Леонид Бабанин
Лошадь… Пожалуй, ни одно другое животное не занимало такого места в развитии человеческой цивилизации. Прирученная человеком в глубокой древности, она сопровождала его на протяжении всей жизни. Во времена карет, бричек, сельхозработ лошадь была незаменима. Сегодня её оттеснила в безвозвратное прошлое современная техника, конвейерная сельскохозяйственная животноводческая продукция. Держат лошадей сегодня фанаты, те, для кого лошадь – это смысл жизни, в основном – в деревнях.
Лошадь неприхотлива, может сама добывать себе корм. Только в самые лютые морозы загонишь её в стайку, переживёт она холода – и снова на вольный выпас.
К коневодству люди приходят обычно в зрелом возрасте, как, например, Санька по прозвищу Гриб из северного посёлка на берегу реки Северная Сосьва. Гриб сослан был в эти края, потом прижился, освоил все северные профессии. Работал на речном судне рулевым, а после капитаном. Попал и в совхоз, изучил там все виды техники – и «белорусы», и ДТ-75, и сенокосилки, и доильные аппараты. А когда оказался государству ненужным по возрасту, организовал своё хозяйство. Помогли природная сметливость, трудоспособность, знание дела. На высоком бугре отстроил он дом и добротный скотник, в момент развала совхоза купил не так дорого технику. И стала налаживаться его жизнь на новом, пенсионерском этапе. Появились в хозяйстве коровы, овец развёл, куры в скотнике между копыт животных снуют. Ну, и лошади, конечно, – это его любовь, с ними он разговаривал, и отлично понимали они друг друга.
Северные кони – это особая порода. Некрупные, большеголовые, крепкие, они могут жить круглый год на выпасе, сорокаградусные морозы им нипочём. К весне кони заметно худеют, но набирают вес быстро, к следующей зиме спина у них становится широкой, как лопата. Им не надо в копыте выбирать стаканчик, не надо подковы крепить; круглый год пасётся табун в пойме реки, и некого им бояться. Кроме браконьеров, врагов у них нет.
Как правило, табун состоит из кобыл, молодняка и, самое главное, – жеребца — производителя. В табуне пятнадцать — двадцать кобыл, столько же весной должно родиться и жеребят, но если жеребец слаб, то не все кобылы будут покрыты и жеребят родится мало. Поэтому, как только у производителя кончался дух, Санька немедленно пускал его под нож, а взамен брал в табун нового двухгодовалого резвого жеребца.
Река ещё подо льдом, лёд в заберегах, проталины, а у каждой кобылы – своё предродовое место. По утрам Гриб с биноклем просматривает поле, на котором пасутся лошади, и комментирует:
– У Арены беленький родился жеребёнок – видать, из соседнего табуна белый жеребец заходил в гости, а Ворон прозевал. У Монолизы – рыжий, в кого такой?..
К концу мая грибовский табун удваивался. Разных цветов и оттенков жеребята на тонких ноженьках тянулись своими мордочками к мамкиному вымени, поглядывая на яркий окружающий мир. Впоследствии двухгодовалые жеребчики шли на мясо, а самочек Гриб оставлял, вот так и регулировал он свой лошадиный табун.
Всем говорил Санька, что лошадь – животное самое умное, не то что корова с убогим её интеллектом.
Понимающие в еде люди знают, что грибовское мясо, хоть и конина, – экологически чистый продукт. Животные у него не выкармливаются комбикормами с биологически активными добавками, грибовским лошадям не делают уколы за ухо для быстрого набора веса. Его кони вырастают на сочной луговой траве. Ну и пусть некоторые считают, что конина не годится в пищу, так как у коня не раздвоенное копыто, а такое животное по ветхозаветным предписанием считается «нечистым». Но дайте мне другое мясо, без химии и гормонов!
Со сбытом лошадиной продукции у Гриба проблем не было. Сельчане к его табуну относились доброжелательно. Некоторые подъезжали к загону с семьёй, с детьми малыми, привозили булки и кормили этих милых лошадок, делали селфи. Кто-то, проезжая мимо, притормозит, обласкает сердце своё беззаботным, милым видом этих животных и едет дальше.
Не беда, что от Гриба попахивало навозом. Душой Санька был богат, улыбка не сходила с его лица. И постоянно был он чем-то занят, никогда без дела не сидел. За рекой – сенокосные угодья и места выпаса. Там же и вся сенокосная техника и трактора, которые зимой возле дома не нужны. Весна, проталины, а Гриб на берегу, возле баржи и катера, с громадной кистью – готовит свой флот к летней страде. Лето – покос, осень – вывозка сена. Бояться стал браконьеров Санька, к зиме пригонял табун в загон и кормил заготовленным сеном. Со временем сын стал ему надёжным помощником, а потом взял хозяйство в свои руки. За рычаги трактора восьмидесятилетний Гриб садился уже по прихоти, чтоб старое вспомнить или, к примеру, снежок отгрести от дома.
Жил в этом посёлке один мужичок, Егор. Хороший семьянин, ровный, спокойный – не рыбак, не охотник, разве что за утками отправится по первым лужам. Вернулся домой после юридического института, устроился в милицию. Видно, служба эта ему не особо понравилась. Стал адвокатом и много лет тянул эту лямку без особого интереса.
Большой интерес был у Егора к лошадям. Постоянно он крутился возле них, ходил на покосы – в общем, знал это дело. Но своих лошадей он не держал, слишком уж это хлопотно. А мечта в душе жила, покоя не давала. Проезжая мимо усадьбы Гриба, он останавливался, любовался лошадками большими и малыми, смотрел, как пёстренький жеребчик тычет мордочкой в мамкино вымя, а та отгоняет его – мол, сено ешь! – вот и продолжается у них борьба.
А тут браконьера поймали. Пристрелил он в пойме реки лошадь грибовскую и был взят с поличным. Но то ли где-то родственник у этого браконьера крутой был, то ли следователь на взятку клюнул – в общем, прекратили дело: не виноват, мол, он, лошадь кто-то другой пристрелил. А этот стал обдирать её, чтоб не испортилась, и собирался сообщить хозяину. Мясо оформили как вещдок и не вернули Грибу, объяснили, что хранилось оно в холодильнике, но внезапно отключили электричество, и оно испортилось.
Ясно, что всё тут шито белыми нитками. Родственники Гриба опротестовали это решение в суде и подключили к делу Егора. Он согласился, и не ради гонорара, а ради принципа: за Родину обидно, за земляков! И пошли к прокурору протесты один за другим. Решение отменили, дело отправили на доследование, нашли нарушения, потом докопались до умысла, и следователь тот в итоге поплатился работой. Браконьера, сотрудника местной администрации, привлекать к уголовной ответственности не стали, но материальный и моральный ущерб пришлось ему возмещать по полной программе.
В благодарность за помощь Гриб пожал Егору руку и сказал:
– Да я на эти деньги сейчас куплю пресс подборщик для заготовки сена, никогда бы на него не заработал! А ты бери любого коня на мясо, на какого пальцем покажешь, того и забьём!
– Нет, – отказался Егор, – так не пойдёт. Лучше, Санька, я приведу в твой табун кобылу, а ты будешь её держать. Сколько возьмёшь с меня за её годовое содержание?
Гриб долго соображал, что-то в уме подсчитывал – с такой арифметикой он никогда не сталкивался – и, наконец, выдал:
– Двадцать тысяч!
– Идёт! – сунул ему пятерню Егор. И поехал к своему однокласснику покупать кобылу – тот своё разномастное поголовье стал распродавать. «Надоело, – говорит, – спокойно пожить хочется, на диванчике поваляться да рыбалкой и охотой заняться, детям хозяйство моё не нужно…»
Торг недолог, двадцать пять тысяч – и двухгодовалая кобыла перешла к Егору. Он тут же дал ей новую кличку – Ласточка, в честь кобылы, которую когда-то держал его отец, Леонид Ефимыч. Гордо шагая по посёлку, пришёл Егор с кобылой на поводке к Саньке.
– Вот она, моя Ласточка, – сияя улыбкой, доложил он вышедшему навстречу Грибу. Тот скинул жердину с загона, и Ласточка оказалась на новом месте жительства. Март ей предстояло прожить с табуном в этом загоне, а после лошадиное семейство будет перегоняться за реку, пока не зашевелился на ней лёд, на вольный выпас.
– Вот первая десятка, за квартирантку, – протянул две пятитысячных Егор. Санька, прищурившись, с улыбкой принял купюры, пошутив:
– Что-что, а денежку-то мы любим!
Первой, кого привёз для знакомства с Ласточкой Егор, была, конечно же, дочка – самоё любимое его создание. Запасли полные пакеты сухарей, хлеба – и к загону. И тут такое началось! Лошадки не такие уж смиренные животные, они ещё и великие попрошайки, Вся лошадиная армия, завидев кулёк с яствами, ринулась к чужакам, за несколько секунд от угощения и следа не осталось. Лошадки отошли в сторонку и, посматривая на гостей своими большими грустными глазами, будто говорили им:
– Ну, а если ещё?
