штанах, голова повязана красной тряпицей, обратясь к палаткам негромко взывает просительным, извиняющимся тоном: «Ребята, наверное, уже вставать пора…»
К концу дня мое утреннее впечатление об анархии и недисциплинированности в экспедиции Чернецова полностью рассеялось. Ребята, восстав ото сна, работали как черти. На Валерия Николаевича смотрели с обожанием, ловили каждое его слово. Не было ни единого случая даже самого мелкого непослушания. Тем не менее, окружающий аборигенный люд, привыкший судить о начальстве прежде всего «по одежке», упорно принимал за главу экспедиции не Валерия Николаевича, а экспедиционного шофера Дмитрия Павловича — солидного пожилого человека, всегда прилично одетого и умеющего напускать на себя умственный вид.
Работали в то лето в верховьях Тагила. Была у нас лодка-плоскодонка — взяли напрокат в ближнем селении. Чтобы попасть на древние писаницы, копированием которых мы тогда занимались, надо было ежедневно переправляться на другой крутой берег бурной горной реки: утром — туда, вечером — обратно. Каждый из парней-лаборантов, в том числе и я, пробовали взять на себя роль перевозчика, но ни у кого не получалось: только отплывали, река начинала крутить лодку, встречная волна несла ее вниз по течению, поворачивала то бортом, то кормою, била о торчащие из воды камни. Мокрые и униженные кое-как выбирались на берег, вытягивая следом лодку. Потом волокли ее вверх по течению на прежнее место. Молчаливо наблюдавший за нашими стараниями Чернецов подходил к злосчастной посудине, рассаживал нас в определенном порядке, сообразуясь с комплекцией и весом каждого, закуривал, вооружался шестом и, стоя наподобие гондольера, свободно, раскованно, вполоборота, почти не глядя вперед, перевозил нас на другую сторону, не сбиваясь с курса, как раз в нужную точку.
Была у него странная тяга к огню. Подойдя вечером к очажному месту, кидал в костер кусочек чего-нибудь съестного. Подолгу, не мигая, смотрел внутрь мятущегося пламени. Начинал что-то петь по-мансийски, сопровождая напев «шаманскими» телодвижениями, то ускоряя, то замедляя темп, и так могло продолжаться час, два и больше.
Особенно счастливы мы бывали, когда удавалось упросить Валерия Николаевича поведать нам какую-нибудь таежную бывальщину или рассказать что-нибудь из его необычной, богатой приключениями жизни. Знаменитые чернецовские рассказы вечерами у таежного костра буквально гипнотизировали слушателей, заставляя путешествовать вместе с ним по мирам Вселенной, общаться с духами, ощущать прошлое как зримую реальность.
Кто-то из местных рассказал однажды, что несколько месяцев назад на зимних каникулах на севере Свердловской области погибли при загадочных обстоятельствах одиннадцать студентов Уральского политехнического института — девять парней и две девушки. Узнав как называется место, Чернецов сказал: «С мансийского это так переводится: Мертвая сопка. Зря ребята туда полезли, да еще с женщинами. Культовая пещера там».
Отправляя нас в разведку на Северный Урал, отозвал меня в сторону для напутствия:
— Будьте осторожны. Там где-то тропа мертвых проходит. Если ступите на нее, может случиться худое дело.
— А как я различу ее, ведь она, наверное, невидимая?
— Как только встретите людей в темном, с закрытыми глазами, сразу сворачивайте в сторону.
— А если не успеем?
