Николай Коняев
Утром грянул гром.
Санька поднялся ни свет ни заря, сходил на озеро, проверил мордушки. В первой оказалось пусто, а во второй, со свежей тестовой приманкой, кишмя кишели караси. «Буду весь отпуск рыбачить!» — Санька улыбнулся светлой мысли.
Поутру из колонки вода бежала чистая, как слеза, напор бывал хорошим. Наполнив кадку, ванну, чугунки — все, что стояло пустым на огороде, зашел перекусить.
Второпях позавтракав, Клавдия внесла ведро с водой из сенец, достала тряпку для мытья полов.
— Погоди-ка, мать, — распорядился Санька. — Барыню буди.
— Пускай еще поспит, — подоткнув подол, возразила Клавдия.
— Кому сказал — буди.
Клавдия уставилась на мужа.
— Не с той ноги, что ль, соскочил? — Но тряпку бросила, прошла в дочерину комнату. — Вставай, лежебока, будет тебе нежиться — белый день на дворе…
Галка сладенько зевнула.
— Который час, мамуля?
— Девятый, доченька. Вставай. Отец опять не в духе…
И эта воркотня вывела Саньку из терпения. Гнев всклокотал в нем, как вода в колонке.
— Живо одевайся. Выходи!
В комнате у Галки ненадолго стихло. Первой вышла Клавдия, не поднимая глаз, опять взялась за тряпку.
Санька крикнул:
— Брось!
— Что все это значит? — возмутилась Клавдия.
Потупясь, вышла Галка, на отца взглянула. В джинсах, в кофточке в обтяжку, в босоножках.
— И далече мы собрались? — пропел язвительно отец.
Галка настороженно глянула на мать.
— Ты пошто с утра таким-то тоном? — за дочь вступилась Клавдия. — Чем она проштрафилась?
— Ладно! Не встревай! — Санька аж ногой притопнул. — Ты кого, мать, ростишь? Ты кого пестуешь? На поглядочку лелеешь? Глянь, какая кобылица! Семнадцатый год! Семнадцатый! А она палец о палец не ударит, помочь не попнется. Ты изнежила ее до невозможности. Погляди на эту кралю: штаны — не штаны, кофта — не кофта… Серьги в ушах, крестик на шее, часики с браслетиком… Да не простые — с позолотой! За какие заслуги? Ты в ее-то возрасте о таких мечтала? Или — я? Я первые часы после армии купил. А на ней что понавешено? — Санька отдышался, повернулся к Галке. — Рукава засучивай, принцесса!
— Дай хоть умыться сперва, — буркнула дочь.
— Пусть она покушает, — проронила Клавдия.
— Пока не заработала!
— Ты, гляжу, прямо извергом сделался. Злющий как собака! — вскрикнула жена. — Либо порчу напустили на тебя? Что с тобою приключилось? Ты пошто таким-то стал?
— А пото, что изоврались! С дочерью на пару!
Галка кинулась к ведру, на ходу схватила тряпку. Отец остановил.
— Во сколько ты явилась?
— Не помню точно, пап…
— Она не помнит! Подсказать?
— Где-то во втором…
— Врешь. Не во втором, а в три. Где до этих пор болталась?
— Сперва у Берты посидели…
— Опять же врешь! Не было у Берты. Духу твоего там не было вчера! Где, спрашиваю, шастала? И не вздумай врать!
— На танцульках, вот где!
— Танцульки до двенадцати. А после? Подскажу. У монтажников была. Почти до трех часов. Чем вы занимались? Семечки щелкали?
— Музыку гоняли.
— Музыку? Дурацкую? С рыжим этим, да?!
— Ну, хотя бы с рыжим. Чем не поглянулся? — На глазах у дочери навернулись слезы.
— А тем, — сказал отец, — что он, может, десять раз уже женатый-разженатый. Может, у него семеро по лавкам, а ты с ним музыку гоняешь!
— О-ос-споди, всего-то двадцать! Весною только дембельнулся. Между прочим, из Афгана.
— У него на лбу написано, что холост? В паспорт заглянула? То-то. Он тебе лапши навешает… «Двадцать!» Да у него бородища на все тридцать. Ты вот почему с нашими ребятами не дружишь? С шадринскими? Все на виду, всех как облупленных знаешь.