Самое печальное, что Ласточку табун даже не подпустил к лакомствам, более того – те кобылы, что пошустрее, отгоняли её, пытаясь укусить. Вот такие нравы у лошадиного сообщества!
«Ну, ничего, в следующий раз будем поумнее. Главное, что они нас увидели и запомнили, что мы принесли им еду», – успокаивал Егор дочку. Они тихо наблюдали за лошадиной жизнью, призывали Ласточку откликнуться и подойти к ним, но пока безрезультатно. А Гриб между тем занимался во дворе своими делами, привлекая к ним и внуков.
– Принеси топор, Колька! – крикнул он одному из внуков, не отрываясь от дел. Минуты через три снова:
– Принеси, Колька, топор!
Но Колька и не думал реагировать на просьбы деда, а когда у того терпение кончилось, он попросил по-другому:
– Если, Колька, не принесёшь мне топор, я сниму седельник и так тебя им отхреначу, что маму свою позабудешь!
Топор сию минуту был подан деду.
«Вот так вас воспитывать надо», – усмехнулся Егор, поглядывая на дочку.
… А со временем сказались походы к лошадям с хлебом и крупой, с овсом и пшеницей. Признала Ласточка своего нового хозяина и ждала его. И уже отзывалась на звук Егорова автомобиля. Не принимал её табун, отгонял от сена, отгонял от Егора, но всё-таки деликатесы людские ей доставались от милосердного хозяина.
Пролетел март, и Санька перегнал табун за реку. Не к кому стало приезжать Егору, и ему не давала покоя мысль: как бы побыстрее переехать реку и покормить Ласточку хлебушком. Нынешним летом она должна, по расчётом Гриба, «огуляться» с его жеребцом.
Весна. Первый заберег на льду реки. Заголосили вокруг посёлка прилетевшие лебеди, гуси. У охотника застучало сердце, и азарт охотничий потянул его в пойму реки – на первую охоту – весновку, как называют её местные. Потянуло туда и Егора, у него особая охота – не только стрелять гусей и уток, но и смотреть за табуном лошадей, чтоб, не дай Бог, какая-то вражина не отстреляла лошадку. «А Ласточка, – думал он, – запомнила ли меня, подойдёт ли к пойме?»
У Гриба за рекой – изба-балок с газовой плиткой и диваном, весновать там можно не только в тепле, но и в комфорте. Амуниция, боеприпасы, манщуки – всё готово к весновке уже с марта, осталось только свежего провианта прикупить, и вперёд. А утки и гуси зовут… Заваливаешься спать и думаешь: «Охоту бы не проспать! Утка, гусь пройдёт – что тогда?» И так до тех пор, пока не наденешь сапоги, не раскатаешь на них голенища, пока не накачаешь надувную лодку у берега речки родимой – Северной Сосьвы — матушки.
Весной река оживает. Сначала солнышко топит метровый снег на панцире льда, а дальше паводковая вода начинает поднимать лёд, сначала он вздувается пузырём, а когда вода ещё надавит снизу, наконец отрывается от берегов и всплывает. Чтоб перебраться на другой берег, нужно переплыть на резиновой лодке заберег, выбраться на толстый лёд, протащить лодку по льду, столкнуть её в заберег, и только тогда ты окажешься на том берегу. Вот такая она, охота. Только лодка ткнётся носом в тот берег, руки сразу достанут ружьё, освободят его от чехла, соберут – и охота начнётся. В голове ещё стоит гул родного посёлка, а ты тут, один на один с дикой северной природой.
Так сделал и Егор. Вытянул резинку на глинистый берег, достал из чехла свой ИЖ-27 двадцатого калибра, втолкнул в него пару патронов с любимой дробью «троечка», закинул ружьё на ремне за плечо – и охота для него началась. С километр нужно протащить по заберегу лодку до избы-балка Гриба, там перетащить из лодки в балок вещи, потом останется только обустройство скрадка для засидки на птицу.
Улыбка заиграла на лице Егора, сощурился он от яркого весеннего солнца, глаза устремились к горизонту, всматривались, выглядывали зазевавшуюся птицу.
После долгой зимы свежий жирный ароматный шулюмчик из утки можно сравнить, наверное, со вкусом первых ростков зелёного лука или первой редиски – свежее, вкусное, душевное. А утка, запеченная на костре на палочке, – кулинарная классика русской охоты. Люди, живущие на берегах Оби, имеют свои традиции приготовления супов из птицы. Например, при разделке тушки никогда не ломают и не режут кости. Птицу попросту разбирают ножом по суставам, а когда разливают готовый суп по тарелкам, то каждому едоку кладут кусочки птицы в соответствии с его авторитетом. Самые элитные кусочки утки – это, конечно, ножки. Грудка, спинка – едоку со средним авторитетом. Охотнику достаётся головка птицы, пупки, сердечки. Таковы уж северные обычаи.
Взбирался на высокий берег Северной Сосьвы, Егор всматривался в лужи, разок даже спугнул пару крякушей. «Есть они, есть, – отмечал он про себя, – значит, летать будут на зорьке». От охотничьего азарта перед добычей первой утки, в предвкушении приготовленного из неё шулюмчика Егор сглатывал слюнки. Скорей бы, скорей!
Светило солнце, тянул Егор на бечеве по реке лодку, вслушивался в весенние звуки, крики птиц и торжествовал, готов был расплакаться от счастья. То там, за рекой, то прямо над ним тянулись стаи лебедей, извещая своим голосами родной север о возвращении на свои луга, озёра. Как бы хорошо и тепло не было им на чужбине, на родине лучше. А вот и грибовская изба-балок, таловая роща вокруг, загон для лошадей, сенокосная техника, колёсный трактор.
«Вот как, – порадовался Егор, – даже проголодаться не успел, а уже на угодьях!» Мешок с провиантом первым перекочевал из лодки в балок, за ним последовало полмешка овса – это для господ лошадей, для заигрыванья с ними. Последним был перенесён чемодан с манщуками на уток и патронами. Лодку он подтянул повыше на берег, для гарантии привязал к кусту. Теперь можно и на озёра. Его уже тянуло туда, в пойму, но отцовская выучка по выживанию в тайге остановила. Надо всё приготовить на ночь, потому что потом будет плохо: когда закатится солнышко за горизонт, оттаявшие лужи покроются льдом, а ночная температура упадёт до пятнадцати мороза. А ты мокрый и усталый, тебе надо поесть, просушить одежду и поспать.
Егор захлопотал по-хозяйски. Достал топор из-под ступенек, наколол дров, охапку уложил у печурки, из-под навеса принёс керосинку, заправил её. Вот, пожалуй, и всё. Чайник и миска для супа на полке, всё как у приличных людей.
Только собрался Егор выйти, как увидел, что из тальников к избе бредёт кобыла вороного цвета, облезлая и брюхатая. Подошла и, громко выдыхая из ноздрей воздух, смотрит на гостя, будто говорит: «Дай мне, жеребой, чего-нибудь вкусненького!» Егор глянул на неё дружелюбно:
– Ну что, вороная, ты – первая гостья, а значит, положено тебя угостить по-человечески.
Открыл стоящий у порога мешок с овсом, зачерпнул прихваченным из дома эмалированным блюдом овса и поднёс его к доброй и почему-то облезлой лошадиной морде. С удовольствием похрумкивая, задумчиво глядя на пришельца, кобыла поглощала поданное ей угощение. Егор терпеливо добавлял овса в блюдо, как официант, и спрашивал:
– А где остальная твоя мафия?
Между тем вороная доела весь овёс и вопросительно смотрела на Егора уже нагловатым взглядом, требуя продолжения трапезы.
– Ладно, дам, – буркнул Егор, зашёл в избу и отмахнул ножом добрый кусок хлеба. – Кушай, чернавка… Ну вот, а теперь – вперёд.
Егор закинул за плечо ружьё, чемодан с манщуками, мешочек с овсом – на всякий случай – и пошагал на свои лужи, в устье реки Поперечный Качёб. Километр надо прошагать Егору по проталинам, а где-то и по сугробам, пройти гриву из таловых зарослей и место, где должна биться утка. Прямо над головой пролетели несколько крякушей, метрах в двадцати. Но ружьё было за плечами, оставалось ему только в досаде поморщиться, покорить себя за охотничий ляп. Но скоро он успокоился, шагая вперёд с ружьём в руках. На то она и охота, чтобы радоваться и ликовать, а иной раз переживать и расстраиваться. Подтаявшая жижа чавкала под ногами, серые вороны сновали вокруг, уже вовсю строя свои гнёзда. «Подождите, пока не до вас», – погрозил им Егор. У поселковых охотников есть традиция – отстреливать по паре — тройке ворон за сезон. Как пишут учёные, одна пара ворон съедает до сорока утят за сезон, да и свидетелей много таких вороньих расправ над утиными выводками.
