А. Кузнецов
До появления моторов незаменимой в хозяйстве сибиряка была лошадь. Редко в каком, даже бедном, дворе не было лошади, а некоторые имели по 18 рабочих лошадей, одним из таких был в Сургуте Алексей Туполев. Без лошади не обходилась вывозка дров, бревен, жердей, с установлением санного пути на ней вывозили сено с лугов, разные грузы как на короткие, так и на дальние расстояния, доставляли случайного пассажира до следующего села или постоялого двора. Лучших лошадей отбирали для кавалерии и хозяйственных работ в воинских частях.
В прежние времена подбирали для хозяйства коня такой масти, какая хорошо приживается. Возраст определяли по зубам. Делали это так: просовывали сбоку в рот пальцы, брали язык и вытаскивали его наружу. В таком положении лошадь открывала рот, и по зубам считали ее годы подобно тому, как у рыб считают по числу годовых колец на чешуе. Крепость и выносливость оценивали по величине паха. Если в пах вмещалось 2-3 пальца, значит лошадь не прожорливая, «маловытная» и при нормальном кормлении и большой нагрузке сохраняет хорошую упитанность. Если в пах входила вся ладонь, такую лошадь считали слабой, невыносливой и прожорливой. Сразу после еды она выглядит сытой, но стоит ее запрячь и поехать, как в пути живот быстро опадает, выступают ребра, хребет, и лошадь приобретает истощенный вид. Сильную лошадь определяли по большому густому хвосту.
Масти лошадей разнообразны: черная шерсть — вороная масть, чуть посветлее — каряя, коричневого цвета — гнедая (различают темно-гнедую и светло-гнедую масти), желтоватого — саврасая, светло-серого — буланая; если шерсть разных цветов (черная и белая, гнедая и серая), масть пеганая. Самые распространенные масти — вороная, гнедая и рыжая.
По характеру лошади тоже бывают разные: спокойные, горячие, дружные, ленивые, агрессивные. Иную хочешь погладить, а она норовит ухватить тебя зубами, ударить копытом передней ноги или лягнуть задней. Спокойные лошадки мало реагируют на команды хозяина, в своем большинстве они ленивы, такие уж не разбегутся. Здесь нужен хороший кнут, а для того, чтобы лошадь не видела кнута и хозяина, к уздечке с обеих сторон пришивают кожаные наглазники.
Дружная лошадь хорошо идет за первой повозкой. При этом к саням, за которыми она идет, прикрепляют так называемые пялы для того, чтобы при остановке передней лошади следующая за ней дружная не вскочила по инерции на сани. Пяло — это препятствие, сдерживающее и останавливающее лошадь. Дружная, выносливая лошадь всегда стоила больших денег.
Уросливая с виду спокойная, но стоит взяться за вожжи — срывается с места в карьер. Ямщик еле успевает вскочить в сани и, чуть натянув вожжи, старается дать ей нужное направление, как вдруг она останавливается, как вкопанная. Хозяин пробует заставить сдвинуться с места, но не тут-то было: лошадь крутит хвостом, переступает с ноги на ногу, но не двигается. Хозяин выходит из саней, поправляет сбрую. Поговорит ласково, погладит мордочку, успокаивая, и вновь садится, трогая тихонько вожжами, но лошадь не подчиняется. Тогда — последнее средство, кнут. После каждого удара лошадь вздрагивает, топчется на месте, но везти не хочет. Доходит до того, что лошадь начинает мочиться. Уставший хозяин перестает хлестать кнутом, делает передышку. И вдруг, как бы опомнившись, уросливый конь срывается с места и бежит нормальной рысью.
В нашем хозяйстве был такой мерин буланой масти. Немало отец потратил с ним сил и вот однажды во время поездки в Нижневартовск променял его там на гнедого. Мерин был спокойный, работящий. Этот обмен произошел осенью, по первому санному пути, а с наступлением зимы отец на трех лошадях уходил в извоз. Гнедой благополучно сходил в Тобольск и обратно, но дружбу ни с Вороным, ни с Саврасой не заводил, держался в стороне от них даже в конюшне.