— Что в наших интересного? — Галка постепенно обрела уверенность. — У наших только драка на уме. Вчера монтажников побили. Одичали, будто звери!
— Побили, говоришь? Мало, значит, всыпали. Я бы тоже мозги вправил этому афганцу… Чтоб не сбивал девчонок с панталыку. Наши, значит, дураки, а городские — умники. Чем они умнее-то?
— Записи что надо. Ну и так, вообще… Играли на гитаре, потом варили кофе, а потом гуляли…
— «Потом», «потом!» А что потом? Ведь не ребенок ты уже, понимать должна. Не, мать! — повернулся к Клавдии. — Изнежили, дыхнуть боялись громко. Все капризы исполняли. Что ни запросит — на, на, на! Вот и результат. А мы надеемся, она у Берты просвещается. Хватит. С сего дня без моего ведома ни шагу. И чтоб я эти побрякушки на ней больше не видал. И не вздумай потакать. Дождемся, что в подоле принесет!
Вконец расстроенная Клавдия убито отмахнулась.
— Принесет, так вырастим!
— Что-о?! Попру обеих! Вытолкаю в шею! На Феньку Боголюбову равняетесь? Косметикой для этого снабжаешь? Для кого нахапала? Для дочки? Для себя? Может, сами там с Валюхой штукатуритесь? Музыку гоняете? Про курсы рассказываете? Есть, наверное, что вспомнить? Почему же нам не все расскажешь? Не все фотки принесешь? Покажи-и! Не таись! Интересно!
— Спятил… Он сошел с ума! — Клавдия, бледнея на глазах, отступила в сторону. — Чего при дочери плетешь? Какие еще фотки?
— Это я плету? — В глазах у Саньки потемнело. — Ах ты, артистка из конторы! — Он в ярости взмахнул рукой и залепил пощечину. Звонкую, как выстрел.
Охнув, Клавдия осела. Галка, бросив тряпку, со слезами на глазах убежала в комнату…
Санька выскочил из дома, распахнул калитку.
Не заметил, как пришел на озеро. Детвора на берегу удила рыбу, старухи на лужайке пасли выводки гусят. Санька огляделся, лег навзничь под талинами, обхватил затылок…
Когда-то с ним такое было. Давно, в сопливом детстве. Ждали в гости дядю, материного брата. Моряка из Севастополя. И вот он прислал телеграммку: встречайте такого-то, буду. Мать всполошилась, затеяла стряпню. Санька — на большак. Дождище поливал, дорогу развезло, и он боялся, что автобус не придет, на полпути застрянет. Но автобус все-таки дополз. И дядька — в форме и фуражке — вышел, осмотрелся. Санька бросился навстречу, но оскользнулся и упал. Носом прямо в лужу. Пассажиры засмеялись, и дядька улыбнулся, прошел мимо. Он Саньку не видел до этого, потому не мог узнать. Но Санька от обиды и конфуза сбежал тогда на озеро, под этими талинами до вечера проплакал. Не оттого, что в лужу шлепнулся, — это ли беда! Оттого что дядя посмеялся. Так же вот обида жгла, душила… И совестно, и стыдно было, что ударил Клавдию…
В глубине подсиненного неба парили кругами серые коршуны. Санька наблюдал за плавным их кружением, постепенно успокаивался.
8
Холодная война в доме Сычихиных грозила принять затяжной, устойчивый характер. Санька не находил повода к примирению, а Клавдия, оскорбленная подозрением, похоже было, не искала повода. Хозяйничала молча и озлобленно.
— Все, Санечка, — сказала как-то утром. — До отпуска работаю, и все… Хватит. Нажилися. Галка не ребенок — все поймет.
Галка тоже приуныла, безропотно томилась в домашнем заточении. Часто заходила Берта. Взглянув опасливо на Саньку, шмыгала к подруге. О чем шушукались, приходилось лишь гадать. Санька догадывался — монтажники уже установили трансформатор, строительство ЛЭП шло к завершению, приближался отъезд рыжего Генки…
В понедельник Санька, как обычно, сходил на озеро к мордушкам, бесцельно послонялся по двору. Снял с чердака старые удочки, стал приводить их в порядок, но бросил — душа не лежала к рыбалке. В ограде столбик требовал замены, а ничего не делалось, тошно стало жить.