— Могут увести с собою…
Был он коренной москвич, интеллигент в третьем или четвертом поколении. Однако здесь, на западносибирском и уральском Севере, никто не верил, что он русский. Даже ходил, как вогул — бесшумно, полукрадучись, по-мансийски говорил лучше самих манси, и на северном, и на южном диалектах. Где-то в конце двадцатых годов, будучи еще молодым начинающим ученым, попросил одного местного охотника, лучшего знатока здешней тайги, повести его с верховьев Конды в селение Няксимволь, что в верховьях Сев.Сосьвы. Охотник смущенно развел руками, объяснил: в летнее время междуречные болота совершенно непроходимы; теплой порой на людской памяти этим путем не ходил ни один манси. Валерий Николаевич очень спешил и рискнул отправиться в одиночку. К великому удивлению аборигенов он успешно преодолел намеченный маршрут, чем заслужил большое уважение своих таежных друзей.
На Сев.Сосьве его считали шаманом. Когда просили «поколдовать», не отказывался. Иногда начинал «шаманить» неожиданно, без всякого видимого повода: дома, в гостях, у костра. Среди сибирских археологов старшего поколения, в большинстве своем уже ушедших из жизни, упорно ходила такая легенда: в 1950 году, когда двум московским археологам присудили Сталинскую премию, был устроен банкет, на который, помимо всех прочих, пригласили Чернецова. Половина присутствующих никакого отношения к археологам не имела: нужные люди из президиума Академии наук, товарищи из ЦК, деятели из комитета по Сталинским премиям. Началось, как положено, с речей. Славили дорогого товарища Сталина -величайшего археолога всех времен и народов, а также нашу советскую науку, уверенно ведущую трудящихся вперед и выше — в светлый мир коммунизма.
Услышав призыв идти в светлый мир, заскучавший было Валерий Николаевич встрепенулся, заинтересованно посмотрел на куполообразный потолок банкетного зала… И тут на него нашло. Вышел на середину, ложкой о поднос застучал, запел что-то по-мансийски. Ответственные гости отнеслись к этому снисходительно, полагая, что им показывают предусмотренную программой художественную самодеятельность. А Чернецов филином ухает, волком воет, медведем ревет, змеем шипит. Это он так с нечистой силой борется, которая его в светлый мир не пускает. Потом из воображаемого лука стал в злых духов стрелять. И как не прицелится, все в ответственного товарища попасть норовит. Те ежиться начали: «Что за хулиганство? Уймите его!»
А как унять? В состоянии ритуального экстаза шаманы обретают нечеловеческую силу. Заденет — дух вон. Стоять близко и то страшно. Побегали-побегали вокруг него и рукой махнули. Отступились. Когда Чернецов закончил свое камлание, за пиршественными столами почти никого не осталось. Самое удивительное, что коньяки, икра, осетрина тоже исчезли. Две научные гипотезы насчет этого загадочного исчезновения потом возникли. Одни ученые предполагают, что ответственные работники их с собой унесли, другие склоняются к мысли, что Чернецов их куда-то телепортировал.
Любил и почитал все живое. Зимою форточка его московской квартиры была всегда широко распахнута. Рядом с нею, прямо в комнате, висела большая птичья кормушка, около которой постоянно довольствовались и отогревались воробьи, синицы и прочие мелкие пернатые летуны. Предметом его особого обожания была супружеская пара милых шаловливых фокстерьеров, живших в доме на правах младших родственников. Щенки очередного помета раздавались лишь в надежные руки, нередко с обязательством приводить или приносить их время от времени к Валерию Николаевичу, который скучал по ним и был рад видеть их. Бывало, раздавался звонок в дверь, шеф прерывал беседу со мною, чтоб впустить новых гостей. Из прихожей слышалось веселое щенячье потявкивание и радостный возглас Чернецова: «Внучек пришел!» Я сразу догадывался: новый хозяин, верный слову, нанес вместе с подаренным ему щенком обещанный визит.
Сотрудники отдела бронзового века Института археологии с нетерпением ожидали реакции Валерия Николаевича на тот или иной научный доклад, в особенности сами докладчики — с интересом, волнением, надеждой. Выступления Чернецова были всегда нестандартны и непредсказуемы. Казалось, встав высказать свое мнение, он еще не знал о чем конкретно будет говорить, но затем ухватывался вроде бы за первый запомнившийся сюжет. Может быть, не самый главный и не самый яркий, и развертывал вокруг него столь оригинальную систему суждений, демонстрировал столь необычные оценки и подходы, что слушатели замирали, теряли представление о времени и были готовы слушать его часами.