Весенние сугробы держат человека – смоченные талой водой, они становятся крепкими, разрыхляются только к концу дня, когда солнышко растопит их основательно. Но сейчас Егор шагал по ним, как по асфальту. Ещё десяток метров, и стал просвечивать заливной луг, на котором и должна начаться его охота. Ещё чуть-чуть – и вот он, охотничий сор, и… табун лошадей, рассыпанный по сору, стоял в трёхстах метрах от Егора. Глаза его стали бегать по силуэтам лошадей, а когда увидел свою родную Ласточку, закричал громко и радостно:
– Ласточка! Ласточка!
И Ласточка откликнулась. Узнав по голосу своего хозяина, она красиво, быстрой рысью, далеко вперёд выкидывая передние ноги, ринулась к Егору. Подбежав, ткнулась в него губами, будто спрашивая:
– Ну, и где же твоё угощение?
Довольный собой и особенно тем, что подготовился к такой встрече, Егор достал мешочек с овсом и развязал его. Ласточку не пришлось долго уговаривать, она тут же принялась поглощать злаковый деликатес. Табун тоже не сплоховал и, поняв, что пришелец не только свой человек, но и носитель съестного, тут же ринулись к Егору и его Ласточке. Ясно было, что Ласточке больше ничего не светит, алчный табун атаковал заветный мешочек с овсом, сходу отогнав от Егора Ласточку. Кто-то пытался её укусить, а кто-то лягнуть, и вскоре от содержимого мешочка не осталось и следа. Остатки овса Егор рассыпал по снегу, и лошадиные морды мгновенно выбрали всё до последнего зернышка.
И всё-таки Ласточка успела, взяла своё, теперь она смиренно стояла в сторонке и дожёвывала законный овёс, полученный от хозяина, понимая, что принесён он был именно ей, а не этим злым, не любящим её четвероногим собратьям.
Между тем собратья по табуну быстро поняли, что вытрясли, как говорится, «всё до копеечки», и потихоньку стали расходиться. Ласточка посмотрела на своего доброго друга и, опустив гриву, пошла вглубь заливного луга.
А утки чертили небо, плюхались в лужи, снова взлетали. Егора опять охватил азарт, и ноги потянули его к устью соровой проточки, откуда только что взлетела пара жирных крякушей. «Фу… – выдохнул он, подойдя к месту засидки. Теперь нужно смастерить скрадок, в котором более или мене комфортно можно просиживать часами. И тут дело в подходе. Можно его сделать наскоро, но скрадок тогда получится тощий, сквозной, и подлетающая к нему птица будет отворачивать, да и тебе сидеть в нём будет неуютно. Егор решил всё делать основательно. Он положил охотничью поклажу на месте скрадка и стал осматриваться по сторонам в поисках чурочки под сидение или коротких брёвнышек. «Вот, как на заказ!» – улыбнулся он находке, брошенная покосниками в прошлом году чурка идеально подходит под стульчик. Егор взвалил её на плечо и потащил к месту. А в это время прямо над ним, как нарочно, не спеша пролетела тройка уток – гарантированный шулюм! Обидно, но ничего не поделаешь!
Егор притащил свою чурку к скрадку, установил её в пяти метрах от воды, теперь нужны тальниковые ветки. Ноги повели его вверх, к большому таловому кусту. Чего-чего, а сухостойных веток для ограждения охотника природа нарастила много. Тщательно выбирая, Егор собрал охапку и потащил её к месту засидки. С разных сторон доносились голоса лебедей, они первые после орлов прилетают на северную землю. Егор слушал их брачные клики, а сам, находясь во власти охотничьего азарта, делал то, чему с детства научил его отец.
Таловые ветки и таловый валежник – это исключительный строительный материал, лёгкий, крепкий, из него можно быстро соорудить что угодно, хоть шалаш, хоть скрадок. И Егор красиво, размеренно выстроил из них метровую изгородь вокруг принесённой чурки. Осмотрев остов скрадка, он отправился за прошлогодней травой, которой нужно покрыть построенный остов. Подрезая ножом пучки у самого корня, Егор накосил хороший сноп жёлтой травы. «Эх…» – опять с досадой вздохнул он, увидев, как вереница гусей прошла над только что построенным у устья реки скрадком.
Добрый пучок сена переместился к последнему своему месту жизни на этой земле. Егор забрался внутрь скрадка, уселся на чурку и стал аккуратно оплетать пучочками травы таловые ветки. Если просто накидать сено на этот заборчик, то ветерок, гуляющий по весенним проталинам, вмиг разнесёт траву по полю. Тоненькими пучочками сена Егор оплетал воткнутые в землю палки, и постепенно скрадок стал приобретать вид естественного природного укрытия.
– Всё! – сказал он вслух, – теперь манщуки.
Готовил Егор вот к этому сегодняшнему моменту одиннадцать пенопластовых самочек — крякушей. Всю зиму он их подкрашивал, пошаркивал наждачной шкуркой, чтоб не давали на солнце бликов. Ценность была у них особая, так как манщуки были изготовлены его дедом, ветераном Великой Отечественной войны, кавалером Ордена Красного Знамени. Давно уже нет деда, но старательно сделанные им манщуки стали семейной реликвией. Плюхнулся первый в стылую воду, после ещё один… И вот вокруг Егорова скрадка образовался плавающий табун уток.
Наконец всё готово, можно приступать к охоте, а начаться она может в любой момент. А дело шло к вечеру. Солнышко ещё светило, но уже повеяло холодом, замедлился бег ручейков, земля стала покрываться мёрзлой корочкой. «Примерно через час дедовы манщуки подёрнутся ледком», – прикидывал в уме Егор.
С противоположной стороны протоки Вайсова пара лебедей, сделав разворот на девяносто градусов, полетела прямо на Егора. Пальцы сжали цевьё ружья. Пригнувшись за урез скрадка, он замер в ожидании. Не надо было подманивать птиц ничем, они просто шли на Егоров скрадок. Ближе, ближе, слышно даже поскрипывание перьев при махах крыла, и вот они в пяти метрах, хоть хватай их!
Добывать лебедя Егор не планировал, хотя местное население стреляет на весновках этих воспетых поэтами птиц для пропитания. И коренное население, ханты и манси, испокон века добывало эту птицу, из шкуры шили одежду, а мясо шло в пищу. К разряду «святых» птиц на севере лебедь отнесён не был. Но Егор – охотник со смыслом, аромата лебяжьего супа он не желал, а проучить птицу, чтоб не налетела на другой скрадок, надо. Он резко, прямо перед ними, встал и закричал:
– Мать вашу ети!..
Не ожидали такого подвоха белоснежные птицы. От появления опасности они, конечно, опешили и не стали ожидать расправы над собой, а сделали вертикальную «свечку» в небе, захлопав крыльями друг о друга, и, набрав высоту, полетели, делая в стороне круг, заполошно восклицая и извещая округу о своём спасении. А с юга вновь отвернул табун крупных и жирных крякушей, точно шёл на скрадок – и отвернул! Сплюнул в досаде Егор, в который раз проморгал он уток. «Ладно, успокаивал он себя, – если бы я полностью сосредоточился на ожидании утиных подлётов, то, конечно, уже добыл бы утку, но тогда это не охота, а убийство. Охота – это торжество души, прежде всего, общение с природой и, к примеру, вот с этими лебедями. Неожиданная встреча – стресс и для меня, и для них… А провиант – вон он, припасён в балке, и не только меня, но и для лошадёнок».
Резко меняются температурные полюса на севере: только что хлюпали ноги по грязи, а уже всё покрылось коркой, от берега пошёл ледок к плавающим манщукам. И вокруг всё смолкло, замерло, не кричат голосистые лебеди, не стало деловых утиных пролётов, спал ветерок, снежок отдаёт алмазным сиянием – значит, температура минусовая.
Хоть и тепло был одет Егор, холодок уже побежал по спине, проник в сапоги. Природа стала диктовать своё, напоминая, что ты, человек, – инородное тело и не сможешь жить так, как живут звери и птицы. Но Егор и не спорил с природой, он ждал утиных подлётов, а если повезёт, то гуся подстрелит. По-хозяйски раскладывал он охотничью амуницию в скрадке. Справа у ног положил коробку под пустые патроны, слева – заряженные патроны. Сгущаются сумерки, вот-вот стемнеет. Ледовая корочка подобралась вплотную к пенопластовым уткам.