Выручила почта.
Днем Галка пошла в магазин, вернулась с хлебом и газетами под мышкой, а в руке — открытка. Попутно вынула из ящика.
— Приглашение тебе! — с порога сообщила.
— Какое приглашение? — с дивана безучастно отозвался Санька.
— Уважаемый Сычихин Александр Иванович! Среднее профессионально-техническое училище номер сорок приглашает Вас — с большой буквы, пап! — принять участие во встрече выпускников разных лет, посвященной тридцатилетию училища. Встреча состоится в восемнадцать ноль-ноль… — Галка прервалась, глянула на численник.
— Уже завтра, пап! — по адресу Ремесленная, два… Ой, как здорово! Поедешь?
— Как же, разогнался. Кто меня там помнит, кто меня там ждет? Столько лет прошло!
— Так ведь друзья, наверно, соберутся.
— Какие там друзья?!
— Зря, — сказала Галка. — Я бы с удовольствием!
— Ты бы, да не съездила! Тебе, поди, не терпится отца скорей спровадить?
— Опять ты за свое!
И вот тут ему стукнуло в голову. Ведь открытка — это выход. Вернее, выход не открытка — встреча. Не встреча даже, а поездка. Повод для отдушины. Почему бы не проветриться? Денек-другой среди народа потолкаться, отвлечься, отдохнуть от этой круговерти. Осточертело все, с ума сойти. Лехи Кузлюкина дело — не сменить ли декорации?
Санька так разволновался, что соскочил с дивана, схватил открытку со стола, пробежал глазами.
Галка собрала на стол, обедать позвала.
— Если, пап, поедешь, то новый костюм тебе нужен, — сказала за столом. — Тот, — на шкаф кивнула, — моль давно почикала.
— К чему на новый тратиться — старый еще гож.
— Ну да, поедешь в жеваном!
— Так что мне, ехать, что ли?
— Конечно, поезжай! Картошки нашим отвезешь. Когда еще писали — картошка на исходе.
«Нашим» значило для Саньки — тестю с тещей. Теща — Анна Тимофеевна, по-местному — Покровская (родом из соседней Новопокровки) — к старости надумала пожить красивой жизнью. Соблазнила мужа в город, где проживали двое сыновей и старшая дочь, Василина. На окраинной улице Среднесибирска старики купили домик; свой же, дедовский, стоял в Шадринке заколоченным. Сыновья и дочь жили по соседству, в обшарпанных хрущевках, работали на фабрике, и домик на улице Северной служил доставочным пунктом. Санька ежегодно завозил туда картошку, сало, лук, оттуда в равных долях все это уплывало к потребителям. Тестя Санька уважал, к Анне Тимофеевне претензий не имел, но потребителей открыто недолюбливал, поскольку ни один из них ни разу не явился к нему на огород помочь копать картошку. Зато все трое обладали удивительнейшим нюхом и являлись к старикам день в день прибытия товара…
* * *
После обеда сходили с Галкой в сельмаг. Костюмов висело на плечиках много, разных размеров, расцветок, но дочь замудрила, браковала один за другим: то материал ей не нравился, то шитье не устраивало. Перебрали все, что на виду висели, по другому разу принялись. Саньке приглянулся темно-синий — ткань немаркая и плотная, если и зацепишь, то порвешь не сразу, и цена подходит. Но Галкин выбор пал на светлый, в тонкую полосочку.
— Так он же маркий, — возразил отец. — Раз-другой наденешь и — капец костюму.
— В нем тебе на ферму не ходить. — Сдернув с плечиков костюм, дочь заставила примерить.
Галкин выбор Боголюбова одобрила.
— Знает девка толк в мужских нарядах! К этому костюмчику бы галстучек под цвет.
Галка ухватилась за идею. Продавщица раструсила связку разноцветных галстуков, стали в них копаться, как девчонки в лоскутках. Санька поверх головы продавщицы на полку с книгами взглянул — литературы поубавилось.
— А что, родня, — осведомился, — берут литературу?
— Как же, берут помаленьку.
— Тогда продай и мне Грязнова. В дороге почитаю…
— Грязнова, говоришь? — Продавщица подняла глаза на Саньку.
