В. Плесовских
…Стучал катер. Деревянная посудина не очень талантливого конструктора-самоучки выплевывала из широченной трубы клубы черного дыма. За кормой «Рационализатора» (так называлось это «творение») раскачивался буксирный канат, провисший до самой воды, и на нем рыскал паузок, как брыкливый теленок на поводке.
Капитан, рискуя винтом, прижимался поближе к берегу, где течение было послабее. У перекатов катер с заметным усилием преодолевал тяжелые километры, а пассажиры, глядя на почти остановившиеся берега, откровенно издевались: «Шесть ден — семь верст. Только кусты мелькают».
«И чего смеются, — возмущался Сережка. — Говорил же капитан, что сейчас на этих перекатах течение раза в три сильнее, чем на нормальных участках реки. А к осени будет еще больше».
Сережка и все пацаны были убеждены, что на всей Сосьве сильнее «Рационализатора» ничего нет. Он развозил грузы по Сосьве и по Ляпину аж до самых Уральских гор. Подчеркивая чье-либо преимущество, они так и говорили: «Во сила! Как у «Рационализатора». Сам дядя Федя — общительный, прокопченный машинной гарью моторист — говорил, что в моторе катера двадцать пять лошадиных сил. И хоть не очень понятно было, как лошадиные сипы попали в громыхавшую железяку, но моторист лучше знает, что там внутри, и врать не будет.
Говорили, что есть на Сосьве еще один катер, «Коммунар», но у него и паузок поменьше, и труба поуже, и рейсы покороче. Словом, ни в какое сравнение с «Рационализатором» он не идет.
На паузе Сережкина семья оказалась неожиданно. Пришел как-то отец с работы, смущенно посмотрел на мать, подмигнул втихаря Сережке. Это всегда означало: «Ну, Серый, помогай». Достал из кармана аккуратно свернутый листок печатной бумаги и протянул матери.
— Собираем, мать, пожитки. Едем на Сосьвинскую культбазу открывать новое лесничество…
Утром все были на паузке. Натянут брезентовый навес, под ним марлевый полог от мошкары. И вот седьмой день они плывут по самой красивой реке — Сосьве…
Пока человек радуется и удивляется — он живет. Сережка не был мудрецом и не осознавал всей глубины этой мудрости — он жил и, казалось, светился изнутри от переполнявшей его радости. Вокруг было столь интересного: и дорога, и новые люди, а среди них целая компания пацанов.
— Чур, я Папанин!
— Я капитан Воронин!
— А я Водопьянов…
Это утренняя заявка пацанов. И каждый день на новую роль.
— А ты, Сережка? — спросил Костя Никонов.
— А я буду Осипенко! Вот!
Ребята уставились на Сережку и дружно захохотали.
— Чего смеетесь? Летчик, герой…
— Герой-то герой, но она женщина, — пояснил младший Никонов, Сашка. – Полиной Осипенко пусть будет Любка…
— Любка!? Во героя нашел!.. Да она мышей до смерти боится и на берег по трапу с мамой за ручку ходит. Герой!..
— Ну и пусть. Это же понарошке.
— Мышей-то она боится не понарошке.
Сережка, обиделся и играть не стал. Он ушел на свое любимое место между бухтами запасных канатов. Здесь, на носу паузка, веял ветерок и было прохладнее, чем на смоленой палубе. Журчит вода под бортами, мягко хлюпают набегающие волны, эхо разносит многократно умноженные выхлопы катера. Закрой глаза, прислушайся, немного пофантазируй — и ты на ковре-самолете. Вот он ускоряет свой бег, хлопает под струями встречного ветра волшебная ткань, как гагара крыльями на взлете… Еще миг, и это уже не ковер-самолет, а вон то облако, похожее на росомаху. Оно все время летит впереди, отражаясь в спокойном зеркале Сосьвы…
Река, будто живая, постоянно меняет свое обличье. То кажется таинственной и угрюмой, если на берегу столпятся высоченные черные ели,, то вдруг раскинется широко, заулыбается солнечными искрами, освещая веселое разнолесье, то станет торжественной и величавой, как сказочная царица под охраной осанистых богатырей — кедров.
— Ну, подумаешь, — вслух повторил свою обиду Сережка, всем видом показывая, что ему нет дела до пацанов, он человек серьезный.
А они деловито шныряли по паузку, старательно, каждый в меру своей фантазии и актерских способностей, исполняя доставшуюся роль.