Родившийся и выросший в этих местах, не в первый раз оказавшийся в такой ситуации, Егор всё же недоумевал: почему всё замолкло, включая журчащие ручейки, откуда эта леденящая тишина? Стало совсем темно. В воздухе над головой несколько раз просвистели утки – и снова тихо. Основательно промёрзший Егор встал со своей чурочки и пошлёпал в воду доставать пенопластовые манщуки, оказавшиеся во власти льда. Дело привычное, по паре, по тройке Егор достал их из воды и уложил у подножия скрадка. Теперь не солоно хлебавши можно добрести то балка. Шагая в темноте, Егор подумывал: «А зря я одного-то лебедя не сшиб, сейчас бы варево было, пока теребил бы его от пера, и время пролетело бы быстрее».
Местные охотники обычно обдирают добытого лебедя, так пошло с давних времён, когда из шкур птицы шили одежду, – и, естественно, проигрывали в кулинарном плане. «Отеребленный» лебедь, опаленный от пуха, становится истинным кулинарным шедевром, хоть суп с лапшой из него вари, хоть туши с овощами. Кулинарная палитра блюд из лебедя велика – только фантазируй и применяй. «Тьфу, – очнулся Егор от лебединых «смаков», – вот и изба, родное Берёзово светит огнями, и хочется кушать».
В рюкзаке лежит на всякий случай банка говяжьей тушёнки и луковица, по полевым понятиям – роскошь. Ружьё Егор поставил в избу, руки привычно накидали в печку дров. Топором наколол он мелкой лучины, отправил её в печку вместе с газетой. Нехотя дымя, печь начала набирать обороты. «Ну, вот и всё», – выдохнул Егор. Печурка, дымок, предвкушение охоты и ночь, когда можно в тепле по-человечески поспать.
Керосинка высветила подвешенную на стене сковородку. «Ничего себе, – подумал Егор, – с комфортом живёт Гриб!» Сковородку снял со стены, покрутил, вроде чистая, и повесил на место. Теперь – за водой. Егор надел сапоги и, осторожно ступая по откосу берега, спустился вниз.
Северная Сосьва неторопливо несла свои воды вдаль, к конечной цели – Северному Ледовитому океану. Черпнул Егор воды из реки и, так же осторожно ступая, пошагал в балок, из трубы которого струился в небо ароматный дым. Аккуратно, чтобы не разлить воду, Егор занёс ведро в избу и поставил на столик. Взгляд его остановился на умывальнике. «Ну и Гриб, всё обустроил, всё предусмотрел, прямо как в Рио де Жанейро!» – отметил про себя Егор.
Железная печка с раскрасневшимися от жара боками полыхала вовсю. Не теряя времени, Егор готовил себе ужин. Пожарил лук, переложил в сковороду тушёнку из банки. С аппетитом уписывая эти яства, запивая их прихваченным из дома сухим вином, мыслями он устремился в завтрашний день, который сулил не только победы, но и разочарования.
Лет десять назад Егор, как и все, любил широкую компанию с разнообразной закуской, анекдотами, с бурными ресторанными похождениями, порой приходилось и кулаками помахать, померяться силами. Но… годы — гады! Изменилась философия жизни, вкусы поменялись. Теперь приятнее провести время вот так, уединённо. Или с прекрасной дамой. Или с другом выпить по стаканчику, а то и по два лёгкого вина, после чего воспоминания о прошлом так бередят душу. А бывает, воображение увлекает тебя в будущее, и ты с радостью в душе засыпаешь, как полный сил юноша.
Егор подлил в стакан крымского вина и, неторопливо потягивая его, вспоминал грустные и радостные моменты своей жизни. Да не так уж и плоха, оказывается, его жизнь. Суета адвокатской карьеры – все эти сговоры, накаты, уговоры, подкупы, обманы – сейчас казались чем-то далёким, почти нереальным. Здесь, в безмолвной избушке, наедине с природой мир и покой разливались в его душе. Вспоминались события прошедшего дня, радовала предстоящая охота, думал он и о Ласточке – таком удивительном, милом существе. Потрескивали гаснущие угольки в печке. Немного поворочавшись на новом месте, Егор уснул.
Полное охотничьих надежд утро подняло его рано. Выпил на дорогу чая, натянул на ноги сапоги бродни, взял рюкзак – и в путь. Улыбнувшись морозному, совсем ещё не весеннему утру, обвел Егор взглядом окрестности грибовских сельхозугодий, сыпанул в мешочек овса на всякий случай и пошагал, хрустя сапогами по весеннему льду, к своему скрадку.
Весной на севере первыми возвещают начало дня лебеди. И над протокой Вайсовой, и над Северной Сосьвой – везде слышатся их крики. Хлопали крыльями, бушевали уже прилетевшие на родину птицы. А вдалеке он увидел клин этих сказочно — красивых птиц, который тянулся с юга на север. И, слишком высоко о себе возомнив, к веренице лебедей пристроился серый гусь.
Ноги сами несли Егора в скрадку. С поля поднялась пара крякушей. Недовольно покрикивая, они улетели за высокую гриву тальников к Северной Сосьве. «Видать, в заберег сели, – подумал Егор, скользя по промёрзшей земле, как по катку. – Холодно, градусов пятнадцать мороза. Не велика вероятность того, что птица поднимется на крыло да летать, греться будет…»
На севере такие контрасты – норма, утром может быть минус двадцать, а в полдень – плюс двадцать. Егору вдруг захотелось развернуться и уйти назад, в балок, досыпать. Какая птица в такой мороз? Но всё-таки жила в его душе надежда на чудо, а ноги сами несли его вперёд.
Воды в реке за ночь прибыло немного, сантиметров пять, утренний мороз всё сковал льдом. Егор расставил манщуки на замёрзшую грязь и устроился на своей чурке. Солнце заливало ярким светом округу, но совсем ещё не грело. По-прежнему лебединые клики разносились по всей округе, но утки так и не летали. Зато полным — полно было ворон, они себя здесь чувствовали настоящими хозяевами. Вороны сидели и на льду протоки Вайсова, и на сору, где их только не было.
Егор уже начинал ёжиться от холода, ясно было, что тут долго не высидишь. В стороне утиная пара перелетела тальниковую гриву и спикировала на Северную Сосьву. «Что толку сидеть, – подумал Егор, – пройду, прогуляюсь вдоль яра, может, там больше повезёт».
Гулко шелестели ноги по замёрзшему полю в поисках охотничьего счастья, которое сегодня было, как никогда, призрачно. Вот и тальниковая грива.
Егор снял с плеча своё ИЖ- 27. Ещё сто метров – и будет обрыв Северной Сосьвы, утка любит сидеть под ярами рек, чувствуя себя в безопасности под прикрытием отвесного берега, откуда видна вся ширь реки.
Стараясь не шуршать ногами о прошлогоднюю траву, Егор подошёл к яру и через таловый куст глянул вниз, на полоску воды между льдом и берегом. Внимательно осмотрел он полоску воды и не обнаружил там водоплавающей живности. Заметил только огромного орла — белохвоста, который, увидев чужака, взмахнул бесшумно крыльями и взлетел с льдины. Орёл – это рыбак, его рацион состоит в основном из рыбы, поэтому он держится поближе к воде.
Между тем весна делала своё дело, растапливала лёд, поднимала уровень воды в реке.
«Если идти вдоль обрыва, до избушки будет километра полтора, пойду я – может, каких-нибудь уток врасплох и застану», – решил Егор и, осторожно ступая по протоптанной конями тропке, пошагал по яру.
Бесполезное это дело – скитаться по пойме реки, но надежда будоражила душу охотника и заставляла его продолжать поиски. Егор неслышно крался вперёд по краю обрыва с ружьём наперевес, выглядывая уток в забереге реки, – ну хоть бы одну «дичину», увидеть, чтобы удовлетворить охотничий инстинкт! Но, увы, обрыв закончился, впереди показался грибовский балок.
Только Егор закинул ружьё за плечо, приостановился, думая, не попить ли чайку, как справа от себя увидел вчерашнюю облезлую лошадь и… жеребёнка. «Она ведь ожеребилась ночью!» – догадался Егор, вглядываясь в маленькое, красивое, едва появившееся на свет существо, которое жалось к своей мамке, ковыляя на тоненьких, ещё шатающихся ножках. Мамка внимательно глядело на Егора, а Егор, улыбаясь, глядел на неё. Вороной масти жеребёнок, насмотревшись на пришельца, уткнулся в мамкино вымя.
Вот она, красота природы, – грациозное, только что родившееся существо – как символ вновь появившейся жизни. Наверное, только у лошадей дети рождаются такими красивыми и изящными, любоваться ими можно бесконечно! Егор отошёл в сторону, чтобы не мешать животным. Он предвкушал день, когда его Ласточка тоже принесёт своего первенца.
Эта радость немного сгладила впечатления от неудачного утра, да на то она и охота, чтобы приносит разные сюрпризы, причём в момент, когда их совсем не ждёшь.