— Книжечку такую! В беленькой обложке… Автор — А. Грязнов.
— В беленькой сегодня школьный военрук последнюю
забрал.
— Дался тебе этот А. Грязнов! — удивилась Галка.
— Вы кончайте в галстуках копаться. — Санька вдруг заторопился. — Некогда мне тут.
…По дороге домой дочь беспрестанно щебетала:
— Пап, ну ты доволен, нет? Костюмчик клевый, верно?
Санька снисходительно кивал.
— Клевый, доча, клевый!
— И галстучек ништяк?
— Еще бы!
— Мы к нему рубашку подберем!
— Как же без рубашки!
Галка неожиданно споткнулась.
— Пап, я к Берте заскочу?
— К Берте? — Санька сбавил шагу.
— Ну что ты, пап! На полчаса.
— Ну, если на полчасика… Смотри ты мне, лисичка!
Домой шел примиренный, с обновкою под мышкой, но безотрадно, горестно было на душе. Для равновесия души недоставало малости — уюта в своем доме…
Вечером пришла Шубина Валюха. Она теще приходилась крестницей, и надо отдать должное, крестную любила. Валюха со свертком в руке топталась возле Саньки — он перебирал издряблую картошку.
— Не забудь, Санечек, пирожки отдай. Све-ежие! С черемушкой! Уж так она их любит! «Я, Валюнька, — скажет было, — слаще не едала!»
— Передам, не беспокойся, — усмехнулся Санька.
— Передай, будь сладеньким! — Валюха обратилась к Клавдии: — Я как-то раз с Кузлюкиным отправила. Слопал, паразит. Съел, не подавился!
Тут Санька прыснул в сторону.
— Ох, родня, родня! Не будь ты Шубиной Валюхой, ни в жизнь не взял бы от тебя стряпню.
Валюха запоздало взмахнула руками.
— Ведь я без задней мысли! Вспомнилось, и только. Ну, съел так съел, и на здоровье. И ты поешь, если захочешь. Подумаешь, беда! Напеку еще, черемушки навалом.
Клавдия, до этого молчавшая, голос подала:
— Смотри не заводись там с мужиками. Трезвый-то не сахар, а выпимши — дурак. Твою натуру, слава Богу, знаю. Как выпьешь, все тебе родня, все братья и товарищи.
— А я не рвусь, могу не ехать!
Валюха встрепенулась, накинулась на Клавдию:
— Ты что, подружка дорогая? Кла-а-авдия ты Кла-ав-дия! Пошто на мужа напустилась? Ведь он не забулдыга, не алкаш какой! Кого попало-то на встречу не зовут. Ехай, Саня, ехай! — оговорилась от волнения. — Езжай, не слухай, ну ее!
Санька ссыпал картошку в мешки, ведро рахитичных ростков вынес за ворота. Валюха у канавы догнала.
— Дубина ты, Сычихин! Неужто впрямь приревновал любезную свою? Она ведь карточку тебе специально не казала, чтоб не распалять фантазию твою. Знаешь, с кем она сидит-то? С Сизовым дядей Ваней, главбухом из Покровки. Он ее пупсиком помнит. Фронтовик. С деревянной ногой. На балалайке тренькает. На курсы, Клава говорила, приехал с балалайкой. А ты? Уж если ревновать, то Клавдии тебя!
— К кому бы, любопытно?
— Да хоть бы и ко мне.
— Не выдумывай, родня.
— Я, Саня, в свое время пронадеялась… Из-за тебя и годы упустила. Помнишь, как с тобою целовались? Ты на каникулы приехал, в училище учился… Забыл, Санечек, да? А я вот не забыла.
— Собираешь абы что. Вспомнила б детсад!
— Для тебя, Сычихин, было, да быльем поросло, а у меня, быть может, только это и осталось. Хорохорюсь, бегаю, шумлю. А на душе-то, Саня, кто бы знал!.. Чем дальше, тем страшней. Думаешь, она не понимает? Все она, Санечек, понимает. Не обижай ее, дурак!.. А вот косметику, духи для себя купила. Там-то насмотрелась. Девчонки крашутся, малюются… Не старуха, Саня! Ну и что, что тридцать шесть? За тебя, ревнивца, в девятнадцать вышла — и в старухи сразу? Привезла оттуда, думала — сгодится. Феня Боголюбова только и помазалась… Нет, видно, все. Все наше позади…
9
Лexa Кузлюкин слово сдержал: доставил Саньку до калитки тещиного дворика. Помог выбросить мешки с картошкой из автобуса, просигналил на прощание и поехал по делам.