С наступлением весенней распутицы выехали в Тром-Юган на весновку. Взяли с собой и Гнедого. Как только сошел снег и оголились гривы с прошлогодней густой травой (ветошью), сняли с лошадок уздечки и, перекрестив, отпустили пастись. Вместе с лошадьми соседних весновщиков они дружно паслись табунком, а выменянный Гнедой все держался в сторонке. Уезжали с весновки, когда на гривах уже появилась зелень. Мужики поехали попроведать своих лошадей и удостовериться в их благополучии. Нашли их за протокой Быстрой, все паслись по-прежнему табунком, и только Гнедой — отдельно от них в километре. Отец подогнал его к остальным, и мы выехали на лодках домой.
Среди лета мы вернулись в Тром-Юган. Началась варовая пора. На следующий день поехали в обласках попроведать наш табунок. Нашли его недалеко от Саниной протоки, лошади паслись около одного из островков прямо в воде, срывая перышки поднявшегося над водой пырея. Гнедого в табуне не было. Отец заволновался, поехали его искать. С трудом удалось поймать, надеть уздечку и увести обратно к табуну. Но осенью, когда застыли речки и выпал снег, при ловле лошадей Гнедого не отыскали, домой отец вернулся без него. Прошло больше месяца, когда через попутчика мы получили записку от прежнего хозяина Гнедого, извещавшего, что он еще до ледостава вернулся в Нижневартовск.
Оказывается, Гнедой вырос и постоянно жил у одного хозяина, свыкся с другими лошадьми и скучал по ним. Отделившись от табуна, он вышел к зимнику, что проходил через деревню Широково, и этой знакомой дорогой отправился на свою родину, переплывая несколько раз Обь и протоки. Отец понял, что Гнедой пришелся не ко двору и, несмотря на хороший уход за ним зимой, летом все равно уйдет. Посоветовавшись с бывшим хозяином, он продал его кому-то из нижневартовцев. Я не жалел о Гнедом, потому что вид его всегда был скучный, тоскливый.
В нашем хозяйстве постоянно были две лошади, выросшие вместе и жившие в одном дворе: саврасая кобылица — высокая, стройная, горячая, по не дружная и с хитринкой, и вороной мерин — спокойный, покладистый, видный, красивый в упряжке. Впервые надевали на них уздечку и обучали для верховой езды с трехлетного возраста. Когда лошадка привыкала к уздечке и свободно шла в поводу, ее заводили в глубокий сугроб слежавшегося снега, закладывали повод за гриву и быстро садились верхом. Молодая лошадь, впервые почувствовавшая на себе седока, вставала на дыбы, била задом и всячески старалась сбросить его, но мешал глубокий снег. Вскоре она потела и уставала. После этого напарник выводил ее на дорогу и отпускал повод. Трудно приходилось седоку, но постепенно лошадь привыкала и к узде, и к седоку, и к хомуту. В четыре года (иногда в пять) ее запрягали в сани.
Наш Вороной гулял до пяти лет. Конь был крепкий, сильный, зубастый, не подпускал к своему табунку ни одного чужого жеребца. В драке он всегда побеждал. В летнее время, на выпасе Вороной оберегал кобылиц и молодняк от медведя.
Однажды под вечер мы выставили сети и разводили на берегу курево от комаров, когда донесся неясный шум. Затем мы услышали топот копыт и увидели мчавшийся галопом табун. Позади метрах в 100-150 был Вороной. Догнав табун, он повернулся, словно собираясь бежать обратно, и тут мы заметили мчавшегося за лошадьми «косолапого». Вороной стоял с поднятой головой, как вкопанный, и только когда медведь был всего в двух прыжках, повернулся и ударил его в левую лопатку, сбив с ног. Медведь рявкнул, а Вороной побежал догонять табун. Догнав, он остановился и опять стал поджидать врага. Медведь бежал прямо на Вороного, но тот удачно отпрыгнул в сторону, и зверь промчался мимо. Опять Вороной стал уводить его от кобылиц и молодняка, которые в это время переплывали протоку. Тут вмешались мы: выхватили из обласка медный чайник и пустое ведро, стали бить по ним наплавками и кричать Медведь был уже в 15-20 метрах от Вороного, но, услышав крики и звон пустой посуды, прыгнул в воду и поплыл прочь.