Костя — Папанин ухватился за брус руля. Почему-то сразу было решено, что без управления льдина дрейфовать не может. Костя Синицын — Воронин с «биноклем» — два полусжатых кулака у глаз — отдавал воображаемой команде короткие, но грозные приказы. Сашка — Водопьянов без передышки носился по палубе — никак не попадалась площадка для посадки «самолета»…
Дети — лучший экран общества. Никакие газеты, радио, лекции и доклады не могу в такой яркой, динамичной форме, с предельной концентрацией, как в талантливой пьесе, передать то, чем живет народ, как это отражается в играх детей. В те годы играли в папанинцев, «сражались» с фашистами в Испании и Абиссинии, «плавали» по только что открытому каналу Москва-Волга, «громили» самураев на Дальнем Востоке, были чапаевцами и кронштадцами, повторяя в мельчайших деталях кадры полюбившихся фильмов, ставших составной частью биографии каждого и, пожалуй, не только ребенка.
Человек не только творец, но и мера всех вещей и понятий. В зависимости от обстоятельств, пола, возраста, профессии, даже настроения один и тот же объект измеряется разными мерками. Взять, к примеру, расстояние от Березова до Сосьвинской культбазы. Мать считала дорогу сутками, отец пристанями, где предстояла выгрузка (он «для разминки» таскал сразу по два мешка муки или сахару, за что его уважали даже настоящие грузчики), капитан — перекатами: «Еще один прошли и винт не расхлопали», — говорил он, будто этот самый «винт» — главная деталь в катере. Матрос Ленька Кугин (его звали «осел» за способность шевелить ушами) — вахтами, а веселый моторист Федя Мальчиков — баками топлива: «Еще пять баков и мы на базе».
Мальчишки принимали все эти мерки, но была у них и своя. Она применялась только на пристанях. Отец смастерил коротенькие удилища с отвесными блеснами и научил ловить рыбу на стоянках. Сначала это показалось очередной забавой — «чем бы дитя ни тешилось, только бы под ногами не путалось». Но затея оказалась полезной, за полчаса мальчишки натаскали полное ведро щук и окуней. Сразу установили мерку – пятнадцать «хвостов» на блесну — и тогда можно было бежать на берег, поиграть на траве. Если у кого-то из пацанов рыбалка не получалась — выручала солидарность: этого за Костю, этого за Сашу, пока мерка каждого не будет выполнена.
Пассажиров немного. В основном молодой общительный народ. Познакомились и теперь как умеют помогают друг другу коротать бесконечное время. Одни приходят на пристанях, другие уходят, но те, кому на культбазу или в Саранпауль, держатся дружной семьей.
Учитель из Саратова, две девушки — выпускницы фельдшерской школы, радист Гриша Богданов, единогласно и навсегда избранный пацанами на должность «Кренкеля», инженер Лариса Сергеевна и техник, ее помощник Толя.
Ларисе Сергеевне, Толе и еще двум парням — «толику» большому и «толику» маленькому — так называли этих топографов — надо было до Саранпауля, и они привыкшие к походной жизни, устроились на палубе одной семьей. Из Саранпауля все они пойдут в горы, в ПУЭ — Полярно-уральскую экспедицию.
В четырех семьях — Сережкиной, Никоновых, Синицыных и Зелениных — десять ребятишек — шумная, неунывающая братва. Отец Никоновых — классный пекарь. Он ехал с заданием организовать на Сосьве выпечку настоящего хлеба. Для этого надо было построить пекарни и обучить людей. Синицын-старший — механик широкого профиля. Его дело — машины и механизмы, которых на севере появлялось все больше и больше. Зеленины — отец и мать — специалисты-метеорологи. Старший Зеленин часто повторял: «Наше дело — погоду делать, а ваше — запасаться зонтиками или шубами».
В Алтатумпе на паузок пришли директор Сосьвинской школы Алексей Васильевич и молоденькая учительница Анна Иосифовна. Они объезжали юрты и записывали учеников в школу — интернат. Была еще одна пожилая женщина — агроном. Она первое время держалась особняком, казалась неразговорчивой и неприветливой. И имя у нее было какое-то старинное, очень трудное, которое в ребячьей интерпретации стало «тетей Сетой». Потом оказалось, что нашлись общие знакомые у нее и Синицыных, и это сблизило ее со всеми остальными.
Как-то «тетя Сета» разговорилась с Николаем Михайловичем, молодым учителем из Саратова, ехавшим по направлению.
— На Севере? Уже восемь лет. Можно считать коренной северянкой. Ехала по договору на три года, но вот как вышло.
— Но ведь это дело добровольное.
— Конечно. Силой никто никого не держит. Но вот поработаете свои три года — посмотрим, каким будет ваше решение. Я практически начинала с нуля, а когда собрали первые урожаи, почувствовала — приросла, корни пустила…
Сережка сидел на своем излюбленном месте и слышал весь разговор. Тетя Сета стояла у борта, ветерок трепал густые черные волосы с серебряными ниточками редких седин, лицо ее оживилось, в стеклах очков играла речная рябь, но казалось, что это ее глаза светились золотыми искрами.