Солнышко начинает светить всё ярче. Снег на брёвнах у избы подтаивает, хотя изо рта при дыхании идёт пар. «Градусов десять мороза», – определяет Егор. Идти в балок не хочется. «Пройду по той стороне протоки Вайсова до скрадка, солнце поднимается, скоро на плюс перейдёт, как раз утка, может, и начнёт летать», – думает Егор.
Идти хорошо, всё здесь тщательно выкошено Грибом, поэтому ноги не цепляются за прошлогоднюю траву. Метрах в ста от Егора слетела пара крупных крякушей. Недовольно покрякивая, извещая всю округу о появлении человека, утки улетели на тот берег протоки.
«Так вот, значит, вербованные они!» – усмехнулся Егор и пошагал вслед за утками к протоке Вайсова.
Холодно. Холод сквозил, пробирал от пяток до шеи, заставлял ёжиться. Но быстрая ходьба согревала. Яркое солнце предвещало хороший, тёплый день. Великая вещь – солнечное тепло. Егор вспомнил, что как-то в марте был по адвокатским делам в Салехарде, мороз тогда стоял тридцать семь градусов. Идя по городу, остановился он неподалеку от милицейской машины, припаркованной у одного здания, – нужно было сделать звонок. И, говоря по телефону со своим абонентом, невольно поглядывал на чёрную шину милицейского автомобиля, по которой текла струйка воды от таявшего под солнечными лучами снега. На улице минус тридцать семь, а солнышко своё дело знает!
Окидывая взглядом горизонт, Егор отмечал, что и перелётной птицы нет, не говоря уж о местной. Всё затихло. Лишь только лебединые утренние страдания говорили о наступающей весне. Вот и обрыв протоки Вайсова. Егор осторожно подошёл к краю обрыва и глянул вниз, в ледяные воды. Так же, как и на Северной Сосьве, посреди протоки в километр шириной – поднятый лёд, по краям которого – забереги.
«Есть! Несколько чернедей плавают в забереге. Прилетели и морские утки, значит, весновка началась, и зря я расстраиваюсь. До скрадка минут сорок ходьбы, максимум час, а там солнышко ещё ярче пригреет, глядишь, и залетают утка и гусь…»
И, будто в подтверждение мыслей Егора, с юга на север потянулся высоко в небе большой табун лебедей. «Наверное, лёт начинается»е ёкнуло сердце у Егора, и в такт лебединому полёту в его Берёзове заголосили колокола храма Пресвятой Богородицы. Заулыбался всему этому Егор, увидел в этом «единоголосии» полёта лебединой стаи и песни церковных колоколов что-то торжественное, величественное. Остановился, глянул в сторону Берёзово, увидел блеснувшие на солнце купола, улыбнулся им – и тут же сник.
Жена его Катюха – прихожанка храма, на все службы ходит. Егор уже ревновать было её начинал к батюшке, а потом прошло у него это. Ходит – ну и пусть ходит! Сам Егор как-то спокойно относился к вере, по крайней мере, она его не раздражала – «веруют люди, ну и пусть веруют, я пока в сторонке постою, когда придёт время, тогда и покрещусь». К Катюхе своей Егор был равнодушен. Женился на ней, как говорят в таких случаях, «по залёту». Двоих она ему родила, жил с ней просто и жил. Для него она была просто женщиной – две ноги, две руки, голова; у неё свои мысли, у Егора свои.
– Не любишь ты меня, ты вообще никого не любишь, кроме себя! – выговаривала она ему.
– Зато у меня есть другие достоинства, каких нет у тебя, – парировал Егор.
Вот так и жили, без любви, без души, но жили. «А что менять, – рассуждал Егор, – поменяешь на другую, как начнёт она тебе мозг выносить, взвоешь. А эта хоть молча всё делает, по дому шустрит, всё чисто у неё, летом – в огороде, да и хрен с ней, пусть живёт возле меня, нет любви – и не надо!»
Катька у него была хоть и не красавица, но и не дурнушка, ростика среднего, полноты тоже средней, всё обычно. «Да ну её, – отмахнулся от мыслей о жене Егор, – пусть там, в своём храме долбится головой об пол!» Вот такая бывает она, жизнь семейная. Пресная, безвкусная, но жизнь.
…И пошагал он, оглядывая горизонт, к своему скрадку. Шёл по весеннему мокрому полю, щурился от северного солнца, пальцами крепко сжимал ремень ружья на плече, и в этот момент ему никто не нужен был на земле, кроме этой поющей, журчащей весенней природы. А тут и табунки птиц залетали. Утки парочками начали менять свою дислокацию, и в небе большими и малыми косяками потянулись к северу птицы. Егор, глядя им вслед, определил: если день будет солнечный и снег хмари не принесёт, то вечером и утром утка полетит крепко! Он прибавил ходу в направлении своего скрадка. Белые полярные совы сидели на таловых кустах и оглядывали своё полевое хозяйство. Крупные, с размахом крыльев в полтора метра, эти птицы, круглый год живущие в условиях Крайнего Севера – настоящие хозяева здешних мест.
Северные народы с большим удовольствием употребляют сов в пищу. У них нежное, сочное, жирное мясо, мозговая голова. Если, к примеру, у глухаря, тетерева мало мозга в голове, то у сов, головы имеют богатый кулинарный продукт. Зимой ханты втыкают в заснеженном поле кверху корнем небольшую корягу и ставят незамаскированный капкан. Такое нехитрое приспособление служит для ловли полярных сов. Птица, выискивая в снегу добычу, устаёт, ей надо где-то отдохнуть, а тут – коряга. Как мимо неё пролетишь? Тем более – над землёй, всё видно. Взмах бесшумными крыльями, заход на посадку и – щёлк! – капкан намертво хватает птицу за лапы, час агонии – и всё закончено. Вот так бывает – кому-то горе, а кому-то жирный, наваристый суп. Одноклассник Егора, манси Коля Пузин любил промышлять полярных сов, а когда добудет хороший экземпляр, всегда зовёт его: «Пошли маклю кушать!» Именно так называется эта птица и блюдо из неё у северных народов. Глядя на сидящую на талине сову, Егор в уме передразнивал Пузина, возражая ему: «А суп из дикого гуся или утки лучше, чем из макли!».
Там, где Егор только что прошёл, пролетел табун гусей, и вновь охотник в досаде, вновь сокрушается: «Ну когда же наконец табун пролетит надо мной?!» И тут, как по заказу, пять гусей, гогоча, метрах в двадцати над землёй пошли через таловый куст с совой прямиком к Егору. От волнения часто забилось его сердце, пальцы потянули ружьё с плеча. И началась охота, точнее, дуэль. Кто кого – скорость, птичье чутьё, маневренность, или темперамент, мастерство, выдержка?
Егор присел на колени, поднял ружьё и под стук своего сердца замер, глядя на стремительно приближающийся косяк птиц. И вот из талового куста вылетают на королевский выстрел птицы. Мгновение, два выстрела – и, потрескивая крыльями, сделав в манёвре пируэты, гуси, целые и невредимые, летят дальше. Пропитанный порохом воздух щекочет обескураженную промахом душу охотника, в досаде перезаряжает он ружьё. Ещё бы! – подарок судьбы шёл прямо него, мог состояться охотничий триумф, но снова не повезло.
Вот теперь-то ему по-настоящему захотелось добыть дичь. Даже не для самого себя, а для отца. Ефимыч, в прошлом рыбак, охотник, девяносто ему в этом году стукнет, теперь даже за ограду свою не выходит. Но уточка дикая или гусь для него – вершина кулинарных деликатесов. Рецепт простой – в котёл кладётся птица, потом – лук, после вермишель и лавровый лист – и блюдо готово. Вроде нехитро, но ароматно и вкусно.
Ноги захлюпали по водяному полю, и когда оставалась до цели какая-то сотня метров, стайка чирков уселась прямо у скрадка Егора. От увиденного он чуть не заплакал, укоряя себя за то, что покинул место охоты и проморгал утиный лёт. Когда до скрадка осталось пять метров, пара крякушей, увидев шагающего Егора, отвернула от места охоты. В ушах у него стучало, будто кто-то подгонял: садись, садись быстрее! И только Егор сел на свою чурку, только вгляделся в горизонт, как сзади зачавкало. Это табун лошадей шёл к своему кормильцу клянчить хлеб, зерно и что Бог пошлёт. Тут, как назло, вдоль по заберегу прошёл табунчик уток, чуть шарахнувшись в сторону от прибывших к урезу воды коней.
– Ну что вы, охоту мне ломаете!? – беззлобно прикрикнул Егор на лошадей. А сам достал из скрадка мешочек с зерном. И началась тут лошадиная пляска и борьба за угощение. А когда всё до последнего зёрнышка было уничтожено, Егор посмотрел ни них и сказал:
– Ну что, мафия? Обобрали вы меня? Обобрали. Идите теперь своей дорогой, с меня уже взять нечего!