Семь лет Вороной ходил в жеребчиках, т.к. в Сургуте не было ветеринара. В те времена кастрацию проводили только весной во избежание осложнений, в отсутствие мух и комаров разрез заживал быстрее. Наконец, приехал коновал и сделал свое дело. После кастрации конь стал спокойнее, послушнее. Во время летнего выпаса он по-прежнему опекал свой табун. Чтобы повернуть его в нужном направлении, Вороному достаточно было вытянуть шею, опустить голову и прижать уши — весь табун выполнял его требования беспрекословно. В результате такой строгой опеки все кобылицы в табуне оставались неогулянными и не приносили потомства, за что их хозяева были в обиде.
Став мерином, Вороной сделался обидчивым. Его нельзя было хлопнуть вожжой по боку и не дай бог — ударить кнутом. Тогда он закусывал удила, срывался в карьер, мчался, как угорелый, и остановить его можно было только направив с дороги в снег. Затем надо было просить у него прощения: поправить упряжь, погладить круп, потрепать гриву и челку, поговорить ласково — только тогда он постепенно успокаивался и забывал обиду.
В отличие от Саврасой Вороной был бесхитростным. Мне нравилось ездить на нем верхом на водопой к проруби на речке Бардаковке. Я выводил его со двора, взбирался на скамейку и с нее без всяких хлопот садился на спину. С Саврасой было не так просто: пока я вставал на скамейку, она поворачивалась ко мне головой, отставляла зад, и я не мог сесть. Приходилось спрыгивать со скамейки и повторять все снова, пока не улучал момента, чтобы сесть верхом. Нелегко было и одевать на нее хомут, она высоко поднимала голову или пятилась. Возраст мой был еще невелик, и управиться с Саврасой стоило большого труда. Другое дело Вороной: при запряжке он сам опускал голову и совал ее в хомут.
Вороного я очень любил. С ним мне было легко, он понимал мои намерения и помогал их выполнять. Был он хорошим другом. Частенько я угощал его кусочком хлеба, который мама специально для лошадей пекла из отрубей.
Довелось иметь дело с лошадьми и позднее — в предвоенные годы, во время службы в полковой батарее 76-миллиметровых пушек, которые были на конной тяге, и во время войны, когда дослужился до должности командира роты. При прорыве блокады Ленинграда был взят в качестве трофея конь светло-гнедой масти, пригодный для верховой езды — стройный, видный, рысистый. Его и отдали мне. Я дал ему кличку Ядреный. Признавал он только меня и коновода омича Курпышева. Садиться на него надо было мгновенно, т.к. почувствовав ногу в стремени, он сразу вставал на дыбы, прыгал вперед, и несостоявшийся седок сваливался наземь. Пока я находился в госпитале, многие офицеры полка пытались сесть верхом на Ядреного, и все безуспешно: конь не принимал никаких наездников. По-видимому, он тосковал и ждал своего друга-хозяина. Когда я вернулся после лечения в свой стрелковый полк и вошел в конюшню, конь, увидев меня, заржал. Я подошел, заговорил с ним, стал гладить, угостил кусочком сахара, и Ядреный положил голову на мое плечо. О неповиновении коня в мое отсутствие мне рассказали ротный писарь Иван Униковский и командир отделения Абдулла Закиров.
После увольнения из армии, когда я работал директором рыбоводного завода на Южном Урале, в нашем хозяйстве тоже была лошадка, с которой довелось пережить немало хлопот, но в конце концов мы нашли общий язык. На этом мое знакомство с лошадьми закончилось.