«А она совсем не старая, как показалось, — подумал Сережка. — Наверное, такая же, как мама, только ученая очень, поэтому и очки носит. Очень старые и очень ученые — обязательно в очках…»
— А вы посмотрите на состав наших пассажиров, — продолжала она. -Люди самых разных профессий, самой высокой квалификации. Северу постоянно нужны свежие силы… Вот и появляются уже культбазы, школы-интернаты, больницы. До революции на весь Березовский уезд — от Кондинского до Обдорска — был один врач. Я уже не говорю об антисанитарии и поголовной неграмотности. Здесь, например, бытовал такой обычай: женщинам для родов сооружалась самая маленькая, грязная избушка. Мужчинам бывать там не только не разрешалось, но было оскорбительно… Так вот. Построили больницы, родильные отделения, а женщины туда не идут. С большим трудом врачи преодолели это препятствие — новая беда, мужчины стали отказываться от врачебной помощи, ведь там, где рожают, мужчинам бывать нельзя…
— Эти обычаи еще есть?
— В отдельных юртах все еще можно встретить… Но главное, все меняется очень быстро. Все учатся и грамоте, и новому образу жизни… Многое для этого делают и местные органы, и ГУСМП…
Из разговора старших узнал Сережка, что ГУСМП — это не один какой-то человек, а такая организация: Главное Управление Северного морского пути… А ведь однажды Сашка Никонов даже «зачурал» быть «ГУСМП». Правда, он скоро скис, потому что никакая фантазия не подсказала ему, и сам он нисколечко не знал, что надо делать в этой роли. Вот теперь бы — другое дело. Главный — он и есть главный над всеми капитанами, летчиками и даже полярниками.
— О Сибири я много узнал еще в средней школе, — говорил Николай Михайлович. — Попала как-то в руки книга о землепроходцах. Я зачитывался ею. До сих пор помню наизусть целые страницы. Имена-то какие: Ермак, Хабаров, Дежнев! На последнем курсе написал письмо с просьбой направить в Сибирь и обязательно на Крайний Север… Отговаривали, пугали, друзья даже на смех поднимали… Но вот я здесь. У меня сохранились кой-какие конспекты, если хотите, я почитаю, что писали раньше о Сибирской земле и ее обитателях…
— Интересно…
— Вот запись путешественника — итальянца Плано Карпини. Он побывал в столице монгольских ханов и наслушался там разных разговоров. «Подвинувшись оттуда далее, они пришли к некоей земле над океаном, где нашли неких чудовищ, которые, как нам говорили за верное, имели во всем человеческий облик, но концы ног у них были, как у ног быков, и голова у них была человеческая, а лицо как у собаки; два слова они говорили на человеческий лад, а при третьем лаяли, как собаки, и таким образом в промежутке разговора они вставляли лай, но все ж е возвращались к своей мысли, и таким образом можно было понять, что они говорили…»
— И он поверил?
— Представляю, как веселились «монголы»…
— А может они и сами верили, что такие чудовища есть на земле?
Пассажиры оживленно обсуждали услышанное, А Николай Михайлович тем временем листал свою объемистую тетрадь и нашел еще одну запись:
«Вверх тоя же реки Оби великиа, в той же стороне, есть иная самоядь, ходят по подземелью иною рекою день да ночь со огни, и выходят на озеро, над тем озером свет пречуден, и град стоит над тем же озером, а посада нет у него; и тогда шум велик слышати в граде том, как и в прочих градах; и как придут в него, ино людей в нем нет, ни шуму не слышати никоторого, ни иного чего животна, толико во всяких дворах ясти и пити много всего и товару всякого, кому что надобет, и прочь отходят, и прочь отходят: а кто без цены возьмет и как прочь отойдет, и товар у него исчезнет…»
— Во, фантазия! Так просто-запросто это и не выдумаешь…
Отец, обычно молча слушавший эти разговоры, на этот раз свое слово сказал:
— Фантазия-то фантазией, но она не выдумана, а, пожалуй, додумана. Вы обратили внимание, где стоят поселки местных жителей? У озера, возле устьев малых речек. Это одно, а второе — поселки без «пригородов» — десяток-два домов плотной массой, ни огородов, ни оград…
— Ну, сейчас огороды стали появляться, — заметила тетя Сета.
— Да, но не везде… И еще. Я много раз бывал в юртах, но нигде не встретил закрытых на замок дверей. Иной раз приедешь, а там ни живой души: рыба идет, все от мала до велика у запора. «Города» открыты, замков нет… А украсть? …Нет такого понятия у коренных северян.