Лошади немножко ещё потоптались, вопросительно глядя на доброго пришельца. Ласточка с белой полосой на морде уже хорошо знала своего друга, который всегда давал ей самые вкусные кусочки и больше всех зерна. Не спеша, подбирая с земли сухую траву, пошли лошади в поле. Улыбаясь им вслед, Егор выставил в воду утиные манщуки, и утренняя охота началась.
Взглянув в сторону своего посёлка и вспомнив недавние адвокатские схватки, Егор злорадно усмехнулся и мысленно обратился к своим оппонентам – прокурору, начальнику полиции и другим кукловодам и куклам: «Воюйте и дальше в своих кабинетах, ведите свои подковёрные игры! Вымогайте деньги у народа или друг у друга, как карта ляжет. Но гармонию с природой оставьте мне, доверия такого, хотя бы от этого грибовского табуна лошадей – вы не получите никогда! В природе вы не будете никогда своими, как инопланетянину никогда не стать землянином!»
Произнеся этот внутренний монолог, он выдохнул и замер в ожидании предстоящей охоты. Однако обстановка вокруг становилось всё тревожнее. Налетали лёгкие порывы северного ветра, и растопленный солнечными лучами лёд снова стал смерзаться. «Похоже, вляпался», – с досадой подумал Егор, глядя, как с севера приближается уж совсем тёмная туча, как будто на смену весне вновь пришла зима. В подтверждение его мыслям с севера на юг пронеслись табунчики гусей, низко над землёй полетели утки в поисках затишков, где можно укрыться от непогоды. Ещё десяток минут, и первые крупинки снега заскользили по щекам охотника.
«Ну, всё, сорвалась охота!» – в досаде плюнул бы любой новичок и, собрав свои вещи, покинул бы место охоты. Но Егор, сын охотника — профессионала, твёрдо усвоил: охота – это когда ты сможешь перетерпеть любую ситуацию, и только в этом случае ты победишь.
А снегопад всё усиливался. И вот над протокой Вайсова раздался крик возмущённых непогодой гусей. Всё ближе, ближе… И вот они уже метрах в пяти от земли. Два выстрела и – стук о землю. Вот он, триумф победы! Егор встал во весь рост, поглядел на лежащих птиц и сказал громко:
– Имею право на счастье!
Внимательно оглядев птиц, осторожно поднял их с земли, ощутив тяжесть трофеев, и, обратившись в ту сторону, откуда должно было бы сиять солнце, поклонился и сказал: «Спасибо! Одного гуся отдам отцу, другого заберу себе».
Порывы ветра становились всё сильнее, снег лепил в лицо, холод пронизывал, проникал под куртку и свитер, но Егор не сопротивлялся. Он вытащил заснеженные манщуки из речки, смотал верёвочные поводки на них, уложил у скрадка. Гусей положил в мешок и, взвалив его на плечо, пошагал в балок. Разочарования промахами, непогодой – всё осталось позади. А впереди, как награда – изба с тёплой печкой, чайником, котлом и умиротворяющей душу снедью. Он шёл напролом, и вот уже показался первый таловый куст, возле которого Егор промахнулся в прошлый раз, целясь в гусей. А неподалеку от куста – что-то чёрное.
Ещё несколько шагов – и он узнал силуэт Ласточки.
– Ласточка! – радостно воскликнул Егор, – пойдём в балок, угощу вкусненьким, и зерно есть и хлеб!
И Ласточка, услышав призыв своего покровителя, смиренно пошагала за ним следом. «Вот так охота! – ликовал в душе Егор. – Все радости – сразу. И трофеи, и лошадь твоя, и радость охотничья – где ещё испытаешь такое?»
И шагала они вдвоём, охотник и лошадь, на праздник жизни. «Была бы ты умная, – поглядывая на Ласточку, думал Егор, – объездил бы тебя и ездил верхом тут, по сорам, охотились бы вместе. Ничего, подойдёт время, объезжу».
Подойдя к балку, скинул он с плеча мешок с трофеями, за шеи подвесил гусей под навес и, не медля, сыпанул в блюдо овса для Ласточки. Та грациозно, не торопясь, вдохнув аромат овса, ухватила губами первую порцию и аппетитно захрустела зёрнами.
Есть умиротворение какое-то в этом – стоять вот так возле своей скотинки и слушать, как хрумкает она сеном или зерном.
Ласточка, оказавшись без конкурентов, медленно, с достоинством поглощала дары своего друга. Егору надоело держать перед ней блюдо с овсом, и он высыпал овёс на доски, потом зашёл в балок, хранивший ещё утреннее тепло от печки, и задумался, что делать дальше. Один вариант – вернуться домой, другой – поохотиться. Какой выбрать? Неопытный охотник, конечно, сдался бы. Но каждый, кто родился в этих местах, знает, что непогода не мешает охоте, а, наоборот, помогает ей. Птицу надо искать с подхода в затишках, где она прячется от ветра. «Останусь! – решил Егор, – похожу вдоль Северной Сосьвы и по курьям, глядишь, и ещё повезёт».
Воздастся только идущему. Ленивому, лежащему на диване не будет награды – что- что, а это Егор твёрдо знал с детства. Поглядывая через открытую дверь на густой снегопад, он решил идти. Ласточка уже дохрумкала все предложенные ей припасы и внимательно глядела в проём балка в надежде получить ещё кусочек чего-то вкусного.
Гриб любил, когда кто-то из своих дежурит в его балке – это гарантия, что табун под присмотром. Желающих украсть лошадь, а то и двух – много. Такой народ ни перед чем не остановится, увидит жеребую лошадь, пристрелит и её, лишь бы домой с мясом вернуться. Оружия теперь у населения много, техники – тоже, вместе с этим появились у животноводов новые проблемы: стреляют и крадут у них находящийся на выпасе скот.
Егор зажёг газовую плитку, поставил на неё чайник и задумался, не пройтись ли вдоль берега в поисках укрывшихся там от непогоды уток. Столько ждал он эту весну, столько готовился к ней, и теперь отступать совсем не хотелось.
Зафырчал чайник на плитке. Егор всыпал в кружку заварки, залил её кипятком, прихватил кулёчек с пряниками и вышел из балка. Снег валил стеной, хотя ветер и притих. Всё окрасилось в белый цвет, даже Ласточка, пытливо поглядывающая на своего хозяина. Егор отпил чая и, вглядываясь, вслушиваясь в эту безмолвную белизну, улыбался ненастью, свободе и тишине. Закончился в кружке чай, съедены пряники. Один достался и Ласточке, она долго изучала его вкусовые качества, прежде чем съесть.
«Пойду!» – решил Егор, взял ружьё, закинул за плечи рюкзак и пошагал вверх вдоль Северной Сосьвы. День летел, как дробовой заряд, к цели. Егор проверил все затишки реки, дошёл до Башкова сора, оттуда по протоке Вайсова – обратно, к избе. В результате пять тяжёлых крякушей лежат в его рюкзаке. Подходя к балку, Егор, предвкушая аромат утиного супа, подумал: «Ну вот, теперь можно и домой».
Суп из дикой утки – это особый, громкий аккорд в кухне народов севера. В нём аппетитно, ароматно всё. Среди северных хозяек не считается зазорным «теребить» от пера дикую птицу, возиться с ней, разделывать, опаливать, потому что каждая понимает, что это – источник вкусной и здоровой пищи. Поэтому если хозяин привёз с охоты сотню птиц, то вся сотня будет отереблена и сохранена впрок. При опаливании птицы по всей округе распространяется аромат запах пера, смешанного с утиным жирком. Само варево не хитро. Утка режется на куски, кости не ломаются, хозяйки делают это виртуозно, желудки чистятся, всё укладывается в кастрюлю и варится час — полтора. После в суп докладывается домашняя лапша, потом – лук, по окончании – лавровый лист. И вот уже ваш дом полон благоухания, которое раздражает все ваши вкусовые рецепторы, в доме становится празднично от предвкушения пробы первой добытой на весновке дикой птицы. Этот кулинарный праздник на севере царит у всех, кто добывают первую утку: в чумах оленеводов или кочевников, ханты и ненцев, у таких охотников, как Егор, у кочегара котельной обской деревушки… Первая добытая на весновке утка – большое событие.
.Около балка Егора снова ждала Ласточка. Она вопросительно смотрела на своего хозяина – не угостит ли чем-нибудь вкусненьким?
– Ты что, подружка, насовсем переехала ко мне? – удивился Егор. Но Ласточка не двигалась с места. Егор высыпал ей остатки овса, наломал хлеба. – Теперь неделю сыта будешь!
С грустью глянул он на резиновую лодку, на привезённые вещи – всё это снова нужно собирать, грузить, потом тащиться по льду. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. И Егор принялся за сборы. Наконец всё уже было готово, оставалось только оттолкнуть лодку от берега. Он посмотрел на свою Ласточку, громко свистнул ей, а когда она повернула голову в его сторону, сказал:
– Не надолго расстаёмся, Ласточка. Пока!