Тесть, Илья Фомич, в летних шароварах, в белой майке и плетенках — сидел на низком, в две ступеньки, крыльце, жмурился от солнца.
Санька волоком втащил мешки с картошкой в сенцы, бросил на лавку баул с Валюхиной стряпней, поверх баула «дипломат» — Галка для солидности всучила.
— Ну, как вы тут? — осведомился для порядка. Окинул теплым взором уютный тесный дворик, обсаженный малиной и крыжовником, с клумбами вдоль узенькой дорожки.
— Так вот и живем, — ответил тесть загадочно.
За что Санька его уважал, так в первую очередь за немногословность и несуетливость. Теща тотчас бы пустилась в расспросы и допросы — надолго ли приехал, какие новины привез (кто там, в Шадринке, женился, у кого кто родился, кто помер, кто уехал)? — а тесть и бровью не повел, будто все ему побоку, ничто не любопытно. Сдержанность в эмоциях исходила у него не от задубелости сердца, оно-то как раз было чересчур ранимым, восприимчивым, сплошь во вмятинах и царапинах. Вот уж кто познал, почем фунт лиха. В детстве беспризорничал, войну от Подмосковья до Берлина прошагал, полкило цветмета в легких. Сдержанность в эмоциях шла, скорей, из детства, когда и от затрещины плакалось втихую, чтобы не добавили, и прянику случайному радовалось в одиночку, дабы не отняли…
— Так вот и живем, — со вздохом повторил Илья Фомич. — Сама-то все в бегах, покамест всех подружек не облетает, не явится. Кукушечка бездомная — не бабка! Тебя, поди-ко, надо покормить?
— Не хлопочи. Не с пашни, не промялся.
Отсутствие тещи Саньке было на руку. Сказать, что в семье все в порядке, значило соврать, а кривду Анна Тимофеевна распознавала по глазам. Тесть, напившись чаю с Клавдиным вареньем, прибрав посуду со стола, вновь уединился на крылечке. Санька полистал увесистый кирпич мемуаров Жукова с фольговой закладкой на сто седьмой странице (ненамного же продвинулся с осени старик!), и тут ему пришло на ум… Если книжечка Грязнова попала к ним в Шадринку, то наверняка имеется и здесь!
Он какое-то время помедлил, затем решительно вскочил. Перед зеркалом поправил галстук на рубашке, в сенцах снял с баула «дипломат».
— Ну, я потопал потихоньку. Ужинать не ждите, а ночевать приду.
— Ступай встречайся, коль приехал. Не забыл, как до Ремесленной добраться? До центра на трамвае-«тройке», оттуда — на автобусе-«семерке»…
Санька в справках не нуждался. До Ремесленной, два, до пэтэушки-сороковушки, с завязанными глазами мог бы добраться. А ведь всего-то ничего и поучился. Все, видно, потому, что город невелик, за два десятка лет почти не изменился… На Ремесленную, два, так же как и на Рабочие, одинаково чумазые, одетые в асфальт, Саньку безошибочно вывел бы и нюх…
Было в удовольствие пройтись по праздной, изукрашенной неоном, сверкающей витринами центральной улице Среднесибирска. Легко по ней шагалось. Но — одному. Клавдия с ходу пускалась в бега по магазинам, металась от отдела к отделу, лезла во все без разбору очереди, так что к вечеру Санька, вконец измотанный, с высунутым, как у собачонки, языком тащился позади неутомимой половины к тещиному домику с единственной мыслью добраться до постели. Другое дело прогуляться в одиночку, бесцельно, для души. Порцию пломбира на ходу слизать, купить какую-либо безделушку, свежую газету, присесть в тенечке, подивиться людскому муравейнику и в кои веки ощутить себя действительно пылинкой. Город Саньке так же был необходим, как, наверно, горожанину село.
Окончание следует…