— И сейчас так же, — подтвердил Алексей Васильевич. — Таежники-вогулы — народ честный. Даже в тайге он никогда не зайдет на территорию, где промышляет другой охотник.
Взрослые постоянно вели такие интересные разговоры и, хотя не все было понятно, пацаны слушали, впитывая то, что было доступно их разуму. Так, слушая знающих людей, Сережка и открывал для себя новую землю.
В полдень, когда солнце палило так, что из палубы выплавлялись лужицы пахучей смолы, пассажиры прятались в тени навесов и пологов. Жизнь на паузке будто замирала. Шкипер уверял, что такой большой воды, как в нынешний паводок, и такой жары он не помнит за последний десяток лет. Только возле соймов — глубоких устьев таежных ручьев и речек, наполненных смоляной застоявшейся водой, отдавало короткой холодной волной воздуха. Там, в глубине соймов, поблескивали не успевшие растаять толстенные глыбы льда, выглядывающие из-под разломов ржавого ила, намытого за зиму живунами.
Однажды в такой знойный полдень Костя Никонов мужественно «нес вахту» на рулевой площадке. И вдруг раздался его отчаянный крик:
— Ой, дяденьки! Ой, скорее сюда! Кренкель утоп!
Пассажиры выскочили из своих укрытий, засуетились. Аккуратно сложенная на корме фордленка радиста была неоспоримым доказательством происшествия. Появился шкипер и первым делом отругал Костю: «Салага… Кто такие команды отдает? «Человек за бортом» — а ты что сигналишь?» Он принялся отвязывать старательно прикрученный спасательный круг и отвязал бы минут за десять, но его остановил дружный хохот столпившихся на корме мужчин.
Гриша, изнуренный жарой, не стал дожидаться очередной пристани, где можно было вдоволь поплескаться в реке. Он обвязался концом чалки-легости, другой закрепил на кормовом кнехте и прыгнул за борт. Костя подбежал к перилам посмотреть, что там плюхнулось в воду, увидел форменку радиста и поднял переполох, не заметив сползающую с борта чалку. Через минуту натянувшаяся легкость выволокла его на поверхность. Довольный своей выдумкой, он барахтался в воде, подтягивался к самой корме, нырял с оперения руля и снова опускался на весь прогон.
Ребятишки были в восторге и каждый готов был повторить «подвиг» Гриши. Вот только матери почему-то всегда против геройства:
— Не вздумайте, выпорю, — предупредили Костю и Сашку Никоновых.
В суете не заметили, что далеко в пройденном плесе над лесом поднялся столб густого дыма.
— Горит, что ли.
— Сушь, жара…
— Да нет, Дым вроде движется… Пароход!
— Может быть, обстановочный?
— Здесь один обстановочный, «Красная звезда», но он ушел от Березова вверх по Оби. Тут что-то другое.
Вскоре вопросы исчезли. Из-за поворота, бойко хлопая плицами, вывернулся белый полутораэтажный пароходик и стал приближаться к паузку.
— Все понятно, — догадался Алексей Васильевич. — В этом году обещали пустить пассажирский пароход до Саранпауля. Это его первый рейс.
Теперь забеспокоились те, кому надо было до конечной пристани.
— Как нам перебраться на пароход? — волновалась Лариса Сергеевна.
— Это мы мигом, подмахнем, — успокоил ее шкипер, размахивая красно-белым флагом.
Катер, описав традиционный круг, прибортовался слева, а к правому борту медленно подгребал пароход, на корпусе которого красивыми буквами было написано: «Петр Шлеев». По размерам он был далеко не таким, какими представлялись пароходы; когда люди столпились на верхней палубе, он даже заметно накренился. Но все-таки это был настоящий пароход. Никто из встречавших его не мог знать, что «Петр Шлеев» на многие годы войдет в историю Сосьвы, в жизнь каждого человека, живущего по ее берегам, с ним будут связаны встречи и разлуки, минуты радости и горя…
Палуба паузка опустела. Только семейные продолжали путешествие, но дорога подходила к концу и никто из оставшихся не расстраивался. Вскоре катер вошел в крутую излучину Сосьвы, по правому берегу которой выстроились, как на параде, высоченные ели, а на обрывистом левом — свежие, красивые, похожие друг на друга дома, еще не потемневшие от времени.
— Вот и база, — объявил шкипер торжественно, будто делал всем подарок. А на самом-то деле просто к этому времени катер сжигал последние граммы топлива из тех, отмеренных мотористом дядей Федей, баков.
Журнал «Югра», 1993, №4