И лодка потянула охотника вдоль по заберегу реки к дому. Радостно было Егору – не пустой возвращается домой, с дичью. Уже представлял он, как с гусиной и утиной лапками будет подходить к знакомым березянам, показывать им свои трофеи и спрашивать: «На охоте был?» – и с радостью видеть, как те в смущении отводят глаза, говоря: «Сдаюсь на милость победителя». А тот, кто добывал, должен ответить: «Пробовал уже супчик, пробовал! И утиный, и гусиный!»
Сейчас Егор желал только одного – побыстрее добраться до дома, оттеребить гуся и затушить его с картошкой. Именно к такому блюду его приучили с детства родители, именно это блюдо даёт представление об итоге, триумфе охотничьего счастья. Не мудрёно оно готовится, но основательно, по-северному. Жира в гусе хоть отбавляй, поэтому жирные кусочки укладываются на дно кастрюли, а поверх – те, что помясистее. Дикий гусь отличается от домашнего тем, что мясо его тёмно-красного цвета. Уложенное мясо сдабривается мелко порезанным луком, солится, перчится, заливается водой так, чтобы она покрыла мясо не более чем на два — три пальца, и варится на слабом огне час — полтора, не более. В это время чистятся картошка и морковь, овощи крупно нарезаются, а когда подходит время, укладываются на готовое мясо так, чтобы оно было покрыто ими на высоту ладони. Остаётся только добавить чеснок, лавровый лист, накрыть кастрюлю крышкой и тушить до готовности овощей. Не то что в доме, но и во дворе – повсюду витает аромат свежезатушенного гуся. Обернутся на твой дом идущие мимо по деревянному тротуару прохожие, поймут, что это за блюдо – заулыбаются, радуясь и строя планы на своё, ещё более совершенное блюдо из гуся.
А вот ритуал, к которому Егора и его отца приучил дед Андриан: перед тем как засыпать картофель в кастрюлю, вилкой вылавливаются головка гуся и его красные лапки. А когда морковь и картошка готовы, то в центр втыкается веточка вереска и, как корона, поверх картошки ложатся гусиная голова и лапки.
Когда кастрюлька, а в те времена жаровня, снималась с плиты и устанавливалась на стол, дед Андриан снимал с неё крышку и после небольшой паузы начинал громко читать «Отче наш», а в конце трапезы благодарил Бога за то, что «насытил нас земных Своих благ». Доставались добрые слова и гусю.
Такие вот обычаи хранят многие столетия народы севера, по сей день живёт этот ритуал благодарности Богу нашему за всё, и за этого, посланного Им гуся. Живёт и никуда исчезать не собирается.
По пути домой грусть неожиданно накатила на Егора. Долгая северная зима полна охотничьих ожиданий, подготовки к охоте, тут и мечты о дымке костра под таловым кустом, о кружке чая… А пролетело всё, как сон. Вот, казалось, только проснулся, утро было – а уже пора уезжать. Как всё быстро проходит, счастье, наверное, никогда не бывает долгим – как миг, пролетит мимо, только поманит – и уже нет его. Ты потом только поймёшь, что было оно у тебя, это счастье, и будешь смаковать каждое его мгновенье.
В эту весновку Егор в полной мере вкусил счастья: повидался со своей Ласточкой, добыл хорошие трофеи – подстрелил пару гусей классически, в скрадке. Вдоволь находился по берегам Северной Сосьвы. И уток, и впечатлений, и ярких эмоций хоть отбавляй, будет что вспоминать длинной зимой.
На лодке по открытой воде Егор не ездил, не признавал такой охоты, да и утка уже садится в это время на гнездо. Зато в момент, когда наступает послевкусие охоты, ты начинаешь жалеть о том, что не остался в балке ещё на одну ночь, ведь мог ещё больше получить эмоций, больше побыть на природе! Но в жизни, как правило, всё так и бывает, как получилось у Егора.
Позади оказалась первая весновка. Лошади паслись за рекой, выращивали своё жеребячье потомство, и Егор чаще встречался с Грибом, чем со своей Ласточкой. Когда Гриб забивал очередную лошадь, то всегда предлагал Егору купить мясо, хотя знал, что тот его не ест. В последнее время Гриб стал называть лошадей оружейными именами, позвонит иной раз Егору поздно вечером и предложит:
– Гильзу будешь кушать?
На что Егор с улыбкой ответит:
– Нет, сам знаешь, конину не ем!
Или встретит в магазине его и скажет:
– Затвора не хочешь? Всего год жеребцу, мясо отличное, пегий-то, помнишь?
– Не… – усмехнувшись, отмахивался Егор от грибовского предложения, хотя раз купил кусочек, отварил его и попробовал в супе. Мясо отменное и по виду, и по аромату, настоящее мраморное мясо – между волокнами мышц прожилки жирка, – за таким сейчас все гоняются.
Всё теснее и теснее становилась дружба Гриба и Егора. А общение с конями наводило на новые размышления. Как-то снова привёл Егор дочку посмотреть на лошадей, на Ласточку, послушать, как они хрустят сеном, как с благодарностью принимают кусочек хлеба или жменю овса… Тихо было в тот день, вороны только каркали вокруг, Гриб их называл «северными соловьями». За стайкой Гриб что-то делал, а в помощниках у него – другой внук.
– Принеси мне, Ванька, вилы! – раздавался голос Гриба. И вновь тишина. Егор общался с дочкой и лошадками, каждый делал своё дело. И вновь голос Гриба:
– Ванька, принеси вилы, где ты?!
Но Ванька, наверное, увлёкся своими мальчишескими делами и позабыл про старика. Но Гриб знал, как найти управу на невнимательность:
– Принеси, Ванька, вилы! – и после паузы ещё громче, – если не принесёшь, сейчас возьму через седельник и отхреначу тебя по попе!
Ванька мгновенно отозвался, и вилы стояли перед Грибом как вкопанные.
– Вот как с вами надо! – улыбнулся дочке Егор. Смущённо улыбнулась в ответ и дочка.
Летит время, летит! Днями летит, неделями, а то и годами. Пять лет исполнилось Ласточке, с Егором у неё полное взаимопонимание, друзьями стали. После разлуки, когда Егор выезжал к ней в поле, Ласточка, увидев его, подбегала, широко раздувая ноздри, утыкалась в него мордой, искала вкусненького, что мог принести Егор. А тот был счастлив встрече с ней. Ласточка выросла, стала крупной, подтянутой, с длинной изогнутой шеей, с широким шагом. Гриб, глядя на неё, размышлял:
– И кто у неё был жеребец, не пойму? В Дёмино все жеребцы низкорослые, с большими мордами…
Один недостаток имелся был у Ласточки – уже три года она должна была приносить жеребят, но не приносила, и Егор ждал терпеливо, не нынче, так на будущий год, но принесёт точно. Гриб же настойчиво констатировал: жеребец Ласточку покрывает, сам видел на покосе, проблема в ней. «В ней, так в ней, – отмахивался Егор, всё равно радуясь своей Ласточке, хотя, как сорняк, в голове крутилась мысль: «У Гриба кобылы все как одна – красивые, пугливые, стройные, любоваться ими можно часами. Каждую весну по жеребёночку приносят, а вот Ласточка – нет. Не исполняет она Божью заповедь «плодитесь и размножайтесь». Но Егор гнал от себя эти мысли и по-прежнему радовался своей ненаглядной Ласточке.
И вот опять зима. Холодно, световой день – всего два часа, всё время стоят сумерки. Люди – в тепле по домам, а лошади – в поле, у них своя жизнь. Однажды утром Егору позвонил Гриб:
– Приезжай ко мне, кони прибежали, двух жеребцов нет! Твоя кобыла пришла тоже.
Егор тут же сел в машину и уже через пять минут стоял у лошадиного загона Гриба. Табун хрумкал сено, а Гриб ходил кругам вокруг своих кобылиц. Ласточка прихрамывала на заднюю ногу, слегка окровавленную. Увидев хозяина, она подбежала к нему и ткнулась мордой в отворот куртки.
– Нет, Ласточка, ничего, – отмахнулся от неё Егор, здороваясь с подошедшим осунувшимся слегка Грибом.
– Жеребца убили и кобылу, – сообщил дед. – Зачем жеребца-то?! Кобылу бы взяли… А куда теперь мы без жеребца, во всей округе такого не сыщешь! Приехали на место выпаса на трёх снегоходах, двух лошадей пристрелили из карабинов, погрузили на сани и увезли в сторону Белоярского района или в Пашторы, или в Полноват – а куда ещё?..
Егор оглядел ногу Ласточки и спросил Гриба:
– Чем можно ей помочь?
– Само заживёт, – ответил Гриб, покосившись на пораненную ногу. – Наступила на что-то, скотина ведь!