Порою создавалось впечатление, что мы присутствуем не на научном заседании, а на шаманском сеансе, что выступающий не просто анализирует факты и явления, а вызывает их душу. Это были вдохновенные импровизации, не укладывающиеся в привычные рамки сухой академической логики. Я потом часто жалел, что они не фиксировались дословно, не протоколировались с достаточной подробностью, не находили отражения в печати. До сих пор не могу отделаться от мысли, что, может быть, самые сокровенные его мысли содержались именно в этих устных выступлениях и по большей части выпали из общей системы восприятия, растворившись в неподготовленной памяти слушателей.
Непривычна была и его манера научного руководства. В отличие от других маститых шефов, не изнурял своих аспирантов мелочной опекой. Не требовал регулярных отчетов о проделанной работе. На так называемых консультационных собеседованиях обычно затевал разговоры о чем-нибудь необычном, загадочном, не имевшем, как правило, прямого отношения к диссертационной теме, вовлекал собравшихся в занимательную беседу, комментировал или развивал высказывания молодых коллег, поворачивая рассуждения так, что они выходили за грань привычных представлений.
Очень любил фантастику. Не всякую, а по-настоящему талантливую, сочетавшую, наряду с яркостью художественного стиля и сюжетной занимательностью, размышления о судьбах мира, о тайнах мироздания, о смысле жизни, о непреходящих духовных ценностях, об ответственности человека перед матерью-природой. Это были Лем, Стругацкие, Бредбери, Азимов, Саймак и другие авторы в том же роде. Прочтя очередную книгу, старался привлечь к ней внимание молодых. Иногда после заседания отдела, увидев меня, говорил как бы между прочим: «Книжку я одну любопытную прочел, возьми, посмотри. Если понравится, потом поговорим». Спустя годы я понял, что это, как и многое другое, исходящее от Валерия Николаевича, как раз и было научное руководство — мудрое, неназойливое, повседневное.
Наставническим кредо Чернецова, как я сейчас представляю, было не преподать науку, а научить думать. Однажды он весь вечер расспрашивал меня о причинах и обстоятельствах переселения моих предков по материнской линии с Южного Урала на Алтай, высказывая при этом весьма тонкие замечания, касающиеся общих и региональных тенденций и закономерностей древних миграционных процессов.
Был абсолютно лишен даже малой капли академического честолюбия. Будучи давно и, безусловно, достойным степени доктора наук и профессорского звания, он всячески уходил от бесчисленных предложений повысить свой формальный научный статус. Лишь на последнем году жизни, не считая удобным игнорировать мнение по этому поводу многих уважаемых им людей, подготовил автореферат докторской диссертации, который вышел в свет через несколько дней после его смерти.
Умер Валерий Николаевич в 1970 году, в 65 лет. Уходил из жизни по-язычески, по-шамански. Ванда Иосифовна Мошинская, его жена, вспоминала:
— Он тогда еще жив-здоров был. Стою в коридоре, мимо меня Валерий Николаевич проходит с чайником — на кухню. Зашла в комнату, а он за столом сидит, чай допивает. Говорю: «Я тебя секунду назад видела, ты на кухню чайник нес». Отвечает: «Значит, душа-тень во мне некрепко сидит. Сама по себе гуляет. Больше года не проживу». Через несколько месяцев после этого заболел и умер.
Я благодарен судьбе за то, что у начала своего научного археологического пути встретил Валерия Николаевича Чернецова — мудрого наставника, высоконравственного человека, рыцаря в науке, рыцаря в жизни, носителя ныне почти исчезнувшего генотипа, который, к сожалению, вряд ли когда-либо возродится.
Журнал «Югра», №6, 2001 год