Нога уже не кровоточила, и Егор тоже решил, что заживёт само. Посудачили, помозговали, Гриб решил ехать в хантыйскую деревню Пугоры:
– Там есть жеребец у одного, поторгую, может, продаст, – сказал Гриб, и они разошлись.
«Поразительно! – крутилась мысль в голове Егора, – крали лошадей, коров, овец испокон века, в основном, в те далёкие времена, когда не было техники и сотовых телефонов. А сейчас… Как так можно? Человек горбатится, не вылезает с покосов. Содержать табун лошадей – отдача не только физическая, но и духовная. Убили двух коней. Для лошадника они – члены его семьи, и это настоящая беда. В полицию сколько ни обращайся – не найдут: во-первых, желания такого у них нет, а во-вторых, надо ездить, общаться с людьми, по дальним деревням вынюхивать, выспрашивать, а это то у нас делать разучились. Полиция как сыскной орган уже давно деградировала, в основном – в результате проводимых реформ. Что значит в масштабах страны какой-то Гриб! Ну, поймают воришку – и возись с ним потом. То ли дело – поймать коррупционера на взятке или перехватить наркотики – тебя по телевизору покажут, поощрят. Да ну их! Помогу Грибу деньгами, пусть хоть воспрянет немного. Пока он есть, есть и моя Ласточка. Вот какая зараза, заняла такое место в сердце, что никак её оттуда не выковыряешь. По несколько раз на дню думаешь о ней – как она там, огулялась ли с жеребцом? А порой злость накатывает: у Гриба кобылы как кобылы, одна за другой жеребятся. А моя – гордая, красивая, но одна, брюхо поджарое. Да и пусть такая, зато на земле на одну лошадь больше стало. Скоро эти животные вообще исчезнут, так как лошадиная сила уже перешла в другой эквивалент – в механический. А сама её величество деревенская лошадь перешла в разряд экзотики».
Летело время. Купили в Пугорах жеребца, привезли в Берёзово, поставили на первое время в стайку – пусть привыкнет к новому месту жительства, да и к хозяевам. Нога вот только не заживала у Ласточки. Первое время Ласточка на неё не могла наступать, а через некоторое время нога стала в месте сустава выгибаться в обратную сторону. Больно было Егору на это смотреть. На ветстанции разводили руками, заверяли, правда, что нога у неё не отвалится, но будет лошадь прихрамывать всю жизнь. Приезжать в загон Егор стал реже, а ещё через неделю потекли ручьи, и пока не образовались забереги, Гриб угнал табун за реку на летние и осенние выпасы.
Всё время думал Егор о своей «любимушке», каждый день звонил Грибу, спрашивал про её ногу – не прошла ли? А сам почему-то за реку на встречу с ней ехать не хотел. Гриб докладывал: нет, не прошла, всё по-прежнему, к зиме пройдёт, закостенеет это место, видать, сухожилие порвала.
Горько и больно было Егору и от того, что Ласточка не жеребая была. И всё равно, нет — нет, да приезжал за реку Егор, высматривал в поле свои скотинушку, шагал ей навстречу, и общение их начиналось вновь. Раздувая ноздри, обнюхивая его, Ласточка смотрела ему в глаза и как бы спрашивала: «Ну? Где был так долго?» Егор совал ей вкусные кусочки хлеба, обнимал за шею, целовался, смотрел, в её глаза, шутил, смеялся, а то и плакал.
Наступила осень, лошади ушли на дальние луга, туда, где нетронутые пастбища, где стаи гусей и уток соседствуют с табуном коней.
Егор отвлёкся от мыслей о Ласточке и занялся своими адвокатскими делами. Брался за всё, от мелких хулиганств до гражданских дел арбитражной подведомственности. Незаметно прошла и осень, её потушили крупные хлопья снега, река начала замерзать. Кругами ходил Егор по дому, думая о своей Ласточке, всё чаще и чаще достигали своей цели упрёки жены:
– Зачем она тебе без жеребят? Игрушку нашёл, что ли? Деньги платишь за неё – и всё без толку! Баню бы лучше на эти деньги новую построил! Меня бы лучше так любил, как Ласточку!
– А ты что, лошадь что ли? – отвечал Егор.
Но все разговоры продолжали крутиться вокруг судьбы Ласточки. И в один прекрасный день Егор сдался, набрал номер Гриба и сказал ему:
– Ну что, Гриб, убери Ласточку, после дашь мне другую из табуна, жеребую, и квиты будем!
– Я тебе давно говорил, – подхватил его мысль Гриб, – табун пригоним, на какую кобылу пальцем покажешь, твоя и будет!
– О кей! – ответил Егор и отключил телефон. Старался он не думать о Ласточке, очень старался, но не получалось никак. Жива? Не жива? – каждый день думал он. Часто приходила мысль – не отменить ли решение? Хотя есть же законы животноводов, существует отбраковка животных. Слово-то какое – «отбраковка»! И мысли о Ласточке по-прежнему не давали ему покоя.
Как то на полицейском УАЗике Егор ехал мимо подворья Гриба, а когда поравнялся с ним, то увидел жуткую картину.
Ласточку пригнали с поймы реки в загон, а с ней двухгодовалого жеребца по имени Баёк. Рядом с ними стояли трое мужиков с ножами в руках. Ласточка прижалась к стене стайки – крупная, красивая, с широкой спиной и изогнутой шеей, била копытом о землю и в страхе ржала, видно, почуяв опасность. Здесь же и Гриб – левая рука с куском хлеба вытянута вперёд, а правая, с ножом, спрятана за спину. Гриб частенько хвастался этим небольшим ножом, говорил, что им любую лошадь за секунду свалить можно.
УАЗик выехал за поворот, и потерянный Егор промямлил водителю, чтобы довёз его до дома – что-то плохо себя почувствовал. Дома накапал в стакан валерианки, выпил, бухнулся на диван и зарыдал горько, как в детстве, повторяя: «Прощай, Ласточка! Прощай, Ласточка!» Он и сам не знал, как пережил этот день, вечер и ночь.
«Как это можно – есть конину? – сам себе задавал вопрос Егор. – Такое грациозное, душевное животное, невозможно им не любоваться, а уж общаться-то с ним можно бесконечно, и вот… Понятно, Гриб – он всё время с лошадьми, привык уже, наверное, а вот я… Нет, не моё это дело – лошадей держать, коль такие страдания, да и с Ласточкой не повезло, сначала – пустышка, а после и сухожилие порвала. Старики говорят, если это не твоё – скотину разводить, хоть табун купи, прибытка не будет».
В этих печальных размышлениях Егор провёл зиму.
Но вот заиграли на морозе солнечные лучики, остекленела пригретая солнцем дорога, прилетели вороны – «северные соловьи». «На охоту надо готовиться», – подумал Егор, И тут зазвонил телефон. Егор поднял трубку и услышал голос одноклассника Генки:
– Ты в курсе, что сегодня ночью Гриб помер?
– Нет… – поперхнулся Егор.
– Помер, – тихо сказал Генка. – В двенадцать ночи пошёл зачем-то то в стайку, там его и нашли, среди его скотинки.
«Ну, вот и всё», – подумал Егор. Лошадиная эпопея в его жизни закончилась. Обещанную Грибом кобылу взамен Ласточки ему уже не получить, уж родню-то Гриба Егор знал… Ну и ладно, было счастье и прошло.
Народу к Грибу сошлось много, почти все – местные, как будто посёлок разделили пополам. Приезжие – работники администрации, полиции, федеральных структур – не пришли, конечно, Гриб не протокольная особа. А местный люд сошёлся практически весь. Судачили, вспоминали, смахивали слёзы, а кто-то и смеялся, вспоминая годы, прожитые рядом с Грибом. Кому из сыновей останется табун, и вообще останется ли он – тоже было предметом пересудов.
Похоронили мужика. Егор кинул комочек земли на его гроб, перекрестился, сказал про себя ему «прощай» и «спасибо». И пошагал домой. Со смертью Гриба и тоска по Ласточке отошла на второй план, да и что тут говорить, горе есть горе.
Побежали весенние деньки. Вот уже и девятый день после смерти Гриба. Разбудило в то утро Егора ярко светившее в окно солнце. Он встал, прошёл на кухню, зажёг газ, поставил чайник и подумал: «Ну-ка, выйду на улицу, посмотрю, как погодка сегодня, потекут ручьи или опять подморозит». Накинул куртку, влез в резиновые калоши и вышел во двор. «Тепло, – прищурился Егор, – ну, а на улице как?» – и, шаркая калошами по деревянному настилу, пошёл к калитке. Щёлкнул щеколдой, шагнул на улицу – и обомлел. Прямо на него внимательно смотрели глаза огненно-рыжей кобылы. Егор оторопел, он так же внимательно посмотрел в её глаза, излучающие доброту, и сказал:
«Ну что, хорошая, знакомиться будем? Выполнил свою волю Гриб, выполнил! Даже с того света обещание своё сдержал».
